Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

• Название: Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
• Автор: Питер Грин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0668-1

В романе современного английского писателя и ученого Питера Грина делается попытка воссоздать жизнь легендарной поэтессы античности Сафо, показать ее мир, мир любви и страданий, дружбы и предательства, чистых чувств и высокой поэзии.

---

Никто не помнит, когда Меса была покинута. Ее дома рассыпались в прах, и камни их едва ли теперь можно отличить от серых скал в окружающих холмах. Все, что ныне осталось от этого города, — огромный белый храм Афродиты, один на всем этом огромном диком пространстве, с каменной оградой и нарядно одетыми жрицами. Никто не знает, сколько этому храму лет. Его деревянные колонны, почерневшие и потрескавшиеся от времени, опоясаны во многих местах толстыми железными ободами. Здесь хранится священный образ богини, который не дано лицезреть никому, кроме Верховного жреца; он стоит, укрытый покрывалами весь год напролет, и в его святилище день и ночь горят светильники. Разумеется, он окутан разными слухами. Будто он явился с небес. Будто он изваян Гефестом[68] для незаконнорожденного сына Ореста[69], который, по преданию, поселился на Лесбосе.

У Алкея своя, в высшей степени характерная для него, версия этой легенды. Мол, статуя выполнена до того грубо, нелепо и смехотворно, что если выставить ее на глаза публики, то даже самые страстные поклонники богини отвернутся от нее окончательно и бесповоротно.

Когда я шагала по горной дороге к храму, объятая глубокой тишиной и небесным величием, мне казалось, что время течет назад; и снова я услышала — так ясно, будто он действительно, взаправду, физически был рядом со мной — молодой, металлический, веселый до жестокости голос, который насмешкой рассек мой мир, словно крыло бабочки бритвой. Слишком легко мне, раненной его остротами — да так, что мои первые успехи у публики заставляли меня краснеть, — убедить себя, что он так говорит в первую очередь из-за досады, вызванной завистью. Только впоследствии я пришла к пониманию того, что почвой для этой разрушительной агрессивности было отчаяние и ненависть поэта к себе.

…За оградой храма воздух был теплым и недвижным, словно тепло минувшего лета не хотело покидать этот уютный уголок. Тепло блаженное, усыпляющее, наркотическое. Я села на старую каменную скамейку под раскидистым платаном. Нет, здесь ничего не изменилось. По-прежнему струится в источенную водой каменную раковину все такой же чистый, как хрусталь, источник и, журча, убегает по все тому же черепичному желобку через яблоневый сад. (Интересно, платят ли местные крестьяне до сих пор налог за право пользования этой водой для орошения? Кажется невероятным, чтобы Афродита — а точнее, ее жрицы — пренебрегали таким легким и выгодным источником дохода!) С ветвей сосен и кипарисов Священной рощи доносились бесчисленные призывные песни древесных голубей; ломящиеся от алых плодов гранатовые деревья оглашались чириканьем воробышков, перепархивавших с ветки на ветку. Снаружи, в холмах — хоть бы малейший намек на зелень: почва здесь оголенная, суровая, словно выделанная в пергамент телячья кожа. А здесь, в этом огражденном священном уголке, всякий путник или паломник мог отыскать настоящий зеленый оазис, полный покоя, защищенный от лучей солнца и ежедневно орошаемый.

Я просидела в раздумье несколько часов. Никто меня не потревожил. И все-таки я почувствовала себя — не могу понять почему — чужачкой, вторгшейся извне. Тихий ветерок шевелил ветки над моей головой; шуршащие листья навевали утешающее, гипнотическое дыхание* покоя. На небольшом алтаре, стоявшем подле источника, курился ладан; его запахом пропитывался густой осенний воздух. Голуби — любимые птахи Афродиты — ворковали так же бессмысленно, как любая сельская простушка, когда она с глазу на глаз с обожаемым дружком. Журчание воды, сбегающей по черепичному желобку, было столь же неумолчным, как деревенская сплетня.

Я немного поспала, затем медленным шагом направилась назад к дороге, идущей вдоль побережья. Зашла по щиколотку в покрытое рябью устье, омыла лицо, руки и ноги соленой водой. Послеполуденное солнце светило по-прежнему ярко, и вскоре я почувствовала тонкое, нежное покалывание крупинок соли на щеках. На лугу паслись два диких черных жеребца; при моем приближении они обратились в бегство. Вдали, в водах залива, я увидела треугольный бурый лоскут паруса рыбачьей лодчонки. Я была одна, совершенно одна. И теперь я — в первый раз — начала понимать истинную глубину своего одиночества.

…Сколько же времени прошло с того незабываемого голубого дня, когда я подъехала с тайной целью к Усадьбе трех ветров? Тенистый сад, склонившаяся над ящичком с кистями и красками Мика, крошка Аттида, высоко взлетающая на качелях среди ветвей яблонь… Милая Аттида, я бы остановила для тебе время, если б могла! Для тебя… И для себя. Я когда-то любила тебя, Аттида! Как давно это было! Ты тогда казалась мне маленьким угловатым ребенком….

Теперь Йемене за шестьдесят, да и Агесилаид давно разменял восьмой десяток. У обоих одинаково густые, роскошные седые волосы, высоким полукругом зачесанные на макушку. От постоянной работы в саду и в поле оба смуглы, как дерево грецкого ореха. Про них даже не скажешь, что это супруги, скорее назовешь их братом и сестрой. Когда же не стало Фания — почти сразу после рождения долгожданного наследника, — сперва казалось, что Йемена останется вдовой навсегда, отвергая ухажеров одного за другим, чтобы сохранить неизменным жизненный уклад Усадьбы трех ветров. Но прошло пять лет, и она, ко всеобщему изумлению, вышла замуж за Агесилаида.

Тогда это казалось самым невероятным выбором. Агесилаиду было сорок семь лет, он считался закоренелым холостяком и был приятным, образованным человеком, любителем прекрасного, с неплохим — но никак не огромным — личным доходом. У него был небольшой дом в Митилене, а также собственность в Пирре и ее окрестностях, где из поколения в поколение жила его семья. Как и многие «любители искусств» из аристократических кругов, он был неравнодушен к смазливым и талантливым мальчикам. Но что было всего необычнее, так это то, что к своим любимчикам он относился с добротой, мягкостью и непременной щедростью, так что они оставались его добрыми друзьями долгие годы после прекращения плотской связи. Он продолжал беспокоиться об их благополучии даже тогда, когда они уже обзаводились женами и детьми; он всегда был готов выслушать, что их заботит, одолжить денег (нередко последнее), а то и замолвить за них слово перед каким-нибудь влиятельным другом.

В общем и целом, он принадлежал к иному, нежели Фаний, кругу, что делало брак его с Исменой еще большей загадкой. Время от времени он, как и многие добропорядочные горожане, бывал гостем в Усадьбе трех ветров, но его истинные общественные интересы, как и следовало ожидать, лежали где-то в ином месте. Он поддерживал блистательных — или просто прекрасных — писателей, художников, растущих многообещающих политиков. В нем самом не было стремления к власти, но, казалось, каждый преуспевающий или подающий надежды государственный муж почитал за честь пребывать у него в друзьях (в частности, у него были неожиданно близкие взаимоотношения с Питтаком). Конечно, он превосходно знал и Алкея. И именно он, со свойственной ему щедростью, предоставил в наше распоряжение дом; в Пирре, когда мы вынуждены были бежать из Митилены, и всячески помогал нам скрасить годы изгнания. Агесилаид был узлом, связующим нас всех, и когда впоследствии до меня дошли новости о его женитьбе (в это время я была по-прежнему в изгнании на Сицилии), я — как ни странно — почувствовала, что знаю его много больше, чем Йемена.

Что побудило ее выйти за него замуж? Я и поныне не уверена, что знаю точный ответ. Может быть, она, страстно желая защищенности, ласки и уюта и при этом чувствуя себя не способной душой отдаться мужчине, знала, что Агесилаид никогда не потребует у нее того, Что она не сможет или не захочет выполнить. Я тогда думала, что нет другой причины. И тем не менее, наблюдая, как живут семейной жизнью другие супружеские пары, я должна признать за таким браком большее будущее. Возможно, у Агесилаида тоже были свои соображения — ходили слухи, что он хотел прибрать к рукам Усадьбу трех ветров, но дело, по-моему, было не только в этом. В конце концов, ему было уже под пятьдесят и, видимо, он начинал чувствовать, как и многие в его положении, что в таком возрасте одинокая жизнь веет холодом и становится в тягость.

Теперь, двадцать лет спустя, он и Йемена живут душа в душу. Каждый чувствует настроение другого едва ли не лучше, чем собственное, и любовь между ними горячая, постоянная и настоящая. Кажется, даже комната становится больше в их присутствии.

Итак, мы сумерничаем втроем за чашей доброго самийского вина, глядим в глаза друг другу при слабом огоньке светильника и осторожно ступаем по запутанным тропкам наших воспоминаний. Слишком много вещей, о которых нельзя говорить. Даже сейчас.

Агесилаид берет яблоко со стоящего перед ним блюда и задумчиво очищает его.

— Я помню то утро, когда вы с мамой впервые ступили на эту землю. Вы были такие заспанные и очень не в духе. А ты была как крохотная пташка.