Титта Руффо - Парабола моей жизни

• Название: Парабола моей жизни
• Автор: Титта Руффо
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний Титта Руффо, названная им «Парабола моей жизни»,— правдивое описание нелегкого жизненного и творческого пути одного из величайших вокалистов-баритонов первой половины XX века. Мемуары эти, занимательные и поучительные, привлекательны своей искренностью, прямотой и бесхитростной откровенностью.

Жизнь знаменитого артиста с самого начала и до конца складывалась не гладко.. На его долю выпали жизненные и творческие конфликты, требовавшие от него активного участия и немедленного разрешения. Такой уж он был человек и такая была у него судьба.

---

На следующий день я прогуливался по Галерее. Погода была великолепной. Милан выглядел празднично. В кафе Биффи сидело множество артистов, театральных агентов, дирижеров оркестра. Я занимался тем, что с любопытством разглядывал Пуччини, который прогуливался с Тито Рикорди и Леонкавалло, как вдруг передо мной вырос Борода и сказал, что Конти разыскивает меня повсюду, чтобы познакомить с импресарио, желающим заключить со мной договор на поездку в Чили. И в этот же день Конти представил меня этому импресарио, набиравшему труппу для Латинской Америки. Он — все звали его дон Джоан, но позволяли себе это только за его спиной, и так же буду звать его и я — был настоящим синьором. Он хвастался тем, что первый повез в Америку Патти, заключив с ней договор, по которому должен был выплачивать ей «пустяковый» гонорар в тридцать тысяч лир за каждое выступление, и заключил он этот договор в то время, когда у него не было за душой ни единого сольдо. Этого факта достаточно, чтобы дать представление об уме и ловкости этого человека. Он смерил меня взглядом с головы до ног и спросил, почему я ношу длинные волосы. Удивленный этим, с моей точки зрения, бестактным вопросом, я ответил, что ношу их длинными по необходимости и главным образом из соображений экономии. Мне часто приходилось петь партию Марселя в «Богеме», и длинные волосы избавляли меня от расхода на парик. И тут же я прибавил, что при получаемом мной гонораре нет оснований быть расточительным, но при первом значительном контракте мою шевелюру постигнет та же участь, что и волосы Самсона. Дон Джоан захотел послушать меня в помещении театра Ла Скала и сказал, что если я ему понравлюсь, он заключит со мной договор на поездку в Чили. На прослушивании я спел речитатив и роман из второго действия «Трубадура» и, кроме того, романс из «Бал-маскарада». Дон Джоан, обнаружив, что голос мой чуть ли не превосходит сведения, полученные им обо Мне, пошел вместе со мной и Конти в маленькую комнату гостиницы Ребеккино; там он спросил, устраивает ли меня через два дня выехать в Америку и какую сумму я желал бы получать в месяц.

Момент был для меня решающий. У меня нашлись возражения против срока выезда, так как я желал съездить в Рим попрощаться с матерью. Но дон Джоан сказал, что это исключено, так как труппа должна сесть на пароход в Гавре через три дня: у меня едва хватит времени приготовить все необходимое для предстоящих ролей. Я понял, что относительно этого пункта возражения бесполезны. Делать было нечего. Что касается оплаты, то я попросил три тысячи лир в месяц. Дон Джоан как-то странно переглянулся с Конти и сказал, что это многовато. Мы сошлись, наконец, на двух тысячах семистах лирах при условии, что последние две недели будут выплачены вперед. Так я подписал первый значительный контракт. В тот же вечер дон Джоан и Конти повели меня к театральному поставщику. Выбрали большое количество вещей: панцири, латы, шлемы, пояса, украшения, самую разнообразную обувь, необходимую для «Аиды», «Африканки», «Отелло». Все это было уложено в большую корзину, которую тут же тщательно закрыли и отправили в Париж вместе с остальным театральным реквизитом. В уплату за это множество вещей мне было предложено подписать вексель на три тысячи пятьсот лир с обязательством погашения его по приезде из Америки. Я ни за что не хотел его подписывать, но Конти сказал, что ценность приобретенных мною вещей в два раза больше того, что я за них плачу, что я должен считать удачей приобретение костюмов уже готовых и выполненных точно по заказу на мою фигуру; кроме того, он особенно подчеркивал, что этот гардероб послужит мне в течение всей моей карьеры. Я сдался. Таким образом мной в первый и последний раз в жизни с нескрываемым отвращением был подписан вексель. Мы расстались с доном Джоаном, договорившись, что завтра я буду на вокзале за полчаса до отхода прямого поезда на Париж. Тут же, оставшись с Конти вдвоем, я подписал обязательство уплатить ему за посредничество, даже не ознакомившись со всеми параграфами предложенного мне для подписи документа. Мы поспешили пойти пообедать в ресторан к Бороде. Старушка Тереза сказала мне: «Дорогой шиур Тита, этим контрактом обеспечена ваша будущность. Увидите, вас теперь позовут в Ла Скала. О вас уже и сейчас говорят, как о выдающемся артисте».

Весь этот тревожный канун отъезда прошел в хлопотах и приготовлениях. Я написал письмо маме; купил кое-что необходимое для собственного обмундирования; сбегал попрощаться с супругами Казини. Они, конечно, пришли в восторг от происшедшего, но, узнав сумму предложенного мне гонорара, Казини заверил, что если бы я запросил даже пять тысяч лир в месяц, импресарио был бы вынужден выложить мне и такую сумму. Дон Джоан, как оказалось, законтрактовал Дельфино Менотти, который, подобно Котоньи, Морелю и Кашману, был одним из самых знаменитых баритонов того времени, и договорился с ним о гонораре в девять тысяч лир в месяц, гонораре в то время максимальном для первоклассного баритона; но буквально в последнюю минуту Менотти заболел. Во всяком случае, Казини, сам мечтавший о Чили, сказал, что этот договор, даже в удешевленном виде, является для меня большим шагом вперед. На другой день, распрощавшись с Меннини, я — на этот раз в коляске — поехал на вокзал. Дон Джоан был уже там и с ним вся труппа в полном составе: артисты оркестра, кордебалет, солисты, хористы и хористки, в общей сложности сто шестьдесят человек. В суматохе, среди багажа и всевозможных чемоданов, окруженный людьми, спешившими занять самые удобные места, я растерялся, но постарался взять себя в руки. Среди всех этих новых для меня людей, в большей или меньшей мере взволнованных и суетившихся, мне бросился в глаза красивый высокий человек, чисто выбритый, по типу скорее русский, чем итальянец. Это был первый бас труппы, звали его Паоло Вульман, и он очень энергично хлопотал, наводя порядок и указывая артистам их места в купе. Дон Джоан, представив меня Вульману, поручил ему заботиться обо мне и посадить меня в купе первого класса. Вульман был по отношению ко мне как нельзя более внимательным, но обращался со мной как с маленьким мальчиком. Провожая меня на место, он говорил со мной так, как мог бы говорить опекун с порученным ему на время путешествия ребенком. Когда я, наконец, пришел в купе, носильщик, тащивший мои чемоданы и переходивший за мной из одного вагона в другой, воскликнул: «Ах ты, моя дорогая! Наконец-то! Да чего же вы туда напихали! Свинца, что ли, черт возьми?» Я дал ему хорошие чаевые потому, что чемоданы были на самом деле неимоверно тяжелы: в один из них я даже засунул утюг.

Когда поезд тронулся, я был ни жив ни мертв. Этот стремительный отъезд, необходимость уладить такое количеств дел в столь ограниченное время — написать письма, попрощаться с теми и другими, сбегать туда и сюда, чтобы купить себе необходимое, — все это меня вымотало. Я задремал, Вульман, сидевший рядом со мной, разбудил меня словами: «Баритон, время идти кушать». Но у меня не было никакого аппетита, и я от еды отказался. Сидя один в купе, я принялся считать оставшиеся у меня на руках деньги. После всех расходов, включая сюда то, что я послал домой маме, после отправки телеграмм, в частности — телеграммы отцу, в которой я просил его проявить немного терпения и старался доказать ему, что я по-настоящему вступил на артистический путь, — сумма, показавшаяся мне первоначально громадной, превратилась в сумму самую ничтожную.

Когда ужин кончился, купе наполнилось людьми, рассмотреть которых раньше я не мог, так как пребывал в полусне. Вульман поспешил представить меня. Мы обменялись немногими словами, так как я почти сразу же опять задремал и крепко проспал почти до четырех часов утра.

Была половина июня и стояла невыносимая жара. На рассвете я стал прохаживаться по коридору: чувствовал себя одиноким, подавленным и к тому же разбитым оттого, что проспал столько времени в неудобной позе рядом с Вульманом, храпевшим, как работающий мотор. В то время как постепенно разливался утренний свет, мною овладевали сомнения: правильно ли я поступил и стоило ли отказываться от привычного, чтобы идти навстречу неизвестным испытаниям, среди неизвестных мне людей, будучи сам неизвестным, разлученным с семьей и не имевшим даже возможности обнять маму. Меня охватила глубокая растерянность. Мне хотелось поделиться с кем-нибудь своими сомнениями. Великолепие солнца, поднимавшегося все выше и выше и освещавшего прекрасные французские пейзажи, вместо того чтобы подбодрить меня, переполнило чашу моей огорченной души, и я почувствовал, что горячие слезы заливают мне лицо.

Из Парижа мы сразу же проехали в Гавр. Наш пароход, скромное английское судно под названием «Лореллана» стояло на якоре, готовое к отплытию на следующее утро. Я остановился в маленькой гостинице вблизи порта. Мне попалась грязная комнатенка, где витало зловоние нечистоплотного человечества. В соседних комнатах помещались французские матросы. Они явились ночевать очень поздно, были вдребезги пьяны и продолжали шуметь и галдеть до рассвета. Иные из них засыпали под пение «Марсельезы». Само собой разумеется, что я провел ночь без сна. И в это утро тоже, при восходе солнца слезы потекли по моим щекам.