Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

• Название: Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
• Автор: Питер Грин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0668-1

В романе современного английского писателя и ученого Питера Грина делается попытка воссоздать жизнь легендарной поэтессы античности Сафо, показать ее мир, мир любви и страданий, дружбы и предательства, чистых чувств и высокой поэзии.

---

Кому не суждено вкусить восторга поэтического вдохновения, тому легко забыть, в сколь огромной степени эмоциональная жизнь поэта управляется воображением. Для поэта мир, созданный в его воображении, подчас более осязаем и реален, нежели мир, данный всем нам в ощущениях. Поэт волен скользить от одного мира к другому, пока существующая между ними четкая грань наконец не сотрется. Из бушевавших во мне страстей выковалось чистое, словно серебро, незамутненное, словно хрусталь, искусство поклонения — я обладаю даром устремляться в своем творческом воображении к возлюбленному лику или телу и достигать утоления страсти, не нарушая хрупкого равновесия неведения, управлявшего моими сознательными импульсами. Я пылала, и все-таки пламя было сдержанным, приглушенным. По мере того как я подрастала, опасная граница между желанием и знанием неизбежно стиралась. Это было время кошмара, балансирования между знанием и незнанием, когда, проснувшись, я намеренно закрывала глаза на то, что мой рассудок понимал, но отказывался принять. Теперь нетрудно догадаться, что это скрытое, еще неведомое желание и было тем, что оказало мгновенное и опустошающее воздействие на Хлою.

Что же касается моего поведения по отношению к Питтаку, то здесь я и не пытаюсь найти подобного оправдания. Все это мной было проделано сознательно и именно из чистого похотливого любопытства. В своих записках я, конечно, пишу о его пьяной попытке нападения. Да, этот старый буян действительно предпринял такую попытку. Правда и то, что я в панике оттолкнула его. Ну а о чем я по вполне понятным соображениям предпочла умолчать, так это о том, что я сама спровоцировала его.

Мне было скучно. У меня была жуткая ссора с матерью. И мое воображение, которое никогда не медлит в этом отношении, не ленилось и тогда, когда он находился над моей головой, в комнате тетушки Елены. К тому времени, когда он спустился вниз, я убедила себя, что была готова ко всему, — но я заблуждалась. Если я, стоявшая в тот весенний полуденный час у лежанки, и не была притворно застенчивой искательницей чувств (каким, однако, льстивым может быть собственное воображение), то уж тем более я не была невинным напуганным дитятей. Оглядываясь назад, я думаю, что вполне заслужила тот крутой урок, который получила. По крайней мере, он убедил меня в том, что я вовсе не такая взрослая, какой себя воображала. Что касается Питтака, то случай с ним показал, что при определенных обстоятельствах я могу вызвать к себе великую снисходительность. Попробуй я эти штучки с Мирсилом или даже с Деиноменом (этому-то хватило одной случайной встречи, чтобы составить обо мне безошибочное суждение!), история могла бы кончиться совсем по-другому.

Так в какой же степени этот вечер переменил ход моей жизни? Точно так же, как, рассказывая о том случае, я стремилась изобразить из себя невинную жертву, так и теперь пытаюсь извинить свою все усиливающуюся страсть широким намеком на болезнь, за которую не могу нести ответственность. Но пока я не достигла средних лет — а в действительности пока я и в самом, деле не перенесла серьезную болезнь, — мою страсть в полной мере возбуждали только девушки. Не то чтобы я питала яростное отвращение к мужчинам — просто они меня не возбуждали.

С другой стороны, я не верю, что моя страстная убежденность во благе состояния девственности либо печаль, которая неизбежно охватывала меня при мысли о возможности ее потери, имели что-то общее с отвращением к акту любви. Я подозреваю, что вышеупомянутые чувства скорее достались мне в наследство от моего изысканного, насыщенного мира юношеского воображения. Теперь, двигаясь сквозь игру теней и света реальной действительности, я по-прежнему скорблю об этом утраченном совершенстве.

Главная причина отрицания моего брака имела куда более практичный смысл: я рассматривала брак как постоянный источник угрозы независимости для своего сознания и действий. Когда Церцил дал мне понять, что будет уважать меня как индивидуальность, я согласилась принять его предложение. Я вовсе не имею в виду (а, судя по всему, я произвела такое впечатление), что одним из условий моего согласия будет отказ моего супруга от своих брачных прав. Перспектива супружеских отношений не особенно волновала меня и, кроме всего прочего, не оттолкнула.

С другой стороны (как это покажется странным, если знать мою натуру!), я нахожу, что такие мужчины, как Алкей, чьи страсти направлены исключительно на мальчиков, возбуждают во мне сильную и инстинктивную антипатию. Когда я вижу любовников, которых он содержит — в первую очередь Лика, с напомаженными губами и напудренными щеками, курчавыми волосами, застенчивыми глазами и семенящей походкой, — я не просто переполняюсь отвращением, но воспринимаю как личное оскорбление. Я считаю, что эти твари, напуская на себя поддельную женственность, унижают мою, подлинную!

Но чего я в самом деле боюсь, так это обнаружить в себе не избыток чувств, а скорее наоборот, их полное отсутствие. Холодная сосредоточенность на самой себе, боюсь, будет мне не слишком лестной характеристикой. В этом присутствует что-то бесчеловечное, что-то калечащее. Возможно, только посредством акта любви я могла отдавать себя целиком и бескорыстно. Преданность — то качество, которое с избытком дано моей двоюродной сестрице Мегаре, — г всегда выпячивала самую твердую, самую безжалостную сторону моей натуры. Это тоже не слишком-то лестное добавление.

Я всегда считала Мегу предназначенной самой природой для страстной, но безбрачной жизни, в которой удовлетворение достигается путем возбуждения в партнере тех эмоций и страстей, которые она боится обнаружить в себе или же которыми она, как бесполое существо, не обладает вовсе. Надо ли говорить, что я пользовалась этим, не испытывая ни угрызений совести, ни чувства благодарности. Я теперь убеждена, что она отнюдь не со зла послала мне медицинское заключение. Смерть моей матери сразила ее — вот и все. У нее не нашлось слов, и она поступила так, как смогла.

Но самое грустное то, что и смерть Хлои я на самом-то деле восприняла довольно равнодушно. Уже через день, пускай чуть более, я не чувствовала ничего, никакой скорби — только брала злость, что я очутилась в таком непростом положении. Ну а сколько людей, подумала я, после смерти кого-нибудь близкого и любимого испытывали те же чувства — и содрогались при мысли о том, чтобы признаться в этом даже самим себе! Правящие обществом условности требуют: притворяйся, что скорбишь.

Ну и вот еще что. Меня послушать, сицилийское изгнание вспоминается как блистательный сказочный сон. Да ничего подобного! Годы на чужбине я провела, в поте лица шлифуя свое искусство — посещала философские беседы, писала, изучала хореографию и музыкальную технику. То, что я и сама выступала как педагог и исполнитель собственных стихов, в немалой степени способствовало постижению мною основ этих разнообразных искусств, что мне так пригодилось, когда я вернулась в Митилену. Но беда в том, что стоит художнику — а тем более прекрасной деве-художнице — решиться поведать о тяжком труде, которого стоит творчество, иные отнесутся к этому как к чему-то скучному и недостойному. Им, утонченным эстетам, подавай рассказы о вдохновении, ниспосланном музами, о касальских струях и парнасской весне — все это, как однажды съязвил Алкей, неплохо, действует как слабительное, но едва ли хорошо в качестве лучших символов божественного откровения.

Ну а как бы добропорядочные люди восприняли известие о том, что всего через два дня после смерти Хлои я, вместо того чтобы изнывать от горя с разбитым сердцем, как полагалось бы благовоспитанной поэтессе, провела утро в занятиях музыкой (новый учитель просто благожелательно поощрял меня, тогда как Арион требовал, чтобы я рабски следовала за ним!), а во второй половине того же дня написала на заказ развеселую — чтобы не сказать разухабистую — свадебную песню, после чего отправилась на свой ежедневный двухчасовой класс в школе танцев, оттуда на пир, где всласть попила вина (но не так, чтобы в стельку), и, наконец, провела половину ночи в любовных утехах с экзотической иберийской рабыней Хлои — столь долго желанной и теперь ставшей доступной!

Но сколько из всего перечисленного — что я осмеливаюсь называть бесспорной правдой — я понаписала исключительно для самоиздевки и самообмана! Возможно, завтра я буду в другом настроении и отрекусь от написанного сегодня; зеркало покажет мне другое, равным образом правдоподобное лицо. Маска соскребается, и под ней обнаруживается другая маска; а где же правда? Дано ли кому-нибудь — а хоть бы и мне самой — увидеть Сафо такой, какая она есть на самом деле?

Как бы там ни было — пусть все написанное остается как есть, со своими двусмысленностями и противоречиями. Так, по крайней мере, будет честно.

Что же это я завралась, в самом-то деле? В действительности смерть Хлои надломила меня настолько, что я думала, что никогда не оправлюсь от этого удара. Ну а вчерашние мои записки показывают только то, как можно совершенно исказить правду, даже не отклоняясь внешне от фактов. Все, что я вчера написала, — просто набор впечатлений того дня; но какое подводное течение скрывается за ними!