Андрей Белый - Том 4. Маски

• Название: Том 4. Маски
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Терра - Книжный клуб
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-01089-3, 5-275-00928-3

Андрей Белый (1880–1934) вошел в русскую литературу как теоретик символизма, философ, поэт и прозаик. Его творчество искрящееся, но холодное, основанное на парадоксах и контрастах.

В четвертый том Собрания сочинений включен роман «Маски» — последняя из задуманных писателем трех частей единого произведения о Москве.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Небо — пустое; никто не отметит, куда улетел: так собравшее ветер в пригоршни, в одежду связавшее воды, пустая иллюзия, —

— Я-

— свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет — «ничто»!

Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.

Они же не кинулись

Скакавшее тело губами писало губернии в странных усилиях передержать ерзы тоненьких, как у караморы, ног, зацеплявшихся, точно крючками параграфа, дергаясь под бронзой лампы; и вывесилось в коридор вопросительным знаком, затылочной шишкой торча в потолок, и лицо, оброненное в грудь, укрывая в муар отворотов визитки. Как плечи, не двигаясь, руки повисли, загнувшись кистями, поддерживая упадающие из визитки манжеты, которые уж не пристегивались.

Но глаза, выражающие величайшую пристальность, — смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель — небесного цвета.

Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.

Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался — к Мандро:

— А танто![114]

А Лебрейль изощренным мизинчиком — к горлу:

— Ассэ: жюск иси![115]

И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.

— Компреансибль![116]

Геометрией корпуса, — справо налево, — к Мертетеву Тертию.

— Тертий?

И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, — ударился: в спину!

И — остановился: в задохе; «они» же не кинулись.

Как писсуары блистательны!

Как писсуары блистательны!

Перед одним — Дормардэн; Тертий — перед другим, пятя ноги; меж ними — дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах — он мыслил, страдал и любил.

— Суета сует все; ветер ходит кругами; и — воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:

— Все мы родимся от похоти в — в похоть, — расставил он ноги.

— Течем, как струя из сортирных пространств.

И с прикряхтом застегивался.

— Даже имя, — два шага к фарфоровой чашке, — сотрется; скажу — а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.

Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:

— Их же дезинфицируют.

И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:

— Как не бывшее бывшее: несколько лет, — и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и — мыслили здесь.

Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:

— Караулимый вами, — пунцовые десны беззубо оскалил, — спокойнее вас; и — свободнее вас.

И заикою став, продрожал:

— Негодяй я ужасный, — попал, — эдак скалясь, похабничают, — негодяю ужасному в лапы.

О, странно живые, — ужасно живые, — мерцающие над беззубым оскалом глаза!

— Вы, почтеннейший, — тише, — Мертетев ему, подходя к умывальнику:

— Этот Вадим Велемирыч — откормленный скот, — «непщевати вины о гресех», — так его называем, — чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.

Свои руки вытер:

— Пренэ: сэрвэ ву[117].

Передал полотенце:

— Прискорбная штука есть жизнь.

Но ударило, как по щеке: это — чмокнули губы:

— Мэрси!

Что-то вроде неистового поцелуя!

— Не мучайте: сразу, — глазами хотел приласкаться, — убейте!

С неистовой ненавистью:

— Задразненье!

И Мандро, понимая, — за все отольется, — простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.

— О, — ненароком — профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:

— Ну?

— Как?

Бросил руки сочувственно и патетически:

— Вот человек? Ему лавры срывать, — а он вот что!

Мертетев же в ухо Душуприю:

— Плох!

Но Душуприй свои золотые показывал зубы:

— Вы знаете?

И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:

— Я — старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.

И — пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, — руки помыть; —

— да, —

— кордон —

утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и — надежнее кандал.

* * *

Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали — бры, бры, — каблуки — над историями: древней, средней и новой;

а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;

и ерзавшим задом свой корпус качал.

Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:

— Кривая не вывезет: и — кривизной кривизны не исправите. Непротивление, — я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.

И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:

— О, да! Суета сует! И — честь имею.

Защелкал в двенадцатый номер.

Мандро же затылочной шишкой — в тринадцатый; и — налетел на Жюли де-Лебрейльку.

Убит публицист Домардэн

Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, — застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.

Как? Корреспондирует?

— Акикуа?

А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:

— А-а-а!

С перекатами: про «Фигаро».

Что? Кому?

Вопрос — праздный, — как если бы спрашивать, — кто он: Иван, Каракалла, Нерон, — питекантропос?

В доисторической бездне сидели.

Схвативши за плечи Лебрейльку, ее протолкав за альков, он ей лиф зашвырнул, чтоб оделась:

— Лэссе муа сёль[118].

— Крэатюр![119]Он услышал:

— Саль сэнж![120]

Надев лиф, ставши взаверть, бросая блеснь черноче-шуйчатой талии, юбку рукой захватив, точно вставшая на лапки задние ящерица, шустро шуркнула, точно сухою осокой, в двенадцатый номер, не видя его, будто он и не воздух, которым он все еще дышит; лизнувшись, одернувшись, дернувши носиком, — дверь за собою на ключ; офицерам чеканила твердо головкою, рукою, зажатою бровью.

* * *

Мандро же, забытый, блокнотный листок зачитал; и в глазах у него заплясали французские буквы:

— О, о! О, лала!

Там стояло: «Такого-то, там-то» (но — пропуски; не обозначено)… — «Пулей шальною убит публицист Домардэн».

— Дьё де дьё![121]

Дом ар дэн — существует!

В эфире он, отображение прошлого, легкой волной световой, километры отчесывающей от нашей земли: триста тысяч таких километров в секунде; и скоро уже: Домардэн будет зрим в телескоп с Волопаса: с созвездия Солнца — он стерт. Все же: он виден в эфире!

В его физиологии, все еще мысль истощающей, психики нет: психа психика.

Мысль далека, как…созвездие Пса.

Ждали случая стибрить

Мертетев в двенадцатом номере громко докладывал перед Велес-Непещевичем, Миррой Миррицкой, достав портсигар:

— Силы нет!

С треском бросил на стол портсигар.

— Поскорее!

Велес, вздернув плечи, оправил субтильно визитку, над пепельницей тупо дуясь.

— Имейте терпенье.

Почтенный свинух, пережевывал что-то кровавою челюстью, тонус тупого молчания для; и Лебрейль — ногу вытянула, свои икры разглядывая:

— Бьен пикан: са шатуайль![122]

И он выбросил:

— Случая нет: пока этот торчит Кокоакол, — воняет английским посольством.

Лебрейль, тряся белой копною волос, подавилась, как дымом, от смеха:

— Фэ рьен![123]

Но Мертетев шагал и рукою зацапывал, тыкая пальцем с сигарой в тринадцатый номер:

— Он — мучается!