Андрей Белый - Том 1. Серебряный голубь

• Название: Том 1. Серебряный голубь
• Автор: Андрей Белый
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-00927-5,5-275-00928-3

Андрей Белый (1880–1934) вошел в русскую литературу как теоретик символизма, философ, поэт и прозаик. Его творчество, искрящееся, но холодное, основанное на парадоксах и контрастах.

Первый том Собрания сочинений включает в себя Повесть «Серебряный голубь» и рассказы разных лет.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Но подкатил лиховский поезд, и уже вот Лука Силыч в вагоне первого класса; три часа ему до Лихова маяться; слаб, слаб и хвор лиховский мукомол!

Только было это ему пришло в голову расположиться, как дверь отделенья раскрылась и против него старый уселся барин; лакей ему положил плед; и ушел; одни они друг перед дружкой сидят, друг на дружку поглядывают; Лука Силыч тайком, а барин так вот и уставился на него; одно бесстыдство!

Взял Лука Силыч да перешел во второй класс (пустые были вагоны); не прошло и пяти минут, во второй класс перешел и барин; сидит насупротив: просто не выдержал Лука Силыч:

— Вам, осмелюсь спросить, до Лихова?

— Да, господин Еропегин, — тоненьким голоском протянул старый барин: не то рассмеялся, не то расплакался.

— А с кем имею честь говорить?

— Я еду в уезд из Петербурга по мамашиным делам — да!

«Каких же лет будет его мамаша» — подумал Лука Силыч.

— Б сам я — Тодрабе-Граабен…

Так Луку Силыча и замутило: оконфузился, трясучка схватила: вот ведь барона-то он и забыл, а придется, придется с бароном ему говорить о делах; а дела-то нечистые; а барон-то — сенатор «по юридической части».

А барон-то молчок: улыбается молча; хоть бы слово о деле; разбаливается Лука Силыч; выдержать он не может баронова взгляда; схватило его под ложечкой; встал и ушел в третий класс.

Густо и душно в вагоне третьего класса; «местов» — нет; около дамы с картонками примостился рабочий; насупротив — кульки.

— Всякий обыватель, взявший билет, имеет право получить место, — сухо отчеканивает Лука Силыч, а самого мутит: от дамы — мутит, от пяти ее малышей — мутит, от рабочего — мутит; но здесь еще лучше, чем там, наедине с врагом, с сенатором.

Лука Силыч сидит. В окнах желтые, слепые, никлые нивы, кое-где наставленные копны и краснеющая гречиха; кругозор пыльно-голубой, далекий мчится с поездом по одной линии, где-то круто сворачивая за вагонным окном, а под окнами те же навстречу бросаются нивы: будто пространства закрутились по кругу; все, что ни есть, несущееся вдали, проносится под оконным стеклом обратно.

Говорливый рабочий с кротким лицом (видно, из ротозеев), не выдержав молчанья, обращается к Луке Силычу:

— Я вот сейчас без получки еду; везу вот чаю-сахару, баранок. Мы собрались просить нам выдать; нет, не согласился: так еду.

Злится купец, обливается потом; он обрывает рабочего.

— И нечего было ходить: вполне было поступлено с вами на законном основании!

— Да как же так?

— Тебе нужно, а управляющий распинайся!.. Рабочий выслушивает внимательно:

— Сто двадцать человек ходили еще просить; опять-таки отказал — не дал.

— Я тебе уже объяснил: понял!

— Понял.

Молчание…

За окном вверх, то вниз телеграфная бегает проволока, само оконное стекло в пыли; то вверх, а то вниз бежит телеграфная проволока; мошка, сидящая на стекле, кажется далеко парящей в полях птицей; «черт бы побрал генералишку!» — думает Еропегин; жуткое что-то ему в бароне почудилось; знает ли он, какие такие у мамаши его с ним дела? Как не знать — знает: еще чего доброго, заберется барон сюда, в третий класс; и чего это ему, Еропегину, страшно?

Но рабочий не унимается:

— Везу вот чай-сахар, баранок: а в этом году сеять нечего…

— То есть как это нечего? — наставительно удивляется Лука Силыч, и вступает в разговор, чтобы больше не думать о бароне, генерале да Аннушке.

— На обсевание полей, значит, нет зерна…

— Почему же это у других есть, а у тебя нет?

— Как у меня нет? И у других нет; мы приговор писали; 75 человек подписались; ну, и отказали…

— Потому оно такое установление по всей державе…

— Так я ничего не говорю; я только к тому, что трудно стало нам жить…

— Ну, это опять же ты не умно говоришь…

— Да я…

— А только ты должен выслушать, что тебе скажут: не перебивай… У нас по всей державе занимаются, можно сказать, земледелием, хлебопашеством и наша держава ни перед какой другой… не уступит. И все живем, слава Богу…

— Да, слава Богу, слава Богу: в этом году опять сеять нечего…

— Это опять же ты глупо сказал; хулиганическое слово это ты сказал… Если ты хочешь быть хулиганом, можешь так говорить (Лука Силыч вменил себе в правило просвещать темный люд)… И опять же я тебе объяснил: я кончу, тогда говори; а если желаешь перебить, то должен предупредить — понял?

— Теперь вы кончили?

— Кончил: можешь говорить…

Но разговору суждено было оборваться; дверь отворилась, и кондуктор предупредительно наклонился над Лукой Силычем:

— Там барин вот из первого класса просит вас пожаловать к ним: поговорить.

Нечего делать: кряхтя, поднялся Еропегин и пошел в первый класс; уклониться от разговора так прямо он не желал; ему вслед пассажиры смеются:

— Ишь какой — распорядитель…

— Должно быть, кадет!..

— Прямо собака какая-то!..

— Барин!..

* * *

А Еропегин уже в первом классе перед сенатором.

— Вас-то, господин Еропегин, мне ведь и нужно: вот дорогу мы и поговорим…

Ну, и поговорили.

Все что ни есть два часа, остающиеся до Лихова, только и было речи, что об акциях Вараксинских рудников да Метелкинской железнодорожной ветви; Еропегин слово — барон десять; Еропегин в обход — барон в десять обходов; так его загонял, параграфами да статьями закона, что был Лука Силыч дельцом, а пред бароном стал отступать; а барон-то за ним — судом застращивает и тихо так, с лаской да выдержкой; просто измучил купца, которого от слабости, тошноты, грез об Аннушкиных поцелуях да страха перед сенатором «по юридической части» просто-таки скрючило.

И они уже вот перед Лиховом.

— Я вам советую лучше самим отказаться от требований; в случае суда, я упеку вас в тюрьму; вам проденут кольцо в нос и потащут на каторгу (барон всегда выражался образно: он был большим чудаком).

Так неожиданно закончил барон с грустным вздохом, бережно сдувая пылинку с дорожного несессера.

И они замолчали: в голубом просвете окна качались их старческие силуэты: купецкий и барский; больной, зеленый, с блистающими на солнце глазами и седенькой бородой и розовый, бритый, длинноносый, весь пахнущий одеколоном — два старика: у одного на пыльных руках золотое кольцо с крупным рубином; у другого нет никакого рубина, но руки в черных перчатках; у одного ремнями связанный плед и подушка; у другого плед без ремней и маленький несессер; у одного на лице, простом, иконописном, разврат совершенно высушил губы; у другого бесполое лицо грустно розовое, а сочные губы играют иронией; один высок, угловат, сух и когда на пиджак сменяет свой купецкий черный наряд, то у пиджака торчат надставные плечи; плечи другого округлы, а спина пряма, как у юноши; один — в картузе, другой — в черной шелковой шапочке с наушниками и в дорогой черной блузе; один сед; другой еще cep, хотя и ровесник седому; один — мукомол, мужик; другой — барон, сенатор.

— A y вас дети есть?

— Есть.

— Чем же они занимаются?

— Сын в университете…

— Бедный, в таком случае он — погиб, — вздохнул барон в неподдельном ужасе.

— То есть как?

— Да очень просто: для умственного труда нужен отбор и хорошая наследственность…

Этого вовсе Еропегин не понял; он только понял одно: барон был хотя и чудак, а такая деляга, что лучше уж не путаться с ним в дела.

Вагон закачался из стороны в сторону; уже из-за горбатой равнины выдался лиховский шпиц; прошла мельница, потянулись вагоны; поезд остановился; два лиховских носильщика стояли панами; пассажиры умоляюще кидались на них; тут же шнырял экономический староста с льняной до пояса бородой, испуганно заглядывая в окна вагонов и отыскивая господ; расторопный лакей уже вбежал в отделенье, и ему передал теперь барон свой плед и несессер: «Сделайте милость, облегчите меня, мой друг!»

— До свиданья, — протянул кротко барон свою мягкую руку Еропегину, не снимая, однако, перчаток, — и уже вот он скрылся в лиховской толкотне.

Духота

Жарило: Лука Силыч едва не обжегся, коснувшись железа пролетки; из головы его барон не выходил, как не выходила босоногая Аннушка, которая вот — ждет ли его сейчас, такую рань; небось, спит себе: сама-то Фекла Матвеевна встает разве что к одиннадцати часам. Странное дело: точно стены дома его были отравлены болезнью; едва попадал он домой, бесконечная одурь сознанием его овладевала, и все ему дома казалось не по себе: Фекла от него свои утаивала глаза; слуги косились и точно от него что поприпрятывали. Душно ему, а тут еще этот барон с судной угрозой.

Уже они подъезжали к Ганшиной улице, в конце которой виднелся деревянный его особняк, а кругом теперь с неба валились на землю душные тучи, хотя было едва ли восемь часов утра: быть грозе, быть.