Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

• Название: Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
• Автор: Андрей Белый
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-01088-5, 5-275-00928-3

Андрей Белый вошел в русскую литературу как теоретик символизма, философ, поэт и прозаик. Его творчество искрящееся, но холодное, основанное на парадоксах и контрастах.

В третьем томе Собрания сочинений два романа: «Московский чудак» и «Москва под ударом» — из задуманных писателем трех частей единого произведения о Москве.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Потребности «мироправителя» были скромны: гак, — занятия в «Университетсбиблиотек», прогулка по «Энглише Гартен»: обед: рыбий «зуппе», печеное яблоко; послеобеденный сон, угловатые шутки со злой экономкой, держащей в руках его, и посидение над фолиантами; вечером — гости: профессор Бромелиус иль пфаррер Дикхоф, — «полмассы» холодного пива; и — сон.

Нет, — Мандро был уверен, — пред сном посидение в кресле с пропученным оком, налившимся кровью, с открывшимся ртом (минут десять): тогда-то не миром ли в мыслях своих управлял удивительный «доктор»: наверное, клал пред собой земной шарик он, величиной эдак с мячик; над судьбами этого шарика и повисал; суевернейший ужас пред Доннером вкрался в Мандро, потому что поверил он вдруг, что от мыслей о «шарике» «шарик» менялся: вот в этом вот пункте, куда села муха, — созрела война; в том Вильгельм-император вгонялся в безумие доктором Доннером.

Ровно в одиннадцать доктор, «приняв» «пургативное» средство от крепких запоров, которыми сильно страдал он, — шел спать.

Эдуард Эдуардович после свидания с доктором и объяснений с ему угрожающими разоблачениями Лакриманти, подставил себя подток мысли «буддолога», и с той поры его действия, — обогащение, деятельность многих «К°», им открытых, — имели фиктивные цели: служить авансценою действия «доннеровского» просекавшего импульса; стал он сознательно пешкою, средством веденья какой-то, ему самому неизвестной игры; вербовщик черной рати нашел; и он стал негодяем, в которого вгрызся большой, мировой негодяй, обирающий на Кирхенштрассе под маскою Доннера: да, может быть, сумма мерзостей, сделанных им, — малый штрих теневой, вырельефливающий слепитель-но сложно лежащую плоскость в гравюрной работе: взнузданья сознания масс; так и черные папы, и белые папы, сплетая ложь с правдой, извечно высасывают миллиарды жужжащих, запутанных мушек, высасываемые…

Перед этим последним вопросом, — о том, кто сосет сквозь них всех, фон-Мандро отступал, преклоняясь с ужасом. Действовал Доннер в нем!

21

Вопль — грудной, дикий, охрипший: вопль женщины лет сорока; так рождают еще не рождавшие, сорокалетние женщины.

Дверь в коридоре открылася; и — электричество вспыхнуло; высунулась голова Вулеву в папильотках — одна голова; вероятно, просунул ее на метле кто-нибудь, потому что сама Вулеву-то — уехала; нет, — вот рука со свечой; вот — сама Вулеву.

Никуда не уехала: сделала вид, что уехала (в этом обмане была ее хитрость: с поличным поймать «негодяя» Мандро).

Я видал, как бросается курица к чучелу ястреба; курица прыгает: чучело бьет; оно — валится: курица же прыгает, курица крыльями бьет.

Так метнулась на вопль Вулеву:

— Негодяй! Затряслась папильотками.

— А!

С нее сыпалась пудра:

— Скорей… Помогите!

В растерзанной кофте и в съерзнувшей набок юбчонке протопала серыми пятками прямо под дверь, распахнувшуюся в то ж мгновение настежь, — и стукнулась лбом о Мандро:

— А?

— Как?

— Так!

— Не уехали?

С подрасцарапанным носом, с которого капала кровь, с головой, провалившейся в плечи, со смятой манишкой, откуда власатилась грудь (бровь — ершом, бакенбарда — проклочена), в смятом жилете, откуда выглядывал хлястик, он выскочил.

Но, увидав Вулеву, отскочил и присел.

— Я…

— Ну?

— Видите ли…

— Да, я вижу…

— Тут… видите ли…

Заплясала по-волчьи отпавшая челюсть: так пляшет она в миг убийств — у убийц.

Взголосила на весь коридор:

— Вы — мерзавец…

Он молча косился испуганным глазом:

— Мерзавец…

— Но, — выслушайте…

Тут рукою взмахнула; и он защищался рукой:

— Успокойтесь: потише, потише…

Ее убоявшись, пошел от нее; но она — впробегушки: за ним.

— Стойте, — вы!..

И, поймав его руку, она ущипнула холодную, потную кисть своей сухенькой черствой ладошкою:

— А… Посягать на честь дочери… Кто-то тогда простонал из-за двери.

— Но — тише… — молил он, поймав ее руки; и — стиснувши: — Тише.

— Вы думаете, — я не видела: видела… Думаете, что не знала: я — знала!.. Отъезд мой — ловушка: попались с поличным.

Тогда он схватился за голову, бухнулся в ноги ей:

— Не погубите меня…

Она выслушала, да как гаркнет:

— Эй, люди!

Вскочил: и, облапив, тащил в кабинет — объясняться: она — вырывалась; и — слушалось:

— Кровосмеситель.

— Не надо!..

— Не думайте, что…

— Заплачу…

— …эта гадость пройдет безнаказанно…

— Сколько хотите?

— Припомните Люсю, припомните Надю, припомните Дашу…

— Сто тысяч…

— Полиции будет известно — все, все…

Увидав в глубине коридора прислугу бежавшую, он, оторвавши ее от себя, шибанул головой о косяк; и — защелкнулся там: у себя в кабинете.

* * *

Толпились у двери — все: повар, Василий Дергушин, дворецкий, какая-то женщина в желтом платке (из соседней квартиры); из двери неслось причитанье мадам Вулеву над растерзанным телом с оскаленным, синим лицом (с кулачок) — на диване:

— Гли, глико!

— Ведь — барышня…

— Что ж это с нею?

— Дуреха, — не знаешь! — сурово отрезал лакей.

— А рубаха-то, — ишь ты…

— Разорвана!..

Бледный Василий Дергушин скулой задрожал:

— И за это пойдет он в Сибирь.

Он направился к выходу.

* * *

Скоро уже это тело, одетое в платье, в пальто (кое-как), Вулеву с судомойкой по коридору из страшного дома навек выводили: везли к Эвихкайтен.

22

Защелкнутый на два ключа, из-за двери наставился ухом на громкое гарканье издали: гавк Вулеву был особенно как-то несносен; потом — топотали; потом — замолчали; кого-то вели, причитая, все — стихло.

— Что ж будет?

И тут же решил он:

— Не думать, а — мимо, а — мимо: потом!

Утро вечера, как говорят, — мудренее: найдется решенье.

— Не думать, а — спать.

В ярко-красное кресло упало изгиблое тело, провесившись длинной рукою (он был — долгорукий); и — в сон бредовой и болезненный кануть хотел, где все вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Точно толчок электрический выбросил, встрясши; себя он застал у трюмо, пред которым стоял, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками вцепившися в волосы:

— Люся!..

— Надюша!.. Все семь.

И — восьмая:

— Лизаша.

И стоял перед ним, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками схватяся за волосы, там неизвестный; казалося, остервенившись они друг на друга набросятся; первый, — чтоб, впрыгнувши в зеркало, в прошлое кануть свое; а второй, чтобы выпрыгнуть и по квартире забегать, — второй, провалившийся в тысячелетиях точно с самой Атлантидой на дно океана; теперь это вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Сон об атланте, не раз уже снившийся, но забывшийся в миг пробуждения; драма «Земля» оттого привлекала, что в ней узнавал эпизоды он сна своего; оттого и запомнилось имя — «Тлаватль».

Имена мексиканские!

Видел: за зеркалом — нет отражения: дно океана, где — спруты, где — змеи, где — гиблые материки поднимаются: ввергнуть Европу в потопы, волной океанской залить города; там из зеркала вставший атлант угрожал ниспровергнуть, схвативши за горло, на дно океана зазнавшегося проходимца истории.

Зеркало это — разбить: с ним разбить, разбиваясь, второго, который опять посягает (как в снах посягал уже) вынырнуть; миг: будет — «дзан»; все — расколется: зеркало; в нем — эта комната; в окнах ее — кусок неба вселенной с Москвою, лежащей в ней, так, как и «я», раскололось на этого вот «дикаря» и Мандро, чтоб из падины вылезло тысяченогое чудище: спрутище лезет не муху хватать, а людей…

* * *

Эдуард Эдуардыч, проснувшись от сна, позабыл во мгновение ока все, что припомнилось ярко, что было покрыто затем яркой памятью только что бывшего с ним, руки быстро засунув в карман, показал отраженью язык; отражения не было; вместо квартиры — там муть океанская зыбилась, чтобы, поверхностью хлынув своей из трюмо, переполнивши весь кабинет, всю квартиру, из окон разбитых сплошным водопадом низвергнуться, и, затопивши Петровку, Кузнецкий, Москву, всю Россию, Германию, Францию, Англию, в мире разлиться и выбросить с дна осьминогов; вон-вон — уж из мути горел умный глаз осьминога; просунулась из-за поверхности зеркала щупальце, чтоб… присосаться: испить.

— Бред!

Протер он глаза; и — увидев себя самого, повернулся спиною: к себе самому; еще долго торчал из теней, синелобый; и спать не ложился.

23

Сон — дикий, больной и тупой, — из которого он посылал свои вскрики, больные, тупые и дикие -

— Люся,