Андре Моруа - В поисках Марселя Пруста

• Название: В поисках Марселя Пруста
• Автор: Андре Моруа
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-8370-0241-3

Марселя Пруста, автора цикла романов "В поисках утраченного времени", по праву называют создателем "самой великой французской книги XX века". Много лет посвятив изучению жизни и творчества Пруста, Андре Моруа написал, пожалуй, самую исчерпывающую биографию знаменитого затворника. Благодаря приведенным в книге Моруа письмам и дневникам Пруста, где последний со всей откровенностью повествует не только о своих творческих прозрениях, но и о гнетущих его пороках, перед читателем возникает полнокровный образ гениального писателя во всем своем величии и земном несовершенстве.

На русском языке публикуется впервые.

---

Его провожали до двери, а он, уже стоя на пороге, все еще продолжал говорить об этих персонажах, отстраненно, на манер Бальзака: "Да нет же, - возражал он, - не думайте, что герцогиня Германтская добра. Она может оказаться способной при случае на какую-нибудь любезность, а потом..." В другой раз, позже (Гишу): "Герцогиня Германтская немного похожа на жесткую курицу, которую я принял когда-то за райскую птицу... Делая из нее сильную стервятницу, я, по крайней мере, не позволяю принять ее за старую сороку". - "Почему вы так суровы к господину де Шарлю? Узнав его получше, вы, я думаю, найдете, что он приятный собеседник. Однако признаю, что его шарлизм принимает отвратительные пропорции. Но в остальное время он мил и порой красноречив..."

В другой раз он отправился к Мари Шейкевич. "Сегодня вечером, - заявил он, - я вас похищаю. Если угодно, пойдемте к Сиро...[225] Ради Бога, не простудитесь. И не смотрите также на мой воротник; если заметите, что торчит гигроскопическая вата, то это из-за Селесты, она непременно хотела мне ее туда засунуть, против моей воли... Нет, вам незачем вызывать такси, мое ждет внизу; не бойтесь также, что у вас замерзнут ноги - я велел положить для вас грелку. Как мило, что вы надели эту прекрасную белую лису!.. Вы правда не стыдитесь выйти со столь дурно одетым человеком?" Затем метрдотелю: "У вас найдется филе морского языка [226] в вине? А тушеная говядина с овощами? Какой-нибудь салатик? И -очень вам рекомендую взять его погуще, как сливки - шоколадное суфле (гости Марселя почти всегда ели то же, что он выбирал для себя, если состояние здоровья вообще позволяло ему есть). О! Сам-то я почти ничего не буду. Велите принести мне стакан воды: не забыть бы принять порошки... И кофе, крепкий кофе; если вы не против, я выпью много чашек..."

Часто бывало также, что, проезжая через пустынный и темный Париж военного времени, он присоединялся в "Рице" к княгине Сутзо, а когда Поль Моран (ее будущий муж) находился в Париже, ужинал с ними. Эдмон Жалу написал прекрасный портрет Пруста в 1917 году: 

"Было в его облике, в окружающей его атмосфере нечто столь особенное, что при виде его наступал своего рода шок. Казалось, он не имел никакого отношения к обычному человечеству и всегда выглядел будто выходец из кошмара или какой-то другой эпохи, а быть может, и из другого мира: но какого? Он так и не решился отказаться от моды своей юности: жесткий, очень высокий воротничок, крахмальный пластрон, вырез жилета широким полукругом, обычный галстук вместо бабочки. Передвигался с какой-то неловкой медлительностью, с робким недоумением; или, скорее, он даже не подходил к вам: он вам являлся. Невозможно было не оглянуться на него и не поразиться при виде этого необычайного облика, заключавшего в себе некую естественную чрезмерность.

Немного грузный, лицо полное. Прежде всего вы замечали его глаза: дивные, женственные, восточные глаза, напоминавшее своим нежным, горячим, ласковым, но вялым выражением глаза ланей, антилоп. Верхние веки приопущены (как у Жана Лорена), и взгляд целиком тонул в темных кругах, столь широко очерченных, что это придавало его физиономии характер одновременно страстный и болезненный. Волосы шапкой, густые, всегда чересчур длинные. Удивляла также непомерная выпуклость его выдававшейся вперед груди, которую Леон Доде сравнил с цыплячьей грудной костью, тоже отметив эту черту, сближавшую его с Жаном Лореном.

По правде говоря, это описание нисколько меня не удовлетворяет, в нем не хватает чего-то неуловимого, составлявшего все его своеобразие: сочетания физической тяжеловесности и воздушного изящества речи и мысли; церемонной учтивости и непринужденности; явной силы и женственности. Сюда добавлялось еще что-то уклончивое, смутное и рассеянное; можно было подумать, что он столь щедро расточал любезности лишь ради того, чтобы с тем большим правом отстраняться, хранить про себя свои сокровенные убежища, тревожные тайны своего ума. Перед вами был одновременно ребенок и старый-престарый мандарин.

За все время ужина он, как и всегда, когда переставал жаловаться, был необычайно весел, словоохотлив и обаятелен. У него была совершенно восхитительная манера смеяться - сначала он вдруг прыскал со смеху, затем тотчас же прикрывал рот ладонью, словно озорничающий в классе мальчишка, который боится, как бы его не застукал учитель. Может, собственная веселость казалась ему таким сумасбродством, что он хотел ее скрыть, или в этом жесте было больше непосредственности?

После ужина герцог де Гиш довольно скоро ушел, и я остался с Марсельм Прустом в большом зале "Рица" наедине. То было время "готских" [227] налетов на Париж..."

Для своего романа Пруст отметил тогда "парижские небеса, ночью, во время налета", как некогда набросал: "грозовые дни в Бальбеке". Он описывал там самолеты, которые именовал аэропланами, взмывающие к звездам, словно ракеты, и лучи прожекторов, которые медленно обшаривали иссеченное небо, похожие на столпы бледной звездной пыли, блуждающие млечные пути, светящиеся водяные струи, что казались в облаках отсветом фонтанов площади Согласия и Тюильри.

Когда Марсель чувствовал себя не настолько хорошо, чтобы выйти из дома, Анри Бардак и некоторые другие друзья приходили к нему, чтобы поужинать рядом с его постелью жареным цыпленком и яблочным мармеладом. Однажды вечером, около полуночи, воспользовавшись одним из своих редких увольнений, внезапно появился Рейнальдо и, как в былые времена, играл Шуберта, Моцарта, отрывок из "Мейстерзингеров". Около четырех часов утра Пруст потребовал "короткую фразу". Позже Бардак спросил у Рейнальдо, откуда она. "Это, - ответил Рейнальдо, - окрашенный в уме Марселя реминисценциями из Франка, Форе и даже Вагнера, пассаж из сонаты ре-минор Сен-Санса".

На роман война произвела глубокое неудивительное воздействие. Когда ход событий сбычен, книга отделяется от своего создателя в момент опубликования; пуповина обрезана; новая пища идет на новые произведения. Но, поскольку "Поиски утраченного времени" не смогли вовремя появиться на свет, книга продолжала развиваться паталогическим образом. Все клетки ее великолепного и громадного тела разрослись донельзя. Мощная поросль, словно на гравюре Пиране-зи, разорвала первоначальное строение.

Профессор Фёйрат изучил протяженность и природу этих изменений, сравнивая корректурные листы второго тома, какими они были набраны у Грассе в 1914 году, с окончательной версией НРФ. Вот его заключение: вопреки тому, что утверждает большинство литературоведов, Пруст, ясный и логичный ум, вскормленный французскими классиками, построил свой роман, следуя очень простому плану: Сторона Свана (или буржуазия); Сторона Германтов (или аристократия); Обретенное Время (или примирение обеих "сторон" посредством Вечного поклонения, то есть эстетического созерцания).

Но он начал свою книгу в тридцать четыре года, а опубликовал второй ее том (как из-за продолжительности самой работы, так и из-за войны) лишь в сорок восемь лет. За этот долгий срок и сам он изменился. Война (и жизнь) открыли ему целый мир низменных инстинктов, о котором он ранее не подозревал. "Это человек, быстро обогатившийся опытом, бесконечно старше своих лет, который перечитывает фразы, написанные в почти детском простодушии".[228]

Все действующие лица, особенно с германтской стороны, чернеют. Герцогиня де Германт портится окончательно; у госпожи де Марзант под лицемерной мягкостью манер вскрывается неизлечимая гордыня аристократки; Робер де Сен-Лу, вначале столь обаятельный, сам становится одним из клиентов Жюпьена. Роману феерического отрочества наследует роман мизантропической зрелости.

Много добавилось психологических и философских рассуждений, в которых интеллект истолковывает поступки персонажей. Оттуда можно было бы извлечь целую серию "опытов" в духе Монтеня: о роли музыки, о новизне в искусстве, о красоте стиля, о малочисленности человеческих типов, об интуиции в медицине и т. д. Однако первый Пруст (говорит Фёйрат) полагал своей основной задачей при создании произведения искусства обойтись без интеллекта, обращаясь лишь к интуиции, инстинкту, безотчетной памяти. Второй Пруст излагает свои мысли с помощью оборотов таким образом, следовательно. Он использует такие бальзаковские формулы, как скажем в заключение... однако этот ответ моего отца требует нескольких пояснительных слов... и даже пресловутое вот почему... Бальзака, повторное появление которых у Пруста изучал Пьер Абраам. В конечном счете, говорит Фёйрат, Пруст действует в основном примерно так же, как и заурядные романисты, чью слишком униженную покорность законам логического мышления он сам бранил.

Вместе с мыслью меняется и его стиль. Он утрачивает "всю свою бархатистость, таинственность, музыкальность. Его словарь становится абстрактным". Пруст сам замечал: "Часто писатели, в сердце которых уже не рождаются эти загадочные истины, начиная с некоторого возраста пишут лишь с помощью своего рассудка, забирающего все большую и большую силу; поэтому в книгах их зрелого возраста больше силы, чем в юношеских, но зато исчезает прежняя бархатистость..."