Вячеслав Веселов - Дом и дорога

• Название: Дом и дорога
• Автор: Вячеслав Веселов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1986

Тема новой книги курганского прозаика, куда включены и ранее выходившие в Южно-Уральском и московских издательствах повести и рассказы, — духовное возмужание нашего современника, поиск им своего места в жизни и единственно важного дела. В путешествии сквозь мир молодой герой обретает чувство живой связи с современниками, осознает непреложную ценность понятий: дом, родина, долг, ответственность.

---

Я тупо смотрел, как ребята устраивают бивак.

— Шевелись! — снова торопил Посохин. — Ужинать не будем. Все равно кусок в горло не полезет. Побалуемся чайком и спать. Выходим рано, по насту. Доберемся до лагеря, там и поедим, и отдохнем по-человечески.

Палатки рвало из рук. Они оглушительно хлопали и хлестали по лицу оттяжками. Мы с Толей Ивахненко толкались у примуса, глядя, как снег в кастрюле медленно темнеет, оседает и превращается в кашицу. Внутри у меня все горело.

Мы не стали ждать, когда закипит вода, бросили в кастрюлю полпачки чая и принялись пить коричневатое, чуть теплое пойло. После того, как все выпили по кружке, я снова налил себе. Я бы мог пить до бесконечности. Мы пожевали печенье с сыром, я допил воду прямо из кастрюли, вытряхнул остатки чая в снег и полез в палатку.

Утром ко мне заглянул Посохин.

— Как мозоли?

С ломотой в теле, не успевшем отдохнуть, я сидел на спальном мешке и с тоской глядел на сырые ботинки.

— Ладно, идем.

— Говорили ведь, сделай еще стельку.

— Отвяжись, пожалуйста! Откуда я мог знать, что ботинки так разносятся. Два шерстяных носка, прокладка из войлока... Думал, обойдется.

Мы спустились в ущелье и зашагали по гребню морены. Слева в утренней дымке плавала Безенгийская стена. Когда солнце вырывалось из-за облаков, ледники разом вспыхивали, их слепящий свет резал глаза. Изломы вершин, горящие на солнце ледники, грохот камнепадов — в другое время я, пожалуй, сумел бы оценить все это. Но сейчас меня больше занимали собственные мозоли. Я постоянно чувствовал тяжесть рюкзака, ныла спина, покалывало в груди.

Ну вот, слава богу, и лагерь. Босой парень возится с примусом, кто-то настраивает транзистор, две девушки умываются у ручья. Тур, сбивая камни, осторожно спускается к воде.

— Верка! — кричат девушки. — Твоя коза пришла.

Я сбросил штормовку и с кружкой в руке спустился к ручью. Это был долгожданный миг!

— Не пей! — крикнул Посохин. — Сейчас сообразим чайку. Крепкого горячего чаю, а?

Я чуть не наорал на Посохина. Мне все трудней становилось выносить его шуточки и приказы, эти «не пей», «не делай», вечное его «давай». Я старательно вымыл кружку, отыскал камень поближе к воде, уселся, словно собирался выпить весь ручей, и только тогда сделал глоток.

Недалеко от меня, вокруг гудящего примуса сгрудились альпинисты. Они только что вернулись с восхождения, стояли с дымящимися кружками и слушали парня в простеганной пухом куртке из розоватого шелка. До меня долетали слова «шагать», «группа мышц», «гипоксия»... Мне сделалось тоскливо. Все, подумал я, конец. Не пойду.

Когда я вернулся к своим, парень в розовой куртке уже разговаривал с Посохиным. У альпиниста были темные с проседью волосы и грубое обветренное лицо.

— Сейчас проходят и нависающие стены, и вертикальные, гладкие, как зеркало, любые, — говорил он. — Сейчас куда угодно можно залезть.

Уже спелись. Рыбак рыбака...

— Нет, — говорил альпинист, — консервы стараемся не брать. Мясо готовим сами. Какое? Лучше говядину. С баранины пить хочется. Отбиваем, жарим, складываем в мешочки из полиэтилена и заливаем салом. Так мясо можно долго хранить.

— А хлеб? Сухарики?

— Да, сухари. Есть время, печем галеты.

— Из какой муки?

— Какая под рукой. Только масла туда побольше.

Такие беседы Посохин мог вести часами. Я прошел у него за спиной и сел на камень. Но Посохин меня заметил.

— Пресса, — сказал он, кивнув альпинисту. — Напахался от души. Больше в горы, говорит, не пойду.

— А зачем вы взяли его на «четверку»[2]? — Парень приветливо посмотрел на меня. — Впервые в горах? Ну и как?

— Никак.

— Перевал тяжелый?

— Я еще на подходе сдох. Мы два дня шли по морене. Только и забот, что под ноги глядеть. Это немного не то, на что я рассчитывал. Остановиться бы где-нибудь в селении: сваны, балкарцы, другая жизнь... А тут прешь и передохнуть некогда.

— Приходится.

— Зачем?

— А зачем люди бегут на сто метров? Зачем вообще спорт?

— Какой там спорт! У вас ведь целая индустрия: крючья, кошки, шлямбуры, молотки. Вам и лекции по физиологии читают. Я слышал, о чем вы тут говорили: мышечная работа, гиперфункции сердца... И все для того, чтобы забраться повыше. А я вот приеду на будущий год и пойду один на Джанги-Тау... Красивое название!

— Ходили тут... — Парень помолчал. Я заметил, что он улыбается. — Когда пойдешь, дай знать. Спасать придется.

— В самом деле?

— Точно. Найдут, особенно не радуйся. Выматерят, а могут и поколотить. Здесь не любят самодеятельности. Как-то вернулись зимой с восхождения. Сидим в палатке, пьем чай, размякли. Вдруг из города по рации: «Группа потерялась!» — «Бросьте, — говорим, — нет здесь у нас никакой группы». — «Самодеятельность! — кричат. — Студенты из Москвы». Там их, оказывается, родители допекали. Прилетели — и в совет по туризму. И сразу в крик: «Где мой сын? Где моя дочь?» Тут кто-то из наших вспомнил, что мельком видел этих недотеп в лагере, вспомнили девочку в голубой куртке. Прикинули, куда они могли двинуть. Стали собираться. А что делать? Пошли злые. Хорошо, что быстро на след напали да погодка была... Короче, на вторые сутки нашли их. Сидят голуби под скалой, кончаются. Переморозились все к черту, кожа на лицах лохмотьями, голодные. Они, умники, шоколаду в горы набрали! У одного острый гастрит. Сделали парнишке промывание...

— Выходит, и со мной обязательно что-нибудь случится?

— В горах всякое бывает. — Альпинист пошевелил губами и ровным голосом, словно продолжая разговор с Посохиным, сказал: — У меня в прошлом году друг погиб. Они пошли на Восточную Мижирги с юга, по правому контрфорсу... — Парень поднялся. — Пойду похлебаю щей. Мы неделю орехи ели.

Посохин подождал, пока альпинист скроется за палатками, потом спросил:

— Что делать будем? Я тут сказал: мол, отдохнем, починимся и пойдем дальше.

Он выжидающе смотрел на Толю Ивахненко. Вот тоже, связался черт с младенцем! Без меня они пойдут, но если Ивахненко откажется, всем придется спускаться в долину. Вчера на перевале Толя, говоря словами Посохина, крепко наелся. Но теперь он молчал. Ждал, что я скажу. Ему просто не повезло. В горах шли дожди, две ночи мы ночевали в снегу, и ангина, которой Ивахненко переболел весной, дала о себе знать.

Посохин повернулся ко мне.

— Идем?

— Нет.

— Остались-то пустяки. Перевалим Верхний Цанер, а дальше легкой ногой.

— Я не пойду.

Посохин смерил меня долгим изучающим взглядом. Он, видимо, надеялся прочесть на моем лице выражение ущемленной гордости, стыда, быть может.

Я не чувствовал угрызений совести, когда впервые сказал «нет». Боль и усталость притупили тогда все чувства. Но сейчас я бы не смог ответить, почему отказываюсь идти. Я сидел в тренировочном костюме, ощущая босыми ногами нагретый щебень. Усталость прошла, боли тоже не было.

— Послушай...

Посохин решил прибегнуть к последнему доводу: мужество, выдержка... Незатейливая мораль спортсмена. Он мог всю душу вымотать.

— Жора, что это за парень?

— Инструктор по альпинизму. Они только что вернулись со скал. Все семь дней, говорит, был дождь. А потом, знаешь, эти ночевки на скальных полочках: привязался, ножки свесил и непонятно, то ли дремлешь, то ли дрожишь... В прошлом году с ленинградцами он сделал полный траверс Безенгийской стены. Железный парень! Кстати, сколько ты ему дашь?

— Лет сорок, наверное.

— Он твой ровесник.

— Укатали Сивку крутые горки.

Посохин холодно посмотрел на меня и заговорил вполголоса, точно заговорщик:

— Обмишурились мы с вами. Да кто знал, что столько снега в горах. Решено: сходим с маршрута. Теперь одна забота — не проболтаться. А то ведь со стыда можно сгореть. — Он говорил противным шепотом. — Значит, так: отдыхаем, мол, то да се и на Цанер. А сами пораньше встанем и тихонько в долину, в город, по домам.

За ужином Посохин снова принялся кадить альпинистам. Эти разговоры мне наскучили еще в клубе. Туристы приходили на свои слеты загорелые, с бородами и запасом потрясающих историй. В общем, глядели молодцами. Но что-то искусственное виделось мне в их восторженности, какая-то ненатуральность была в этих разговорах про риск, очищающий душу. Я пытался спорить с туристами. Разумеется, суждения мои казались им обывательскими. Сейчас у меня не было охоты подзуживать Посохина, но я неожиданно спросил, почему они ходят в горы. В самом деле, не любовь же к пейзажам толкает их.

— Почему? — Посохин пожал плечами. — Потому что они существуют.

— Значит, единственно из любви к спорту?

— Конечно.

— Нет, Жора. Вами руководит не простодушное тщеславие. «Помнишь, товарищ, белые снега...» Это я еще понимаю — ваши песни, ваши истории про бергшрунды и лавины. Но за ними для вас кроется нечто еще, какие-то высшие соображения.