Григорий Померанц - Записки гадкого утёнка

• Название: Записки гадкого утёнка
• Автор: Григорий Померанц
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998

Известный в России, и далеко за ее пределами эссеист, философ и филолог выступает на этот раз с мемуарной прозой. Григорий Померанц пережил и Сталинград, и лагеря, и диссидентство, но книга интересна не только и не столько событиями, сколько рожденными ими мыслями и чувствами. Во взлетах и падениях складывается личность человека, и читатель вступает в диалог с одним из интереснейших современников и проходит вместе с автором путь духовного труда как единственную возможность преображения.

---

Лишняя фраза — как ложный шаг. Не поймешь, пока не сделаешь, а потом стыдно.

В жизни я могу взорваться и наговорить лишнего. И сгоряча написать. Но эссе растет медленно. Я его перечитываю, перечитываю… И постепенно все сильнее говорит во мне чувство целого, которое остается тихим и бесстрастным и во время самого острого приступа обиды, горечи, гнева.

Раджнеш пересказывает притчу Чжуан-цзы о мастере, который воспитывал бойцовых петухов. Птицу, полную огня, он не выпускал из клетки. Она слишком рвалась в драку, слишком полна была самомнения. Десять дней спустя петух стал спокойнее; но мастер не был еще доволен: «Он вспыхивает, когда слышит клич другой птицы». Прошло еще 20 дней. «Еще нет. — сказал мастер, — у него все еще гневный взгляд, и он топорщит свои перья». Наконец воспитание закончилось: «Теперь он почти готов. Когда кликнет другой петух, он и глазом не моргнет. Он стоит неподвижно, как деревянный. Он готовый боец…»

Боюсь, что последняя ступень бывает только в притчах. Но я всегда стремился к ней и постепенно освобождался от петушиной ярости. Редактирование текста занимало иногда до двух лет — трудных лет. И все-таки я добился своего. Я писал и вычеркивал, писал и вычеркивал — пока не достиг тона, которого могу не стыдиться.

Во всякой полемике есть что-то петушиное. Владимир Соловьев называл журнальные драки играми Марса. Это действительно игра, то веселая (если противник смешон), то трагическая, когда петухи дерутся насмерть и стараются ударить в самое сердце… Николай Иосифович Конрад заболел, прочитав язвительную статью Эйдлина. Да и я пару раз болел от этих забав.

Осенью 1966 года сослуживец, Игорь Александрович Энгельгардт, подсунул мне статью Лифшица «Почему я не модернист». Читать было неохота, но Игорь Александрович упорствовал. В конце концов, я прочел. И тут же, в Белом зале (где библиографы расписывают журналы), часа за три настрочил то, что потом было опубликовано в «Литературной газете». Лифшиц пришел в ярость, посвятил мне 80 процентов своего ответа, и хочешь не хочешь, пришлось и меня напечатать. Под заголовком, придуманным в последнюю минуту, «Кто же совратил Калибана?». (А кто такой этот Калибан? Замред Сырокомский не знал — и не вычеркнул. Но и читатели не знали.)

Перепалка наделала шума. Откликнулась «Фигаро литерер». Был и отечественный отклик: цензор, размахивая «Литературной газетой», где я назван пособником фашизма, заставил вырезать из «Народов Азии и Африки» мою статью по теории субэкумен. Я огрызнулся на Лифшица постскриптумом и еще одной прибавкой — про пять сортов интеллигенции. Этот текст прочел Солженицын, не понял (или забыл) и впоследствии приписал мне саркастическое определение интеллигенции четвертого сорта (одну из полемических стрел против Лифшица) как авторскую идейную платформу. Таким косвенным и неожиданным образом перепалка, сама по себе не очень значительная, вошла в историю. Впрочем, для истории есть еще одна зацепка. Володя Гершуни (сидевший со мной на Лубянке и с Солженицыным в лагере) показал мне машинопись, где я высмеивал концепцию народа, которому не нужен модернизм, с пометками великого писателя на полях. Пометки были раздраженные, Александр Исаевич тоже любил слово «народ».

Пока Лифшиц сочинял свой разгромный ответ («Осторожно, человечество!»), «Правда» тиснула заметку историка Жукова и еще каких-то двух академиков «В интересах истины», которая требовала восстановить имя Сталина в печати. Я вспыхнул, а тут еще подлил масла проект некого Скурлатова сурово воспитывать молодежь и возродить древний русский обычай мазать ворота легкомысленных девушек дегтем. Обе реабилитации — Сталина и дегтя — сплелись в моем сознании. И недели через три я выступил в Институте философии с «Нравственным обликом исторической личности». Страсти тогда разгорелись не только у меня. Спускаясь с пятого этажа, я на каждой площадке встречал людей, ждавших, чтобы пожать мне руку. Всех увлекла возможность сказать с трибуны то, о чем говорилось только в туалете, с папиросой в руке. Однако в этом была и слабость речи, когда она стала текстом. «Фигаро литерер» определил меня тогда совершенно верно: «Глашатай советских либералов». Моей была только форма речи, ее слог. Я превратил себя в рупор либерального мнения, и либеральное мнение меня поддержало. А потом мнение изменилось, и текст устарел. Хотя в самое первое время он нравился даже Солженицыну. Года два спустя, на первом, эпистолярном этапе нашей полемики. Александр Исаевич вспоминал, что прочел «Нравственный облик» «с приятностью».

Когда б я знал, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строки с кровью убивают —
Нахлынут горлом и убьют…

Б. ПАСТЕРНАК

Как легко я полемизировал с Лифшицем! Какое общее сочувствие вызвал «Нравственный облик»! И как мучительно дался мне спор с Солженицыным!

Я раскрыл роман «В круге первом» с совершенным доверием Незадолго до этого читал «Раковый корпус». Вторая часть там крепче первой. Особенно захватил конец. Я плакал над обезьяной, которой злой человек насыпал в глаза табак. Злой человек! Не кулак, не вредитель, не империалист! Просто злой человек.

И вдруг я почувствовал себя как тогда, когда у меня украли орден и артиллерийский капитан объяснил, что так и надо. Опять меня выпихивали — уже не из советской России, а из России будущего. Я интеллигент, и народ не со мной. Я еврей, и на мне несмываемая вина. А как же злой человек, бросивший в глаза обезьяны табак? Просто злой человек — не классовый враг, не вредитель, не империалист? В «Раковом корпусе» разрушались все категории, оставались только люди, добрые и злые. люди перед лицом смерти. А в «Круге первом» опять категории, и не такие уже новые. Примерно те. которые пошли в ход с конца тридцатых голов; когда классовых врагов больше не стало, ликвидировали, — и понадобились новые жертвы; и ненависть времен Вильгельма и Николая, после зигзага в сторону войны гражданской, вернулась на свою блевотину, к национальной розни. Кто же все-таки бросил табак в глаза обезьяне? Не кулак, не империалист — но может быть еврей? Безродный космополит? Беспочвенный интеллигент?

Я мог наплевать на артиллерийского капитана из госпиталя легко раненных. Я вынес его за скобки (мало ли дураков). Но автора «Ракового корпуса» я не мог никуда вынести: он был уже принят внутрь. Это больнее всего — когда неожиданный удар наносит близкий человек, от которого не оторваться, не уйти. Я готов был кричать караул. Меня ощипывали живьем. С меня срывали перья, в которых я гулял по будущему — после того, как ветер истории развеет нынешнее. Мне опять тыкали: гадкий утенок! Гадкий утенок! Нет тебе места не только на сегодняшнем птичьем дворе, но и на завтрашнем.

Страница за страницей передо мной раскрывался характер Солженицына. Текст всегда выдает автора. Вот сцена, в которой он смотрит на мир глазами интеллигентной заключенной, моющей лестницу для прокурора. Здесь он сам интеллигент. А вот — глазами провинциала — смотрит на столичную образованщину (слова «образованщина» еще не было, но отношение — уже было). Вот создается миф о народе; а вот этот миф становится под вопрос. Видимо, уступка друзьям; еще не было совершенной уверенности в себе, бросались в глаза отступления, переделки. Но сквозь все уступки просвечивала авторская воля (потом она развернулась в «Глыбах»). Мелькало недоброжелательное отношение к евреям; и сразу же подчеркивалась объективность автора, его претензия исследовать национальные страсти с высоты Божьего престола. Я передаю свои давние впечатления, но они довольно свежи во мне.

Особенно врезались в сознание две сцены. Одна — какое-то тяжелое школьное воспоминание. Я чувствовал старую рану, нагноившуюся, воспаленную; застарелый комплекс, заставивший писателя заслонить что-то слишком мучительное натянутой выдумкой. К этой сцене я еще вернусь: она вызывала во мне двойственное чувство, одновременно и боли за мальчика, когда-то глубоко страдавшего, и отвращения от фальши. Зато конец подействовал совершенно однозначно; я с досадой отшвырнул книгу. Нержин дарит томик Есенина дворнику Спиридону. Почему? Допустим, друзья Нержина, Сологдин и Рубин, Есенина не любят (то есть, скорее всего, не очень любят; не так, как хотелось страстному поклоннику) Но в шарашке оставались другие интеллигенты. Отчего не оставить книгу им всем? Кого-то бы это непременно порадовало. Зачем дарить стихи дворнику — на самокрутки? В реалистической ткани романа торчит политический плакат я с народом, значит, я прав. Мы с народом любим Есенина. А те, кто недостаточно любит Есенина, кто предпочитает Блока, Мандельштама. Пастернака, Ахматову, — столичные снобы.

Потом снова и снова стал возвращаться к школьной сцене. Что же там на самом деле было? От чего такой мучительный след? Это произошло между 12-летними школьниками. То есть в 1930 году А сейчас 1967-и И до сих пор не забыть! И класть на весы справедливости против другой чаши, на которую легла травля космополитов, расстрел еврейских писателей, истребление еврейских книг и пластинок, дело врачей-убийц, фактическое восстановление процентной нормы и прочее, и прочее, и прочее — с 1943 года по сей день