Андрей Белый - Том 1. Серебряный голубь

• Название: Том 1. Серебряный голубь
• Автор: Андрей Белый
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-00927-5,5-275-00928-3

Андрей Белый (1880–1934) вошел в русскую литературу как теоретик символизма, философ, поэт и прозаик. Его творчество, искрящееся, но холодное, основанное на парадоксах и контрастах.

Первый том Собрания сочинений включает в себя Повесть «Серебряный голубь» и рассказы разных лет.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— А ты кто такой, батюшка? — в негодовании вскипела старушка, поднимаясь с кресла и сжимая палку в руке.

— Я… я… я, — законфузилось нелепое существо, — я — Чухолка…

— Какая такая?

— Извините, не будучи вам представлен, являю вам образ лучшего друга и однокашника вашего избранника — наоборот: избранника вашей дочери… тут у вас гулял в благорастворении воздуха…

— Нет, откуда ты, батюшка мой, сюда попал? — в совершенном свирепстве продолжала наступать на него старуха.

— Из… из Казани, — пятился Чухолка, умоляюще ей протягивая лук.

— Ну, так ступай же в свою Казань! — и повелительным жестом она ему указала на дверь.

Но уже в дверях показались Дарьяльский и Катя; Катя первая сообразила опасность, грозящую Чухолке; она кинулась было вперед; но Дарьяльский, побледнев, схватил ее за руку и отбросил назад; все в нем кипело гневом, видя оскорбление, наносимое человеческому существу; но он перемог себя, скрестил руки и, тяжело дыша, молча наблюдал разыгравшееся безобразие.

И действительно, было от чего прийти вне себя: растерявшийся Чухолка праздно качался перед взбесившейся баронессой, которая, наконец, нашла исход как весь день душившему ее беспокойству, так и буре, поднятой в ней еропегинскими словами; но чем более наступала старуха, тем беспомощней улыбался ей Чухолка: все координации нервных центров расстроились в нем, и автоматические движенья длинных рук получили господство над движениями сознательного «я»… многие «я» теперь вихрем неслись в его представлениях, и когда он заговорил, то казалось, что десять плаксивых бесенков, переБивая друг друга, выкрикивали из него свою чепуху.

— Тем не менее, однако же… пользуясь вашим гостеприимством для поднесения к столу вот этой вот луковицы…

— Вон! — не закричала, заклокотала старуха.

— Как, меня? — только теперь сообразил Чухолка ужас своего положения и лицо его налилось кровью. — Как, меня?… благородного человека, и наоборот: да я… я… я вас взорву! — бессильно выпалил он и залился слезами.

Как пущенная из лука стрела, сорвался Дарьяльский: он не мог вынести этих чухолкиных слез: казалось, рой бесенят в оскорбленной этой сидевших, как в Пандорином ящике, оболочке, вылетел наружу, закружился невидимо и вошел в его грудь; и, не помня себя от бешенства, он оттолкнул наступавшую на студента старуху, сжал ее руки, вырвал у нее палку и отшвырнул.

— Возьмите ваши слова обратно, или я… я… — задыхаясь, шептал он.

Все замерло: ветви кидались в окна, а за окнами стоял шум: там по высям шел ветер; дали роптали клокотаньем неумолкавшим; точно пересыпали зерно, то густою струей, а то струей тощей; пересыпали зерно там и здесь: то там, а то здесь. Но то был ветер.

Старуха взглянула на Дарьяльского своими большими и детскими теперь глазами; из отвислых губ ее потянулась слюна…

— Меня, меня?!!

Машинально, даже как будто спокойно, как бы совершая неизбежное, ее разжалась поднятая рука у Петра на щеке: пощечина звонко щелкнула в воздухе; пять белых пальцев медленно загорались на бледной коже Петра: бесы теперь, разорвавшие самосознанье Чухолки, проницая тела этих обезоруженных гневом людей, такой подняли вихрь, что, казалось, будто между этими людьми провалилась земля и все бросились в зазиявшую бездну.

В глубоком затишье захрипели часы — и дон: половина девятого.

Этот звон им вернул память о происшедшем: бездна захлопнулась, бесы пропали, люди стояли друг перед другом; равно ужасаясь случившемуся: раздался Катин крик; вихрем пронеслось в сознаньи Дарьяльского: он теперь оскорблен; есть математика поступков; и, как дважды два четыре, должен он представиться оскорбленным, хотя бы он понимал, что от беспомощности только бедная его ударила, заревевшая теперь старуха, в неописанном ужасе павшая в кресло и простиравшая Кате свою бессильную руку…

— Деточка моя, внучка моя, Катенька, — не покидай ты меня, старуху… Ааа-ааа-ааа! — разливалась она в три ручья.

Вихрем прошло в сознании его и то, что теперь вот, сию минуту, он себя сочтет оскорбленным и уйдет навсегда из Гуголева, и что ночевать ему придется в Целебееве: и пока он так думал, он уже оскорблялся и видел, что его присутствие здесь невозможно: обернувшись, быстро он простучал каблуками в дверь; мстительный враг его совершил над ним казнь: судьба возвращала его в те места, откуда он еще только вчера бежал…

— Деточка моя, бедненькая моя, — вся как-то смякла старуха, изливаясь слезами: — Бедные мы… скороо-ро наа-с на улицу вышвырнут… — В опухлые эти щеки бил из окна яркий светоч отходящего дня; а само солнце, что блестящая феникс-птица, кроясь в тонких сетях раскачавшихся ветвей, прощально свой золотой простирало хвост, благословляя приход отдохновительного сна.

Возвращение

Он обернулся, он теперь прощался с местом любимым; уже никогда, никогда здесь не ступит его нога: вон где, из зари показало себя Гуголево: недавно оно было от него направо, налево; туда и сюда распростерлось оно: там блистало водой, там раскидалось избенками, службами, лаем звучало и маячило дымком; и все оно теперь собралось, как есть в одном только месте; собралось, и вдали в купах дубов зеленых утонуло оно; нет милей места!

И вон уже оно где — Гутолево.

Оно запевало приближающейся теперь песней: там, должно быть, проходили гуголевцы; весь озарен и высок, что сверкающий светом красавец, в ясные облеченный доспехи, и светлел, и сверкал на холме среди бурного моря зеленых листьев старинный дом; он из самых из волн возносил розовые от зари колонны, что высокие мачты корабль, уплывающий в море; от колонн тех высеребренный купол раздувался, что парус: дом уплывал от Петра к горизонту по зеленому морю дубовых крон; на корабле отплывала от жизни его принцесса Катя.

Из невозвратного прошлого прямо Дарьяльскому в очи били окна каскадами рубинного огня средь мимобегущих в ветре дубовых вершин; а гребни лесные обрушивались на Гуголево: вон тронется сосна; вон ее порыв из нее изойдет; передастся окрестным деревьям; вон за ней тронется и другая — сердито вскипит на Гуголево; и пойдет ходить вокруг кипенье да пенье: сердито вскипит старый парк, разбросаются дубовые кроны, гневно встанут, гневно пойдут на зарю.

Неподвижен в заре и прекрасен тот на кронах плывущий корабль-дом; крепкую думает думу; красными очами издалека он уставится прямо в душу Дарьяльского из мимобегущих в ветре древесных вершин: «Я ли дни твои не покоил, неверный; я ли грудью своей, как щитом, тебя не защищал; я, как щит, протянулся меж тобою и небом»… Так говорит с Дарьяльским убегающий от него старый дом; прямо в зелень и бледное и прозрачное небо ушел золотой над домом шпиц.

Сердце Дарьяльского бьется: Гуголеву говорит он: «Прости»… И бежит…

* * *

«Зачем ты, биизуумная, гуубишь таво, кто увлекся табой?… Ужели мииняя ты не любишь?… Ни лююбиишь…»

«Таак Бох же с таабой»… Приближается навстречу Чухолка, увязавший наскоро свой узелок, нагоняет Дарьяльского; в вечереющий мрак несутся его возгласы:

— Весьма опечален, что злоключение произошло через меня; не по козням, а по очень простой причине, что… испанская луковица остановила колесо фортуны твоей…

— А, да отстань! — вырвалось у Дарьяльского. — О, прости, Семен, оставь меня одного… Прощай!

Чухолка, приподняв шляпу, недоуменно остается посреди дороги, вздыхает, платком отирает пот: ему некуда, вот уж некуда деваться; до Дон-дюкова же остается верст двадцать пять.

Вскинул он узелок и направился в Дондюков: не ночевать же в лесу…

Пьяная орава показалась из кустов:

«Зачеем ты мииняя завлиикала, зачем заставляяла любить? Должнооо быть, таагдаа-аа ты ни знааала…»

«Каак тяшка любви измиинить…»

Красная Петра рубашка быстро пересекла им путь.

— Ай да барин? Чаво иетта йён?

— Ишь тоже — приживальщик! — сплюнул кто-то.

И ватага гаркнула Дарьяльскому вслед.

«Миняя нии палююбит друугааяя… я буудуу мичтать ааб аадной…»

«Пааверь же, маа-яя дараагаа-аа-яя, наавек я увлекся таабоой».

Окрестность в ветре взметнула дерев плащи, пуская с дерев плащей край; листья, ветви, сухие прутья теперь отрывались в тусклую мглу востока.

— Туда — на восток, в мрак, в беспутство: Катя, Катя, куда мне от тебя идти?

А вдали замирало:

«У церквии стаа-яя-лаа каареета; там пыш-наая сватьба быыла…»

«Все гости рааскошнаа аадее-ее-ты, — на лицах их раа-даасть цвиила…»

— Вот тебе и у церкви карета, — попробовал усмехнуться Дарьяльский, но сердце его больно забилось.

Соломенный ворох, снятый ветром с дороги, записал по воздуху высокие праздные дуги, бессильно опустился на дорогу, снова тронулся — и побежал как-то вбок.