Вячеслав Веселов - Дом и дорога

• Название: Дом и дорога
• Автор: Вячеслав Веселов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1986

Тема новой книги курганского прозаика, куда включены и ранее выходившие в Южно-Уральском и московских издательствах повести и рассказы, — духовное возмужание нашего современника, поиск им своего места в жизни и единственно важного дела. В путешествии сквозь мир молодой герой обретает чувство живой связи с современниками, осознает непреложную ценность понятий: дом, родина, долг, ответственность.

---

Он вспомнил ушедших на покой друзей, а потом — первых летчиков, каких знал. Он еще застал этих полярных асов, летавших на легких машинах по трассам, где единственным ориентиром была изба охотника, какого-нибудь Кеньки Петушка, вспомнил их, грузных, немногословных, в длиннополых кожаных регланах и флотских фуражках. Пожелтевшие фотографии хранили дыхание этих людей на морозном воздухе, дыхание, которое растаяло на посадочных площадках и тундровых аэродромах когда-то страшно давно. Их было в те времена немного. Встречаясь на далеких аэродромах, они шумно и весело приветствовали друг друга. А нынче сядешь где-нибудь на Чукотке, рядом самолет зачехляют, посмотрят на тебя вполглаза, дескать, еще кто-то прилетел — и все. Одни из немногих, те, первые, были хранителями высокого и редкого искусства. Каждый полет раньше был событием, самолетовождение требовало тогда смелости и сноровки иного рода, чем теперь, в нем больше было от искусства, больше было свободы и риска. А как они знали самолеты! Они говорили о их повадках, словно что-то живое было в плоскостях, винтах, стойках шасси и чего вдруг лишились новые мощные машины, равнодушно пожирающие пространство.

Штурман приложил телефоны к уху. Была другая музыка, было что-то тихое, слабое, щемящее...

Да, вся жизнь на этих трассах — ледовая разведка, проводка караванов, полярные экспедиции — самолеты, самолеты, самолеты... Где-то на задах мастерских они доживали свой век, а на Чукотке, в тундре лежала его «Каталина» — неуклюжая летающая лодка с отвислым брюхом. У него сжималось сердце, когда они проходили над ней.

Штурман с улыбкой подумал, что не знал, в сущности, того, что понимают под авиацией молодые и впечатлительные люди — вдохновенного опьянения высотой и гордости покорителя стихий. Ему было незнакомо «чувство машины», уверенность, что она подвластна твоим мускулам и твоей воле. Да и скоростей он не знал, хотя сейчас их тяжелая машина шла со скоростью, какая в пору его первых полетов показалась бы немыслимой даже для истребителей. Он всю жизнь летал на тихоходных, как правило, до отказа нагруженных транспортных самолетах, работягах с заплатами на облупившихся фюзеляжах. Штурман вспомнил, как однажды они сели на военном аэродроме и рулили среди маленьких, горящих на солнце истребителей. «Вторжение слона в посудную лавку», — сказал веселый руководитель полетов. Потом они стояли на полосе и молотили винтами, собираясь взлететь, а какой-то истребитель, которому они, видно, помешали сесть, спросил, уходя на второй круг: «Иволга»! Что у вас там за сарай на полосе?»

Да, он просидел четверть века в штурманском закутке, обычно за спиной командира, прокладывая маршруты на пестрых полотнищах карт. Четверть века над плоскостью стола, заваленного карандашами, навигационными линейками, циркулями. Так вот и просидел за столом или, неловко скорчившись, за бортовым визиром... В последнее время нередко случалась бессонница, и после нее штурман чувствовал себя разбитым. А раньше он мог подняться вместе со всеми за два часа до вылета, помочь разогреть двигатели, а после пять-шесть часов работать в воздухе, переночевать на маленьком аэродроме, в какой-нибудь конуре, завернувшись в собачью доху или спальный мешок, а утром встать свежим и отдохнувшим, готовым снова лететь. Теперь он все чаще замечал, что ему уже не по годам длительные полеты.

Штурман потер начинавшие тяжелеть веки и откинулся на спинку сиденья. Мысли его мешались: самолеты, годы... Нет, за всем этим было что-то еще, что заставило размышлять. Он вспомнил: сын!

На стеклах кабины оседали хлопья тумана. Покалывало в ушах. Штурман взялся за телефоны и щелкнул переключателем: командир разговаривал со стартом. Они снижались.

«...И с неба на землю глядят».

Меня до сих пор волнуют детское простодушие и одновременно какая-то сугубая серьезность этих строк.

Снег кончился, теперь снова шел дождь. Из окна диспетчерской я видел ярко освещенную стоянку, где бортинженер с механиками осматривали двигатели. Пора было идти встречать летчиков.

Что там сказал редактор? Небольшая информация... арктический мост... Вот ведь бросил мимоходом и уже не отвертеться. Магия слов. Что здесь еще придумаешь? Арктический мост... А-а, все равно. Тридцать строк на подверстку.

Бортинженер догнал экипаж, пристроился с краю, и теперь они шагали вместе — пять темных молчаливых фигур. Летчики вступили в полосу света, и я успел разглядеть их всех.

Командир шел, широко ступая, забросив руки за спину и наклонив голову так, что были видны лишь крылья породистого носа и седая щетина на подбородке. Рядом семенил штурман. Его можно было принять за подростка, если бы не выцветшие, почти прозрачные глаза под тяжелыми веками да глубокие складки в углах рта. Он казался особенно маленьким рядом с грузным бортинженером. Тот, наконец, справился с пуговицами и петлями на своем пальто. Он натягивал перчатки и неровно дышал, плоское лицо его было покрыто пунцовыми пятнами. Радист в лихо заломленной фуражке и ярком кашне вокруг шеи, с упрямым мальчишеским лицом, двигался как-то пританцовывая, с огоньком зажигалки в руках. Он был в куртке, единственный из экипажа. Второй пилот, на полголовы выше остальных, очень прямой, очень стройный, шагал будто сам по себе, с сосредоточенным выражением, замкнутый, непроницаемый. Форменную фуражку он держал в опущенной руке.

Так они шли.

1972

НАЕДИНЕ С РОДИНОЙ

Безвольного и почти невесомого его куда-то несло — странно, боком... Так он проснулся. Вагон слегка пошатывало, под полом стлался ровный гул колес.

Первокурсник Игорь Артемьев ехал домой на каникулы. Садился он ночью и уснул неожиданно быстро, даже не успев пережить своего отъезда. В памяти осталась только резкая вонь дезинфекции. Ее запах по-прежнему плавал в вагоне, но уже слабый, едва различимый. У жесткого слова «плацкартный» был теплый, сладковатый привкус.

Игорь отбросил оконную занавеску. Вдали, за разливом матово-зеленых хлебов, в холодном полусвете спала деревушка. В березовой роще прятался погост. Над куполом церкви вились птицы. Должно быть, они кричали. И оттого, что он не слышал криков птиц и почти не различал их движений (расстояние скрадывало), вся картина казалась застывшей: тесовые крыши, зябкие деревца кладбищенской рощи, птицы, распятые на бледном утреннем небе... С чем-то похожим на удивление Игорь подумал, что все это он уже видел однажды.

В тесном коридорчике толкались пассажиры с полотенцами. Игорь прошел в тамбур, открыл дверь и вдруг так свежо, по-детски, горячим, после сна лицом ощутил прохладу летнего утра.

Бледная тень поезда скользила по траве, взлетала на косогоры, сбегала со склонов, терялась в низинах, мелькала в перелесках. С дробным грохотом поезд проскочил короткий мост и по широкой дуге вылетел к молодой роще. В глазах рябило от берез, а дальний лес с прислонившейся к нему деревушкой сквозил в просветах белых стволов и плавным хороводом, танцуя, улетал за горизонт.

Игорь вернулся к себе, приглаживая влажные после умывания волосы и чувствуя запах ягодного мыла, исходивший от рук. Проводник в белой куртке разносил чай.

Повинуясь какому-то безотчетному зову, Игорь снова вышел в тамбур. Была еще одна деревня. А может, все та же. Теперь она открылась с околицы: потемневший от времени сруб, крапива под оконцем. Банька, что ли? Над ветхой крышей, подернутой зеленоватым лишайником, курился дымок. И тут из открытой двери, из темноты блеснул навстречу отсвет жара. Кузница! И старый сруб исчез — ни звона наковальни, ни запаха окалины, ни жара из горна...

Деревня просыпалась. Синевато-белый дым поднимался над крышами и таял в солнечных лучах. Картина дышала теплом и старинным покоем. Давешнее его удивление сменилось неясным, томящим чувством.

Медленно развертывалась и убегала к горизонту равнина, а впереди, по ходу поезда, надвигалась краем темная стена леса. А потом лес кончился и снова пошли поля, мягкие покатые холмы, блюдца озер между ними — открытый, доверчивый пейзаж. Там, дома, на плоских и бесконечных зауральских равнинах, пространство не ощущалось, а здесь не только холмы, но даже открытые дали, казалось, были в движении — пространство развивалось, жило...

Игорь вдруг подумал, что не знает России, ее средней полосы. Подумал так, как никогда раньше об этом не думал, с чувством открытия, хотя никакого открытия в этой мысли не было: не он один! Сколько нас русских, не видевших срединной России, что, собственно, было и некогда звалось Русью. Он перебирал свой недолгий опыт: детство в Сибири, армейская служба в Заполярье, а теперь большой каменный город, свет его белых ночей, близость моря, остзейский ветер, чухонские болота... Игорь подумал о своих сверстниках с таким же, как у него, опытом. Они повторяли «родина», «родные места», «дом», а потом говорили «Россия». Они хранили в душе образ земли, которой никогда не видели. Все наше отсюда, думал он, наша память, история, язык. «Я никогда не был здесь, на этих равнинах, среди этих холмов, но я чувствую себя на родине. Иначе почему заходится, почему замирает сердце от одного только взгляда на эти дали и тихие небеса? Откуда внезапная нежность к этим неярким пейзажам, их власть надо мной? Ведь я вижу их впервые». Юра Демушкин, его сосед по общежитию, провел зимние каникулы в каком-то пансионате на Валдае. Он рассказывал про морозы, метели, снега и все повторял «ждал», «узнавал»... Игорь тогда его плохо понимал и только сейчас отчетливо представил себе, что должен был переживать в лесном пансионате среди снегов Юра, родившийся и выросший в Крыму.