Титта Руффо - Парабола моей жизни

• Название: Парабола моей жизни
• Автор: Титта Руффо
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний Титта Руффо, названная им «Парабола моей жизни»,— правдивое описание нелегкого жизненного и творческого пути одного из величайших вокалистов-баритонов первой половины XX века. Мемуары эти, занимательные и поучительные, привлекательны своей искренностью, прямотой и бесхитростной откровенностью.

Жизнь знаменитого артиста с самого начала и до конца складывалась не гладко.. На его долю выпали жизненные и творческие конфликты, требовавшие от него активного участия и немедленного разрешения. Такой уж он был человек и такая была у него судьба.

---

В Катании, между тем, многое изменилось. Из-за удушливой жары публика перестала ходить в театр Национале и перекочевала в Арену Пачини, очень большой театр на открытом воздухе. Беспощадная кампания, проводимая новой антрепризой против Кавалларо, вызвала изменения в судьбе его труппы. Сборы день от дня становились все хуже и хуже. Мы делали главный упор на «Бал-маскарад» и «Богему» — любимые оперы публики. Я выступал в четырех, а то и в пяти спектаклях в неделю, и наконец, почувствовал себя утомленным. Макки не переставал предостерегать меня; говорил, что если я буду продолжать в том же духе, то голоса моего хватит не надолго. Я и сам не сомневался в этом, но что можно было поделать? Срок моего контракта истекал только через два месяца. Я надеялся отдохнуть, когда вернусь в Рим.

И вот однажды утром в порт Катании вошли и стали на якорь пять миноносцев британского флота. В одно мгновение город был наводнен английскими матросами. Дон Пеппино, не пропускавший случая зашибить деньгу, тотчас же объявил последнее торжественное гала-представление по общедоступным ценам в честь английской эскадры и объявил об этом в самых широковещательных афишах, на которых выделялось мое имя, напечатанное огромными буквами. Уверенный в моей неизменной уступчивости, он принял это решение, даже не потрудившись заранее сообщить мне об этом. На другой день утром театральный рассыльный пришел объявить мне, как это делалось обычно, что вечером я должен петь в «Бал-маскараде». Так как я был в курсе всего происходившего и знал, что уже распроданы все билеты, приход курьера не был для меня неожиданностью. Он застал меня в постели с полотенцем, намотанным вокруг шеи. Охрипшим голосом я попросил его предупредить Кавалларо, чтобы он либо заменил, либо перенес спектакль: я простудился накануне вечером и голос у меня совершенно пропал. Вскоре после его ухода врывается ко мне Кавалларо и с ним вместе Шиуто и доктор. Продолжая говорить все глуше и глуше, я прежде всего отказался от доктора: он хотел сунуть мне в рот ложку, чтобы осмотреть горло. Дон Пеппино, опустившийся на стул у моей кровати, смотрел на меня в полном унынии и, громко жалуясь на судьбу, говорил, что меня сглазили и что мой отказ петь грозит всем полным разорением. Я продолжал играть комедию. Едва секретарь ушел, чтобы позаботиться о возможной замене спектакля, Кавалларо впился в меня испытующим взглядом. «Послушай,— спросил он,— ты действительно уверен, что не сможешь петь сегодня вечером? Мне это кажется невероятным, да и никто, знаешь ли, не поверит, что ты нездоров». Уверенный, что никто нас не слышит, я сделал трагическое лицо и ответил, что смог бы побороть болезнь в том случае, если бы он уплатил мне сто лир сверх контракта. Дон Пеппино сразу понял игру. Он завопил, что я шантажист и что он не заслужил подобного обращения. Я, опасаясь быть застигнутым на месте преступления и заговорив снова глухим, охрипшим голосом, сказал, что теперь он, по крайней мере, знает, что ему надлежит делать. Если же он на это не согласен, пожалуйста, пусть заменяет спектакль. И заодно, прибавил я, хватит фанфаронства и оскорблений. В эту минуту ошел Шиуто, и Кавалларо тотчас же, без стеснения, выложил ему всю правду, а именно, что я абсолютно здоров и вымогаю него сто лир. Я, в присутствии Шиуто снова ставший безголосым, опроверг это заявление, сказав, что вымогателем является только сам Кавалларо. Импресарио вышел из себя, сорвал у меня с шеи полотенце, обозвал мошенником, комедиантом, преступником и, уходя, пригрозил мне всякими бедами, если я не явлюсь в театр в обычный час. Оставшись один, я встал с постели, спел вокализы и стал ждать обеда.

В те вечера, когда я пел в «Бал-маскараде», мне, чтобы загримироваться как следует, требовалось довольно много времени, и я приходил в театр около семи. В этот вечер, видя, что уже половина восьмого, а меня все нет, Кавалларо сам примчался ко мне и грубо предупредил, что если я сию минуту не явлюсь в театр, он заменит меня другим баритоном. Я спокойно ответил, что это доставит мне большое удовольствие. Тогда разразилась сцена, в которой не было ничего веселого. Я поставил ему на вид, что он бессовестно эксплуатирует и мое здоровье, и мое простодушие, и поклялся, что появлюсь в театре только в том случае, если он заплатит мне сто лир. Было уже восемь часов. В девять начинался спектакль. Убедившись в том, что я твердо решил не уступать, Кавалларо сел за столик, и вытащив кучу бумажек по пять лир, принялся отсчитывать: «Пять — мошенник, десять — подлец, пятнадцать — негодяй, двадцать — предатель, двадцать пять — ничтожество, тридцать — преступник, сорок — неблагодарный...» и так далее, и так далее — из синонима в синоним, меняя определение каждые пят лир, пока не дошел до ста. Когда он кончил, то сказал, отнюдь не в шутку, как это говорится обычно: «Данте был прав, когда называл Пизу позором рода человеческого, ибо только пизанец способен на столь низкий, позорный поступок». И, встав со стула, он сделал вывод: «Между нами все кончено!»

Я невозмутимо выслушал всю эту литанию ругательств и напоследок, прежде чем он вышел из комнаты, пропел ему фразу из «Бал-маскарада»: «Прошло все и прочь все надежды! Сменили вас в сердце и злоба, и смерть!». При этом моем выпаде, безусловно не слишком уместном, он пришел в ярость и выскочил из комнаты, с такой силой хлопнув дверью, что образок, на котором был изображен Иисус Христос, точно ужаснувшись, упал со стены. Я слышал, как он, выйдя на улицу, продолжал кричать: «У него еще хватает наглости зубоскалить, у этого Иуды, у этого „позора рода человеческого"».

Я был счастлив: завтра я смогу перевести маме все сто лир. И с этой мыслью я побежал в театр гримироваться. Пробило девять, но я, само собой разумеется, еще не был готов. Театр ломился от народа, среди которого было множество английских матросов, в большинстве своем сильно подвыпивших. Они горланили вовсю и стучали кулаками по скамьям верхнего яруса, требуя начала спектакля. Первые действия оперы прошли под шумные аплодисменты и несмолкаемые требования повторений. Когда я кончил знаменитый романс, который обычно повторял, к чему публика уже привыкла, разразился адский шум, и английские матросы, точно обезумев, орали: «бис, бисс, биссии!».

Но у меня было запланировано не повторять сегодня романса, и я твердо решил стоять на своем. Началось нечто невообразимое. От партера до галерки люди стали аплодировать ритмично, одновременными хлопками. Мало того: сотни стучащих ног превратились в одну ногу и крики сотен голосов превратились в один голос, орущий «бис». Казалось, что наступил конец света. Неумолимый и неподвижный, я стоял посреди сцены, не собираясь подчиниться требованиям публики. Тогда Кавалларо бегом поднялся за кулисы и, стоя там, разразился упреками по моему адресу, снова выпаливая весь свой набор брани и оскорблений. В то время как публика в неведении того, что происходило за сценой, все более громогласно кричала «бис», я, схватив шпагу, которую перед этим положил на стол, вступил в жаркий спор с Кавалларо, доказывая ему, что я вовсе не обязан бисировать, поскольку это не оговорено в контракте. Глаза дона Пеппино налились кровью. Джиджи Макки, сидевший в ложе на авансцене, понял, что дело идет к скандалу и тоже прошел за кулисы уговаривать меня спеть на бис: без этого невозможно будет продолжать спектакль. Я безжалостно упорствовал в своем отказе и заявил Кавалларо, что в случае, если он желает, чтобы я бисировал, он должен выдать мне тотчас же еще сто лир. Разразилась неописуемая сцена. Если бы Джиджи Макки не очутился тут же и вовремя не схватил Кавалларо в охапку, импресарио не преминул бы наброситься на меня на глазах у публики, что положило бы начало жанру, еще неизвестному в истории театра. С этого вечера мы с Кавалларо совершенно разошлись и перестали замечать друг друга. Мы оба желали, чтобы скорее кончился срок контракта, и мы могли бы больше никогда не встречаться.

Между тем для труппы Кавалларо наступили печальные дни. Последним ощутимым сбором в идущем к концу сезона был сбор с гала-представления «Бал-маскарада», когда я в последний раз имел случай увидеть сто лир одновременно. Публика окончательно перекочевала в - Арену Пачини. Кавалларо задолжал всем артистам, в том числе и мне. Я ничего не говорил и покорился тому, что было неизбежно. Кавалларо объявил еще несколько представлений, но публика освистала двух сопрано в «Джиоконде», и в это же время несколько оркестрантов, которым Кавалларо задержал выдачу гонорара, перешло в конкурирующую антрепризу. Противники чинили Кавалларо всевозможные неприятности, чтобы только свалить его. Его карьере импресарио был нанесен непоправимый удар. Мы с ним игнорировали друг друга, но в глубине души это причиняло мне боль, и я страдал за него, несмотря на нашу последнюю ссору. Все артисты его труппы постепенно перешли во враждебную ему антрепризу, так что после нескольких представлений «Богемы» он был вынужден закрыть театр.