Теодор Фонтане - Госпожа Женни Трайбель ИЛИ «СЕРДЦЕ СЕРДЦУ ВЕСТЬ ПОДАЕТ»

• Название: Госпожа Женни Трайбель ИЛИ «СЕРДЦЕ СЕРДЦУ ВЕСТЬ ПОДАЕТ»
• Автор: Теодор Фонтане
• Издательство: Художественная литература. Москва
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

Романы и повести Фонтане заключают в себе реалистическую историю немецкого общества в десятилетия, последовавшие за объединением Германии. Скептически и настороженно наблюдает писатель за быстрым изменением облика империи. Почти все произведения посвящены теме конфликта личности и общества.

---

- Ах, я даже не думала об этом, милая Шмольке.

- В таком случае, Коринна, я вижу, что и вправду приспела пора что-то предпринять. Раз ты его не любишь, а ее не ненавидишь, то я и в толк не возьму, к чему тогда вся эта канитель.

- Я тоже.

С этими словами Коринна обняла добрую Шмольке, а та, по мерцанию в глазах любимицы, поняла, что все миновало и буря утихла.

- Ну, детка, мы как-нибудь справимся, и кто знает, может, все еще образуется. А сейчас ставь-ка форму на стол, мы уложим пудинг, ему ведь не меньше часа надо вариться. И до обеда я твоему отцу ни словечка не скажу, а то он от радости ничего есть не станет…

- Ах, оставьте, прекрасно будет есть.

- Но после обеда скажу обязательно, даже если он сна лишится. Мне вот приснился сон, и я тебе тоже ничего о нем не сказала. А сейчас уже можно сказать. Мне приснились семь карет и обе «телки» профессора Быкмана подружками невесты, подружками кто только не хочет быть, на них все глаза пялят, больше, пожалуй, чем на невесту, она-то ведь уже занята. А вскоре обычно настает и их черед. Вот пастора я, правда, не сумела разглядеть. Знаю, что это был не Томас. Может быть, Соухон, но и для Соухона, пожалуй, толстоват.

Глава пятнадцатая

Пудинг был подан ровно в два часа и пришелся весьма и весьма по вкусу профессору. Благодушествуя, он даже не замечал, что все его слова Коринна встречала молчаливой усмешкой, ибо был добросердечным эгоистом, как многие люди его склада, и не очень-то считался с настроениями домашних, покуда не случалось чего-то нарушавшего его душевный покой.

- Ну, а теперь вели убирать со стола, Коринна; прежде чем прилечь, я хочу еще написать хотя бы несколько слов Марселю. Дело в том, что он получил место, Дистелькамп, все еще сохранивший старые связи, сегодня утром сообщил мне об этом.

Говоря это, он смотрел на Коринну, желая собственными глазами убедиться, какое впечатление произведет на его дочь сия немаловажная новость. Однако он ничего не увидел, то ли потому, что нечего было видеть, то ли потому, что был недостаточно зорким наблюдателем даже в тех случаях, когда хотел им быть.

Он встал, встала и Коринна, чтобы пойти на кухню и попросить Шмольке убрать со стола. Войдя в столовую, Шмольке принялась с излишним и нарочитым грохотом, посредством коего старые прислуги любят утверждать свою незаменимость в доме, собирать тарелки и приборы, причем так, что острия ножей и вилок торчали в разные стороны; колючую эту башню она, выходя из комнаты, крепко прижала к груди.

- Не уколитесь, Шмольке, голубушка,- заметил Шмидт, изредка позволявший себе некоторую фамильярность с ней.

- Не беспокойтесь, господин профессор, об этом не может быть и речи, так же как не может быть и речи о помолвке.

- Правда? Она сама вам сказала?

- Да, когда терла сухари для пудинга, у нее с языка сорвалось это признание. Ей все давно уже было не по сердцу, она только говорить не хотела. Очень уж ей наскучила канитель с Леопольдом. Что ни день, записочки с незабудкой на конверте и фиалкой внутри; вот она и убедилась, что он трусишка и его страх перед мамашей сильнее, чем любовь к ней.

- Что ж, я рад. Да, впрочем, ничего другого я и не ждал. И вы, вероятно, тоже, милая Шмольке. Марсель не чета Леопольду. И что в конце концов значит хорошая партия? Марсель археолог.

- Что правда, то правда,- проговорила Шмольке, заботливо таившая от профессора свое незнание ученых слов.

- Я говорю, Марсель археолог. Теперь он займет место Хедриха. И уже давно на хорошем счету. Придет время, и его со стипендией и оплаченным отпуском отправят в Микены…

Шмольке и на сей раз изобразила полное понимание и согласие с профессором.

- А Может быть, и в Тирены, где сейчас работает Шлиман, И если он вернется оттуда, прихватив голову Зевса для моей комнаты…- при этом он невольно взглянул на печь, единственное место, куда еще можно было приткнуть Зевса,- то ему, я в этом уверен, безусловно будет обеспечена профессура. Старики не могут жить вечно. Вот, милая моя Шмольке, что я называю хорошей партией.

- Понятно, господин профессор. Для чего же тогда экзамены и вообще вся эта канитель? Шмольке, хоть и не был ученым, тоже говорил…

- Сейчас пойду напишу Марселю и потом прилягу на четверть часика. В половине четвертого, пожалуйста, принесите мне кофе. Никак пе позже.

В половине четвертого кофе был подан. Письмо Марселю профессор уже с полчаса как отослал пневматической почтой, и если Марсель случайно не ушел из дому, то сейчас, вероятно, уже читал три краткие строчки, из которых явствовало, что он победил. Старший учитель гимназии! До сих пор он был всего-навсего преподавателем немецкой литературы в женской школе и нередко мрачно подсмеивался сам над собой, когда ему приходилось говорить о Codex argenteus[65] (юные создания хихикали при этих словах), о «Беовульфе» и о древнесаксонской книге «Спаситель». Несколько туманных выражений относительно Коринны тоже были вплетены в письмецо, короче, по всему можно было предположить, что Марсель в самое ближайшее время появится в доме профессора, дабы выразить свою благодарность.

И правда, еще не было пяти, когда у Шмидтов зазвонил звонок и вошел Марсель. Он от души поблагодарил дядюшку за протекцию, когда же тот отклонил благодарность, заметив, что если речь и может идти о таких вещах, как благодарность или протекция, то он должен адресоваться к Дистелькампу, Марсель отвечал:

- Пусть так. Но то, что ты немедленно мне об этом сообщил, да еще пневматической почтой, тоже как-никак заслуживает благодарности.

- Да, Марсель, о пневматической почте, пожалуй, следовало упомянуть. Мы, старики, нелегко приспосабливаемся к новому ценою в тридцать пфеннигов, и немало воды утечет в Шпрее, прежде чем мы ко всему этому привыкнем. Ну, а что ты скажешь о Коринне?

- Дядюшка, ты прибег к столь туманному обороту… я толком его не понял. У тебя написано: «Кеннет Леопард отступает». Ты подразумеваешь Леопольда? И что же, по-твоему, Коринна должна воспринять как кару то, что Леопольд, в котором она была вполне уверена, от нее отвернулся?

- В этом не было бы большой беды, унижение, о котором здесь, увы, нельзя не говорить, увеличилось бы еще на градус, и, как я ни люблю Коринну, я должен признать, что проучить ее все же необходимо…

Марсель хотел ему возразить…

- Нет, не защищай ее, она все это заслужила. Но боги не столь жестоко обошлись с нею, и полное поражение, которое выразилось бы в самовольном отступлении Леопольда, превратили в половинное, свели его к нежеланию матери. Да, да, моя дорогая Женни, несмотря на весь свой лиризм и вечные слезы, возымела большую власть над своим сыном, нежели Коринна.

- Может быть, потому, что Коринна вовремя опомнилась и не пожелала пустить в ход все средства.

- Не исключено. Но как бы там ни было, Марсель, мы должны решить, каково будет твое отношение к этой трагикомедии. Опротивела тебе Коринна, которую ты только что так горячо защищал, или нет? Считаешь ли ты ее и вправду опасной особой, у которой за душой нет ничего, кроме суетности и тщеславия, или полагаешь, что все это не так уж недостойно и не так серьезно, просто женский каприз, заслуживающий снисхождения? К этому сейчас все и сводится.

- Да, милый дядюшка, у меня есть своя точка зрения на эту историю. Но признаюсь откровенно, я с большой охотой выслушал бы и твое мнение. Ты всегда был добр ко мне и не станешь хвалить Коринну больше, чем она того заслуживает. Хотя бы уже из эгоизма, потому что тебе хочется, чтобы она осталась в твоем доме. А ты ведь немножко эгоист. Прости, я хочу сказать: только иногда, в отдельных случаях…

- Говори смело: во всех случаях. Я готов это признать и утешаюсь лишь тем, что эгоисты встречаются довольно часто. Но мы отклонились от темы. Я хочу и буду говорить о Коринне. Но что тут, собственно, можно сказать? Думается, она всерьез относилась к этой истории, да и тебе она смело и открыто в этом призналась, а ты поверил ей, пожалуй, даже больше, чем я. Таково было положение вещей недели две назад. Но я готов побиться об заклад, взгляды ее полностью переменились, и даже если бы Трайбели засыпали своего Леопольда золотыми слитками и драгоценными камнями, она, как я думаю, все равно бы от него отвернулась. Душа у нее, по существу, честная, прямая и открытая, чувство чести легко уязвимое, после недолго длившегося заблуждения ей вдруг уяснилось, что значит с приданым из двух фамильных портретов и отцовской библиотеки стать невесткой в богатом доме. Она совершила ошибку, убедив себя, что «и так сойдет», ибо Трайбели неустанно подкармливали ее тщеславие, изображая, что на все лады ее домогаются. Но можно домогаться так, а можно и эдак. Одно - поддерживать светское знакомство, другое - связать себя с нею на всю жизнь. На худой конец, можно войти в герцогскую семью, но никак не в буржуазную. И если бы он, буржуа, еще кое-как с этим смирился, то уж его буржуазка, конечно, нет, тем паче что она зовется Женни Трайбель, урожденная Бюрстенбиндер. Одним словом, в Коринне, наконец, проснулась гордость, позволь мне добавить: слава богу, и безразлично, могла бы она добиться своего или не могла, ей это уже претит, она по горло сыта всей этой трайбелевской историей. То, что недавно было отчасти расчетом, отчасти заносчивостью, теперь видится ей в ином свете и взывает к чувству долга. Вот тебе мое мнение. А теперь разреши еще раз тебя спросить: как ты намереваешься себя вести? Хватит ли у тебя сил и охоты простить ей эту глупость?