Вячеслав Веселов - Дом и дорога

• Название: Дом и дорога
• Автор: Вячеслав Веселов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1986

Тема новой книги курганского прозаика, куда включены и ранее выходившие в Южно-Уральском и московских издательствах повести и рассказы, — духовное возмужание нашего современника, поиск им своего места в жизни и единственно важного дела. В путешествии сквозь мир молодой герой обретает чувство живой связи с современниками, осознает непреложную ценность понятий: дом, родина, долг, ответственность.

---

Мои спутники уже вели речь о деле.

— Нет, — говорил Пахомов, — Цэцэрлэг оставим на завтра. — Он показал на белые домики у горизонта. — Там устраивают центр производственного объединения... Забирай левее, Борис! Левее! — Пахомов раскрыл карту. — Стоп! Дальше мы пойдем пешком. Надо посмотреть землю. Заедете за нами через пару часов.

Солнце припекало, я ощущал его тепло сквозь стекла кабины. Мы с Борисом размяли ноги, дозаправили из канистры наш «газик», покурили в машине.

Мимо проносились монголы на мотоциклах. Они сидели, лихо подбоченившись или свесившись с седла, как при вольтижировке. Мы уже встречали на дороге этих джигитов. Как легко и естественно эти парни пересели с лошади на мотоцикл. Они слились, срослись с машиной. Это был кентавр по-монгольски. Неистребима любовь монголов к хорошим мотоциклам. Удивительно ли, что их гонщики начинают теснить на соревнованиях признанных мастеров спидвея.

— Ну, — весело говорит Залетов, — теперь на Тамир. — Он прячет в портфель карту и документы. — На ключи! А, Юрий Афанасьевич? За хариусами. Похлебаем ушицы?

— У тебя есть бумага?

— Да, я взял бичиг[5].

— Решайте живее, — бросает шофер. — Если ловить, то сейчас. Через несколько часов поднимется ветер. — Борис поворачивается ко мне. — Весной здесь всегда так: утром тихо, а после окаянные ветра и пыльные бури.

Мы останавливаем машину под скалой. Ее огибает мелкая — на два птичьих глотка — каменистая речушка, сквозь прозрачную воду хорошо видно устланное пестрой галькой дно. Я выпрыгиваю на сухой галечник в радостном предвкушении чего-то неожиданного.

Хрустальная вода ключей, плеск струй на перекатах, ноздреватый, слепяще-белый снег, заросли тальника, за ними синие горы и над всем бездонное голубое небо. И все такое чистое, свежее, молодое...

— Смотри, — говорит Залетов.

В пяти шагах от нас на мелководье стоит цапля. Темный узкий хохолок свисает с ее головы. Цапля то ли дремлет, то ли просто не обращает на нас внимания. Даже шум мотора не вывел ее из задумчивости.

В наследственной памяти этой птицы не было страха перед человеком.

Мы вытащили из машины снаряжение и провиант, сложили все под скалой и уселись завтракать. Землеустроители продолжали обсуждать какие-то свои проблемы, Франциско горячился и спорил, что-то доказывал Пахомову... Я рассеянно слушал их. Я никак не мог забыть, что невдалеке от нас, на мелководье, втянув шею, стоит на одной ноге  ж и в а я  цапля.

А потом — и это было как подарок — цапля двумя широкими плавными взмахами, как-то неправдоподобно медленно взлетела над нами. Она распласталась на бледной голубизне неба, застыла на миг, косо вытянув ноги и раскинув белые с черным крылья. Это было поразительное зрелище! Я вдруг понял, почему так упорно, с таким любовным восхищением старые китайские художники и японцы рисовали полет цапли.

Ключи взломали лед только по центру русла. Их прозрачные струи с пением летели в изломах льдин, которые, казалось, вобрали в себя всю сияющую голубизну весеннего неба. Мы шагали по еще крепкому льду, а слева и справа от нас взлетали турпаны. Они взлетали с трудом и долго летели над самой водой, повторяя все изгибы русла.

Золотисто-коричневые нырки оказались более доверчивыми. Они подпускали нас совсем близко и только тогда взлетали — стремительно и легко, с каким-то радостным шумом. Отлетали они недалеко. Блеснув белым подхвостьем, нырки плюхались на воду и как ни в чем не бывало снова принимались за чистку своих золотисто-замшевых жилетов.

Заросли тальника кончились, и нам открылась уже знакомая холмистая степь. Вдали, на фоне подернутых дымкой гор, разгуливали крупные стройные птицы. Я не узнал их (что было узнавать?), я догадался, что это журавли. У них начинались токовые игры, знаменитые их «танцы». Птицы поводили шеями, кивали, приседали, подпрыгивали, хлопали крыльями.

— Юра, — позвал я Пахомова, — журавли...

Пахомов невозмутимо продолжал долбить лунку во льду. Мое сообщение его не тронуло. Он привык к птичьему изобилию.

— Их здесь много, — сказал наконец Пахомов. — Осенью возле Джаргалант-хана тысячные стада журавлей пасутся с домашним скотом... Местные жители их не трогают.

А потом была уж вовсе литературная птица — лебедь. Я не только никогда не видел лебедей, но даже начал сомневаться в их существовании. Для меня они остались где-то там, в «Слове о полку Игореве». Это была почти условность, метафора — «всплеснула обида лебедиными крылами на синем море...» Но сейчас перед нами на зеркале чистой воды плавала пара настоящих лебедей — ослепительно белые птицы с красиво изогнутыми шеями и чуть приподнятыми крыльями. Тут даже Пахомов бросил свою работу.

Кому довелось однажды увидеть взлетающего с воды лебедя, никогда не забудет этой картины. Быстрые, тревожные повороты головы, затем стремительный разбег, шея вытянута вперед, глубокие и сильные взмахи крыльев и наконец в радужной пыли брызг с торжествующим трубным гласом птица отрывается от воды.

Предвкушение радостных неожиданностей, с каким я приехал на ключи, не покидало меня. Но оно было и тревожным это чувство. Я не понимал, что со мной происходит, что я переживаю. Ладно, красота. Блеск снега, разлитое вокруг сияние, изысканные наряды птиц, грация их танцев... Хорошо. Но ведь даже деловитая возня нырков, их драки из-за корма, верещание в кустах каких-то неизвестных мне птах — все это заставляло сильней колотиться сердце... Впервые так остро я переживал пробуждение природы. Это была воля, счастливый ликующий мир без выстрелов, жизнь без меня. Любая птица казалась здесь чем-то бо́льшим, чем была на самом деле.

Мне вспомнился зоопарк. За проволочной сеткой, на вершине искусственной горы, густо забрызганной птичьим пометом, сидел кондор. Табличка сообщала: «Кондор. Семейство американских грифов. Самый крупный представитель отряда хищных птиц. Размах крыльев — 3 м, поднимается до 6 тыс. м. Живет в Андах». Итак, кондор восседал на вершине горы, а под ним копошился болтливый и пестрый птичий мир. Но за металлической сеткой надменный экзотический хищник, этот обладатель многих птичьих рекордов, как бы уже и не был хищником. Клетка отвела кондору его место в индустрии развлечений. Он был деталью реквизита и имел свой инвентарный номер. Я поймал себя на том, что вместе с другими посетителями зоопарка с интересом разглядываю нагловатого и бойкого городского воробья.

Пахомов просверлил на ледовом «мостке» лунку и вручил мне удочку. Пора было приниматься за дело, а я все вертел головой, боясь что-то пропустить, не увидеть, не пережить... Мне вдруг представились солнечные просторы, заселенные свободным веселым зверьем. Так оно и было. Южнее нас, в Гоби, бродили дикие верблюды-хавтгаи, куланы, гобийские медведи-мазалаи. За их судьбу можно было не беспокоиться. Монгольское правительство приняло решение организовать в Гоби заповедник. Он будет создан на территории около четырех миллионов гектаров от гор монгольского Алтая до Восточной Гоби и станет одним из крупнейших заповедников в Азии.

Впрочем, в Монголии охрана природы имеет давние традиции. В древнем своде законов «Халха джирума» упоминаются четырнадцать заповедных мест: Хан-ула, Хогно, Зоргол, Суман и другие.

Мы быстро наловили на уху. Это, собственно, и не походило на рыбалку: непуганая рыба брала охотно. Скоро на льду лежало полтора десятка хариусов и ленков — серебристых рыб с пятнистыми спинами.

Борис оказался прав: после полудня стало задувать.

С северо-запада на нас двигалась стена желтой пыли, низовой ветер нес песок и мелкую гальку. Поляна, где еще недавно танцевали журавли, теперь была залита зловещим светом. Горы на горизонте исчезли.

На зубах у меня скрипел песок.

— Юра, — позвал я Пахомова, — не пора нам?

— В чем дело?

— Холод, ветер, песок...

— Не имеет значения.

Пахомов сидел на корточках и не спеша увязывал рыболовную снасть.

Неожиданно я услышал голоса птиц. Под тяжелым пологом грязных облаков летела пара лебедей. Я мгновенно забыл о своих недомоганиях. Вот только что все, было мрачно, тяжело, все давило, и вдруг точно свет — две белые птицы.

Природа заставляет нас забывать о маленьких наших неудобствах, учит любить мир, который нам не принадлежит. Она дает нам уроки бескорыстия и широты. Мы по-другому видим свою жизнь, когда рядом существует живой мир, полный света, красок, птичьего пения.

...Лебеди летели крыло к крылу и негромко переговаривались.

Снова дорога.

В холодном рассеянном свете сумерек гаснет день. Мы сворачиваем к двум одиноким юртам на склоне холма. В первой нас встречает высокая темнолицая старуха. Она как будто смущена. Я трогаю железную печку рукой и тут же осознаю всю неуместность своего жеста — печь холодна. Совсем смутившись, хозяйка подбрасывает в топку кизяка и разжигает огонь.