Яков Ланда - Последний звонок

• Название: Последний звонок
• Автор: Яков Ланда
• Жанр: Русская классическая проза

---

Ланда Яков Последний звонок

Яков Ланда

Последний звонок

Повесть

М. Б.

Но где та, которая любит меня? Я вижу ее во сне, и беру за руки, и называю именем Люси, синеглазым капитаном моей жизни, и падаю в обмороке к ее ногам, и выпадаю из сна.

В. Шкловский. "ZOO. Письма не о любви"

Главное: с чего начать? Вот эта самая первая строчка - самое трудное. Не начинать же с "Иван Иванович сидел за столом" или с "В городе N" и т. д. - как лет сто назад. На дворе уже третье тысячелетие!

Ничего не придумывать. Просто описать - как было. И совсем не обязательно, чтобы - столица, истеблишмент, бомонд. Пусть хоть глубокая провинция, ибо - всюду жизнь. Главное: "как было".

Иван Иванович сидел за столом. Стол у Ивана Ивановича был солидный. Крышка его покоилась на двух массивных тумбах и была обтянута темно-коричневой, слегка потрескавшейся кожей. Каждый, кто выстаивал у этого стола, помнил и сразу узнавал длинные вьющиеся морщинки, похожие на великие сибирские реки со всеми их многочисленными притоками. Справа от стола высился стеллаж, где под охраной затянутых в форменные переплеты томов полных собраний сочинений готовились к следующей выставке плоды рукотворчества и томились в ожидании очередного педсовета вещественные доказательства прегрешений. Слева висел портрет вождя мирового пролетариата с черепом таких размеров, что слова о сотне ворочавшихся в нем губерний уже и не казались гиперболой.

Позади Ивана Ивановича было просторное окно, яркое освещавшее провинившегося и скрывавшее от него аскетические черты лица и чрезвычайно внимательный - не по чину рассматриваемого - взгляд Ивана Ивановича, у которого - единственного в школе - не было прозвища. Никакое прозвище к нему не подходило? Потому, пожалуй, что он ни при каких обстоятельствах не терял самообладания и не повышал голоса.

Но вызванный в кабинет в глаза Ивану Ивановичу смотреть и не собирался. Привычно понурив голову, он находил знакомую сибирскую реку и прослеживал свой путь по ней - к устью, до впадения в деревянную окантовку стола. Когда Иван Иванович негромко произносил: "Ну-ка, подними голову", испытуемый отрывал взгляд от стола и переносил его вверх и вправо - как раз к портрету с привычным до неузнавания лицом. Утешением был галстук вождя в крупный горошек, если не роскошный, то отчасти франтоватый. Он один и придавал чересчур серьезному портрету некий оттенок человечности. Наслушавшийся за долгие годы в этом кабинете всякого, вождь равнодушно смотрел - мимо нарушителя завета - на корешки томов своих сочинений. Возможно, он слегка ревновал их к трудам преемника. Впрочем, в рассматриваемый период преемник был уже отовсюду снят и убран.

Видевшие Ивана Ивановича сидевшим всегда спиной к окну и не подозревали, что это окно служило Ивану Ивановичу источником информации куда более важным, чем труды классиков или стоящие на самом верху стеллажа методические сборники и какие-то папки.

Из окна замечательно просматривались школьный двор, сопредельные территории и, главное, известное неказистое сооружение, помимо основного своего назначения служившее оплотом оппозиции порядку и чуть ли не средоточием зла. Сюда не заглядывали учителя и лишь стайкой или хотя бы парой проскальзывали, а затем поспешно выпархивали старшеклассницы. Ускоряя шаг и не оглядываясь, девушки брезгливо поводили головами, забрасывая косы за плечо, но руки их непроизвольно норовили оправить еще раз на ходу форменное платье, что вызывало снисходительную ухмылку на физиономиях глядевших им вслед балбесов.

За стеной сооружения собирались курильщики. Здесь царил циничный дух сугубо мужского сборища, сюда с большой неохотой направлялся дежурный учитель, а в голосах учительниц, идущих "разгонять курцов" парой, к привычным агрессивным интонациям добавлялись еще и истерические, с головой выдававшие чуткому юношеству их неуверенность. Ивану Ивановичу же достаточно было просто посмотреть в окно после звонка на урок, когда курильщики покидали свое укрытие. Вызванный "наверх" всегда был ошарашен неумолимым жестом, подкрепленным негромким требованием: "сигареты". И фрегат на надорванной пачке "Черноморских" обретал вечную стоянку среди других экспонатов на полке описанного выше стеллажа, рядом с настоящим винтовочным патроном и самодельным финским ножом.

Окно давало Ивану Ивановичу возможность постоянно быть в курсе как происходящего в школе, так и лишь намечающегося. Короткий диалог выпускницы с олицетворявшим мужскую доблесть учителем физкультуры мог быть сигналом к началу чреватого опасностью романа. А продолжительная мирная беседа двух постоянно соперничающих коллег свидетельствовать о сепаратном сговоре.

Но стоящему перед столом никогда не удавалось взглянуть на школьный двор в окно за спиной завуча. Разве что, оторвавшись на миг от карты еще не повернутых сибирских рек, уставиться в самый верх окна, на равнодушную голубизну, не больно слепящее глаза осеннее светило, и расцветут в глазах неясные узоры, переплетения, начнут строиться дворцы и замки, арка входа справа, высоченная громадина - посредине, неразличимо яркие картины на фасаде дворца пониже - слева, какие-то переплетения лестниц внизу, и все это - яркое, праздничное...

В городе N. он прожил лет десять и здесь бывал часто. Этот урбанистиче-ский ландшафт привлекал его своей многоярусностью. Сидя за столиком в кафе наверху, можно было спокойно созерцать пеструю суету на площади внизу, у входа в метро, где начиналась ведущая в центр города подземная улица с множеством лавок, кафе, магазинов. Там был и итальянский ресторан, уставленный снаружи столиками, где над дымящимися чашками кофе дымили еще и сигаретами, прерываясь лишь для поцелуев.

Над всем этим возвышался высоченный параллелепипед банка и слева, пониже, большой киноцентр с яркими афишами. Напротив - кинотеатрик поменьше, всего три зала. Здесь, провалившись в кресло, было приятно смотреть не американский блокбастер, а французский или итальянский фильм.

Наверху справа была арка входа в вокзал, а дальше - еще лестницы, переходы, бесчисленные кафе, внизу - опять магазины, лавки, входы во врачебные "праксисы". Придя сюда в первый раз, он удивился: огромное окно приемной выходило на ту самую площадь, и любимый кинотеатрик был как раз под ним. Счастливые не наблюдают часов, здоровые - медицинских вывесок. Хотя именно на эту вывеску обратить внимание стоило бы и раньше. Шефом клиники был, вероятно, давно здесь живущий китаец с именем, сугубо здешним - как у автора "Кольца нибелунга", но фамилией чрезвычайно китайской - как у знаменитого председателя.

Когда он спросил у врача, сколько осталось "в худшем случае", тот спокойно подумал, пошевелил губами - почему-то вспомнилось классическое "октяб, нояб, декаб" и в груди заныло - и спокойно ответил, добавив: "в худшем случае". Названный срок показался просто огромным: ведь он думал, речь идет лишь о нескольких месяцах.

Сейчас он сидел здесь, у окна, в обнимку с высокой штангой на колесиках с подвешенным к ней аппаратом и тихо урчащим насосом, и не возвращался в палату, где подключенные к таким же агрегатам пациенты, развалясь в креслах, читали газеты, смотрели телевизор, даже вязали. Чистота, отсутствие неприятных запахов и всеобщая умиротворенность как-то не вязались с мыслями о боли, страданиях, тем более - смерти. Наверное, поэтому, глядя сверху на нарядную толкотню, от которой его теперь разом отделили, он испытывал странное, даже противоестественное спокойствие.

Еще не скоро. Ну - не совсем скоро. Не думай об этом, забудь.

Тут автор обнаруживает себя давно плывущим уже в студеных водах прозы. Берег порядочно далеко, и туман стелется над Ла-Маншем. Густой туман, "Таймс" напишет: "Континент изолирован", и один за другим покидающие Кале суда гудят друг другу сердито и предупредительно. В трюмах спят автомобили, а наверху бесцельно слоняются по палубам пассажиры. Но впереди у них белые скалы Дувра. А воды прозы безбрежны. Куда ж плыть? К каким берегам? И как?

Будет берег - подберем и жанр. А берег тот, конечно же, не выбирается, он один, туда и плыть - мимо утесов гордого Альбиона, в иные моря, к другим берегам, к совсем иным землям. Проклятым и презираемым, покинутым и оплакиваемым, но мы-то там родились и знаем: там летом за раскаленным бульваром синеет смеющееся море, а вдоль разбитой пыльной дороги к старому кладбищу, прячась в зелени берега, течет волшебная река; там зимой "кругом пятьсот" и холодному утреннему солнцу не согреть плоскую грудь замерзших озер, и угрюмые соседи из купе слева бесконечной чередой тянутся в тамбур покурить, задевая ноги беспробудно спящих на верхних полках, а за стенкой справа не умолкает настырный говор неутомимого рассказчика; там мерный храп, скрежет и позвякивание, и трассирующие огни в темноте за окнами; и путешествие бесконечно, а все, что было, есть и будет, - лишь бессвязные обрывки нескончаемого сна под гудки и грохот встречных поездов, под сварливые голоса станционных диспетчеров, под перестук колес, шепот попутчиков, шум дождя; там люди, их жизни и судьбы на разделенных немыслимыми просторами больших и малых островах гигантского этого архипелага настолько различны, что порой странно, что везде говорят на одном языке; там все возникает неожиданно и заканчивается, не завершившись, за чугунной решеткой оград и на старой площади, в суете городов и потоках машин - и на просторах, где беспечно плывут к востоку облака; жизнь коротка, любовь не вечна. И не кончается...