Стивен Крейн - Алый знак доблести

• Название: Алый знак доблести
• Автор: Стивен Крейн
• Издательство: Художественная литература. Москва
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-280-00671-8

Настоящий том "Библиотеки литературы США" посвящен творчеству Стивена Крейна (1871-1900) и Фрэнка Норриса (1871 - 1902), писавших на рубеже XIX и XX веков. Проложив в американской прозе путь натурализму, они остались в истории литературы США крупнейшими представителями этого направления. Стивен Крейн представлен романом "Алый знак доблести" (1895), Фрэнк Норрис - романом "Спрут" (1901).

---

Стивен Крейн Алый знак доблести

I

Холод нехотя отступил от земли, и туман, поднимаясь, раскрыл спящую армию, раскинувшуюся по холмам. Когда мир вокруг из бурого сделался зеленым, армия проснулась и, дрожа от нетерпения, стала жадно ювить отголоски слухов. При этом она поглядывала на дороги, которые из больших корыт, полных жидкой грязи, превратились в обыкновенные большаки. У ее ног плескалась река, в тени берегов отливая янтарем, меж тем как по ночам вода была траурно-черная, и тогда огни вражеских костров на другой стороне сверкали, точно налитые алой кровью глаза под насупленными бровями дальних холмов.

Долговязый солдат решительно спустился к реке, преисполненный благим намерением выстирать рубаху. Вернлся он бегом, размахивая ею, как флагом. Его распирало желание поделиться новостью, которую сообщил ему заслуживающий доверия приятель, а тому сообщил осведомленный кавалерист, а тому сообщил родной брат, посященный во все тайны ординарец штаба дивизии. Вид у долговязого был не менее значительный, чем у герольда в багреце и золоте.

- Завтра выступаем, это точно, - объявил он товарищам после ротной линейки.- Идем вверх по реке, потом переправа, бросок и удар с тыла.

Затем он изложил внимательным слушателям продуманный многообещающий план блистательной кампании. Когда он кончил, люди в синих мундирах, оживленно переговариваясь, кучками разбрелись по проходам между приземистыми бурыми лачугами. Негр-возчик, который только что отплясывал на ящике из-под галет перед толпой одобрительно гогочущих солдат, остался в одиночестве. Приуныв, он плюхнулся на ящик. Дым лениво выползал из множества причудливо сложенных труб.

- Брехня все это! Бесстыжая брехня! - крикнул во все горло другой солдат. Его гладкие щеки пылали, руки сердито сжимались в карманах. Новость он принял как личное оскорбление.- В жизни не поверю, что эта вонючая армия сделает хоть шаг. Мы здесь как в землю вросли. За две недели я раз восемь собирал пожитки, а мы все топчемся и топчемся на месте.

Долговязый счел необходимым вступиться за достоверность им же принесенной новости. Он чуть не полез врукопашную с горластым.

Какой-то капрал начал громко чертыхаться. Подумать только, жаловался он стоявшим вокруг, ведь именно сейчас ему приспичило настелить у себя за немалые деньги деревянный пол. Все начало весны остерегался, ничего всерьез не улучшал в своем жилье, чуяло сердце, что армия вот-вот выступит. А потом решил, что они простоят здесь до скончания века.

Солдаты бурно обсуждали новость. Кто-то с редкостной проницательностью изложил весь план кампании главнокомандующего. Ему возражали, отстаивали другие планы. Они орали друг на друга, многим так и не удалось завладеть вниманием товарищей. Между тем солдат, который принес новость, крутился тут же в толпе, и вид у него был весьма важный. Его забрасывали вопросами.

- Что там стряслось, Джим?

- Снимаемся с места.

- Да ну, не ври! Откуда ты знаешь?

- Хочешь верь, хочешь не верь, дело твое. Мне-то что?.

Тон у него при этом был такой, что невольно наводил на размышления. Ему готовы были поверить именно потому, что он не снисходил до объяснений. Люди не на шутку заволновались.

Совсем еще юный солдат жадно ловил и слова долговязого, и разнообразные комментарии его товарищей. Досыта наслушавшись рассуждений об атаках и маршах, он ушел и через замысловатую дыру в стене, заменявшую дверь, влез к себе в лачугу. Ему хотелось остаться наедине с новыми для него, лишь недавно пришедшими в голову мыслями.

Он лег на широкую скамью, занимавшую весь дальний конец лачуги. Напротив, в другом конце возле очага, громоздились ящики из-под галет. Они заменяли стол и стулья. Одну из бревенчатых стен украшала картинка, вырезанная из иллюстрированного журнала, на колышках, параллельно друг к другу, лежали три ружья. Любой мало-мальски подходящий выступ служил вешалкой для снаряжения, на кучке дров стояла оловянная посуда. Крышу заменяла сложенная палатка. Освещенная снаружи солнцем, она сверкала яркой желтизной. На захламленный пол падала из оконца полоса уже более бледного света. Иногда дым из очага, презрев глиняный дымоход, начинал валить прямо в каморку, и тогда этот растрескавшийся дымоход, слепленный из глины вперемешку со щепками, грозил пожаром всему сооружению.

Юноша был потрясен. Значит, их все-таки отправят на передовую. Быть может, уже завтра грянет бой, и он примет в нем участие. Поверить этому было отнюдь не просто. Он не мог вот так сразу привыкнуть к мысли, что очень скоро станет действующим лицом в одном из огромных мировых событий.

Ну разумеется, он всю жизнь мечтал о битвах, о каких-то кровавых схватках и, волнуясь, рисовал себе in пышки выстрелов и сумятицу сечи. Мысленно он уже побывал во многих битвах. Народы, думал он, будут благоденствовать, охраняемые его неусыпной отвагой. Но в свои здравые минуты он считал войны багровыми пятнами на страницах былого. Они отошли в прошлое вместе с тяжелыми коронами и высокими замками, картинно воссозданными его фантазией. Была когда-то в истории человечества эпоха войн, но она давно и безвозвратно скрылась за горизонтом.

Глаза юноши недоверчиво смотрели из окна родного дома на войну в его собственной стране. Должно быть, это какая-то детская забава. Он давно потерял надежду сделаться свидетелем сражений, достойных древнегреческих битв. Такое никогда не повторится, раз навсегда пошил он. Люди стали не то лучше, не то трусливее. Светское и духовное воспитание подавило кровожадные инстинкты или, возможно, туго набитый кошелек держит страсти в узде.

Несколько раз он порывался завербоваться в армию. Всю страну била лихорадка от рассказов о великих свершениях. Пусть им не сравниться с деяниями героев Гомера, нo все равно они овеяны славой. Он читал о походах, осадах, стычках и жаждал все увидеть воочию. В неустанно работающем мозгу возникали огромные, неслыханно пестрые картины, озаренные сиянием головокружительных подвигов.

Но мать все время расхолаживала юношу. Она делала вид, будто и его патриотизм, и военный пыл мало чего стоят. Спокойно усаживалась и тут же начинала приводить кучу доводов, почему на ферме от него будет куда больше проку, чем на ноле боя. И при этом так умело подбирала слова, что юноша чувствовал - она ни капли не сомневается в своей правоте. Более того, главной поддержкой матери была именно святая вера сына в высокое бескорыстие ее побуждений.

Но все-таки он в конце концов взбунтовался против этого постоянного окатывания холодной водой его раскаленного честолюбия. Газетные статьи, россказни соседей и собственное воображение так взвинтили юношу, что он сорвался с привязи. Армия и в самом деле здорово сражается. Газеты чуть ли не ежедневно сообщали о решительной победе.

Однажды вечером, когда он уже лежал в постели, ветер донес до него звон церковного колокола: какой-то энтузиаст, исступленно дергая за веревку, торопился таким способом поделиться с округой слухом - затем опровергнутым,- о грандиозной битве. Этот глас народа, ликующего в ночи, привел юношу в такой неистовый, самозабвенный восторг, что он задрожал как в ознобе. Немного погодя он вошел в спальню к матери.

- Мама, я хочу завербоваться в армию.

- Не болтай чепухи, Генри,- ответила мать. Она с головой укрылась одеялом. И на этом их ночной разговор окончился.

Тем не менее наутро он отправился в ближайший к материнской ферме город и записался в роту волонтеров, которая там формировалась. Когда он вернулся домой, мать доила пеструю корову. Рядом дожидались своей очереди еще четыре коровы.

- Мама, я завербовался,- несмело сказал он.

- На все воля Божья, Генри,- не сразу ответила она и продолжала доить пеструю корову.

Когда юноша уже стоял на пороге, и на нем был новехонький солдатский мундир, и в глазах у него светилось радостное нетерпение, которое не могла скрыть дымка печали от разлуки с родным очагом, он увидел, как две слезы прокладывают дорожки на морщинистых щеках матери.

И все-таки она разочаровала его, ничего не сказав о возвращении со щитом или на щите. Он заранее настроился на трогательную сцену. Даже приготовил несколько фраз, которые, по его мнению, должны были прозвучать очень красиво. Но она расстроила его планы. Вот что она ему сказала, ни на минуту не переставая чистить картошку:

- Ты смотри в оба, Генри, и береги себя в этой военной заварухе, смотри в оба и береги себя. И не бери себе в голову, что одним махом можешь всех мятежников перебить, потому что не можешь ты этого. Там таких, как ты, несмышленых парнишек, тьма-тьмущая, так что помалкивай и делай, что прикажут. Я-то тебя знаю, Генри.

Я связала тебе восемь пар носков и положила лучшие твои рубашки, Генри, чтобы моему сыночку было тепло и хорошо, не хуже, чем другим солдатам. Как порвутся, сразу отсылай мне, я их заштопаю.