Александр Никонов - Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

• Название: Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики
• Автор: Александр Никонов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Этот роман — откровенная правда о необыкновенных приключениях известного российского ученого и изобретателя. Жизнь этого человека удивительным образом прошла через калейдоскоп исторических эпох. Детство с унижениями, издевательствами, а затем и местью за это; позже — спорт, секс, браки и разводы, обильные возлияния, встречи со знаменитостями, любовные истории. Наука и мистика, загадочные происшествия, розыгрыши и авантюры, наконец, просто хулиганства — ничто не было чуждо нашему герою. Это и многое другое настолько круто замешано в одном человеке, что на его примере можно составить обобщенный портрет целого поколения, активно влияющего на современную жизнь. И еще — прочтя этот роман, вы с удивлением узнаете, сколько неожиданных "скелетов в шкафах" может тайно храниться у ваших вполне добропорядочных и респектабельных знакомых.

---

Я к этому времени уже принял решение «рвать когти» из Тольятти, и посчитал, что лучше пусть эти ценнейшие для меня изделия будут во Львове, чем их уничтожат без меня в Тольятти. А такое решение пришло ко мне в результате событий, имевших место после подачи нашего коллективного заявления руководству института.

Месяца через два была создана комиссия по рассмотрению заявления. Председатель комиссии — Лев Овсеевич Давидзон, член профкома, периодически беседовал с «подписантами», что-то записывал в свой блокнот и снова пропадал. Стукачева не переизбрали по конкурсу доцентом, и он работал на птичьих правах простым преподавателем. А Поносян ходил по кафедрам со студенческими зачетками и направлениями, уговаривая заведующих поставить оценки двоечникам за преподавателей. И те, как ни странно, давали себя уговорить. Ведь Поносян тоже был заведующим, да еще такой «трудной» кафедры

— «Теоретической механики», где без взятки оценку хрена с два получишь!

Прошлой весной Поносяна назначили ответственным секретарем приемной комиссии института, а осенью в институте появились кучки смуглых, одинаковых по внешности, как бы клонированных, студентов, которых объединяло одно — ни один из них толком по-русски не понимал. Чаще всего эти кучки толпились у кабинета зав. кафедрой «Теоретической механики», и уходили оттуда, радостно скаля зубы. Видимо, компромат, собранный Поносяном, был очень действенен. Или что-то еще, что позволяло ему «процветать» в институте. Удивительно, что хоть и называли его все мошенником, жуликом, проходимцем, но помогали ему оставаться таковым, и даже продвигаться на этом поприще.

В Тольятти я понял настоящее значение иностранного слова «коррупция» в его российском смысле. Если в Тбилиси все «шахер-махеры» делались по знакомству, в порядке родственного обмена, со скрытой формой коррупции, то в Тольятти работал один чистоган.

Это вызывало во мне бурю протеста, но я вспомнил, что за изготовление моих научных «изделий» я сам, честный и неподкупный, ставил оценки моим вечерникам. А в чем разница? Ну, брали они взятки ассигнациями, квартирами, путевками, а я — помощью в науке? Разница как между проституткой в борделе и проституткой «по вызову»! Нет, «рвать когти» из этого погрязшего в коррупции института, пока сам насквозь не стал продажным!

Через моего друга — коммуниста Романа Горина я познакомился и близко сошелся с секретарем парткома института, достаточно молодым человеком по имени Володя, тоже не дураком выпить. И я и Роман постоянно рассказывали ему о безобразиях Поносяна, о нашем заявлении, но он только руками отмахивался:

— Ребята, бросьте вы эту бадягу, ничего у вас не выйдет! Для этого надо весь институт разогнать, а может и весь наш город! Тронешь этого «Поноса», так такой понос прохватит весь институт, что все среднее звено и кое-кого из высшего затронет! А заявление ваше спустим на тормозах, как пить дать, спустим!

«Пить дать» мы умели, и хоть не соглашались с Володей, но, подумав, признали, что дело мы затронули неподъемное.

— Тебе же я советую как друг — вступи в партию, пока я на этом месте сижу, — на очередном «выпивоне» разоткровенничался со мной Володя, — ты что, не знаешь — не бывает заведующих кафедрами беспартийных! Ты что хочешь, чтобы мы всякой беспартийной сволочи кафедры доверяли? А потом как воздействовать на них в правильном направлении? Прочти программу и устав Партии, приходи ко мне с заявлением, проведем как нашего человека! Тем более к столетию Ленина, в Юбилейный год, прием будет расширенным!

Этим «юбилейным годом» и 100-летием Ленина всем нам «прокомпостировали» мозги. Целый день по радио, телевидению и в газетах — одно и тоже: столетие, юбилей, «живее всех живых», даже анекдот ходил по кухням:

«Ребенка из школы для умственно отсталых пытаются научить говорить. — Детка, как тебя зовут? — в ответ только мычание. — Детка, кто твоя мама? В ответ — то же самое. И, наконец, спрашивают: — Детка, а какой сейчас год? На лице ребенка отражается невероятная работа мысли, и он с трудом, но отвечает по складам: «Ю-би-лей-ный!».

С этими ленинскими днями у меня было связано интересное приключение в Москве. Как раз в самые торжества — а это конец апреля — я гостил у Мони дома. А спиртное тогда продавали только с 11 до 19 часов. Издевались над народом, как хотели! В воскресенье водку вообще не продавали, только вино. Как будто портвейном нельзя нажраться до чертиков! Даже стихотворение народ сочинил:

«К коммунизму мы идем, жизнь стала прекрасная — Всю неделю водку пьем, в воскресенье — красное!»

Для тех, кто забыл язык своего народа, хочу напомнить, что «красное вино» или просто «красное» — это любое вино, даже белое. А «белое вино» или «белое» — это тоже любой крепкий напиток, та же охотничья водка, перцовка или старка, хотя они отнюдь не белого цвета.

И как раз в начале седьмого вечера обнаруживается дефицит выпивки. Мобилизуют в магазин меня, как человека бывалого. Я надеваю свое «комиссарское» длинное кожаное пальто, кожаный треух, и с лицом, заросшим бородой, становлюсь в очередь.

У прилавка — огромная гудящая очередь, мелочь, падающая в грязь на кафельном полу, пересчитывание мятых рублей и сумки, полные стеклянной тары. Блажен, кто мир сей посетил… Меня одолевает сомнение в том, что я успею отстоять очередь до семи. А ведь меня ждут с водкой, верят в меня! И даже в очереди — Ленин, Ленин, Ленин… Я решился — будь, что будет!

— Что Ленин, что Ленин! — по-стариковски зашамкал я, — вам это только «юбилей», а я самого Ленина видел, живого!

Очередь замерла. Даже, нагнувшиеся за упавшей монетой, так и остались в полусогнутом состоянии…Немая сцена из спектакля «Ревизор», одним словом.

— Отец, проходи, тебе вне очереди, раз ты Ленина видел! — загудели полупьяные патриоты. А тут выискался принципиальный старикан: — Нет, — говорит, — пусть расскажет, где и как он Ленина видел!

Ну, я и рассказываю, что был, дескать, я латышским стрелком и состоял в охране Ленина в Кремле. Всех видел, не только Ленина. Сталина видел, Троцкого, который Бронштейн, Каменева, который Розенфельд, Зиновьева, который Апфельбаум. А до этого — Радомысльский, это чтобы не сразу, скачком

— с Апфельбаума да на Зиновьева, а через Радомысльского, — имитирую я старческую болтливость.

— А как выглядел Троцкий? — экзаменует меня настырный старикашка. Надо сказать, что в то время мало кто видел портрет Троцкого, я же в детстве, когда гнал самогон, растапливая печь старыми газетами, видел фотографии этого «врага народа».

— А вот так, — отвечаю я, — бородка тощая и усы тараканьи, — ну, прямо как у тебя! Погоди, да не ты ли сам — проникший в наши ряды Троцкий-Бронштейн, а ну паспорт покажи!

Старикан стушевался, а меня на руках понесли к началу очереди. Получив свое, я уже заспешил туда, откуда меня мобилизовали, как вдруг чья-то тяжелая рука легла мне на плечо. Я съежился, решив, что в лучшем случае, сейчас начнут бить, а в худшем…Обернувшись, я увидел здорового, с ясными голубыми глазами, похожего на бравого солдата Швейка, мужика, держащего в руках авоську, наполненную бутылками с водкой. Горлышки бутылок торчали из ячеек авоськи во все стороны, и она напоминала морскую мину времен первой мировой войны.

— Отец, идем к нам, — радушно пригласил меня Швейк, — расскажешь, как Ленина видел!

— Спасибочки, покорнейше благодарю, — зашамкал я старобольшевистским голосом, — но я спешу к моим латышским стрелкам! И я зашаркал ботинками по грязному апрельскому асфальту, подальше от места массового скопления трудящихся…

Я счел доводы парторга Володи убедительными и взял в библиотеке программу и устав КПСС. Но, удивительное дело, я не мог «освоить» и нескольких страниц этих брошюрок. При чтении этого, лишенного всякого смысла текста, меня охватывал летаргический сон, да еще, чего раньше никогда не бывало, с храпом! Как я ни старался, ничего не получалось.

Заявление я все-таки написал и со страхом зашел в кабинет с надписью «Секретарь парткома». Кабинет был побольше ректорского, ковровая дорожка вела, как на эшафот, к фигурному дубовому столу Володи. Я, было, обратился к нему на «ты» как обычно, но он быстро перебил меня: «Вы, по какому вопросу?»

— Вот заявление написал, — глупо улыбаясь, ответил я, подавая ему заявление: «Прошу принять меня в КПСС, потому что хочу состоять в передовых рядах строителей коммунизма…».

Володя брезгливо взял у меня заявление двумя пальцами и, взглянув на него, тут же вернул обратно.

— Перепишите, как следует, и тогда уж принесете!

— Не понимаю, ошибок вроде нет… — удивился я.

— Перепишите перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами! — строго, как двоечнику, пояснил Володя.

— Почему??? — чуть не завопил я, полагаю, что Володя меня разыгрывает.