Геннадий Андреев - Горькие воды

• Название: Горькие воды
• Автор: Геннадий Андреев
• Издательство: Посев
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1954

Г. Андреев это псевдоним Геннадия Андреевича Хомякова. Другой его псевдоним: Н. Отрадин — писатель, журналист, родился в 1906 году. В России в тридцатые годы сидел в лагере. Воевал. Попал в плен к немцам. Оказавшись в Германии, эмигрировал. Жил в Мюнхене, где работал на радиостанции «Свобода» Там же работал И. Чиннов, и они познакомились. С 1967 года Г. Андреев Хомяков поселился в США. Он писал прозу, в основном автобиографического характера. В 1950-м вышла повесть Г. Андреева «Соловецкие острова», потом очерки и рассказы «Горькие воды», повести «Трудные дороги», «Минометчики». Автобиографическая повесть «Трудные дороги» признавалась рецензентами одной из лучших вещей послевоенной эмигрантской прозы. В 1959 году Г. Андреев стал главным редактором альманаха «Мосты». В 1963 году прекратилось субсидирование альманаха, Г. Андреев все же продолжил издание на деньги сотрудников и других сочувствующих лиц до 1970 года. В 1975–1977 годах Г. Андреев был соредактором Романа Гуля в «Новом Журнале». Выйдя в отставку, поселился на берегу залива под Нью-Йорком и, по словам И. Чиннова, писал воспоминания.

---

Мы привыкли считать западные народы культурными и гуманными и случаи зверства, в финской войне расценивали, как необычные, вызванные, вероятно, слишком сильным озлоблением. Мы не учитывали тогда, что тонкая оболочка культуры на теле народа еще не делает людей действительно гуманными и что западные народы могут быть способны на утонченное и дикое варварство. Это было вторым обстоятельством, не позволявшим нам предполагать, что безумный расизм Гитлера, его дикая ненависть к России и к славянам создадут недостающее звено для спайки народа в одном чувстве — в русском патриотизме. Мы никак в то время не могли предполагать, что Запад, и фашистский и демократический, разными путями, оно одновременно, заставит наш народ помочь Сталину удержаться у власти и сохранить его строй.

Но всё это произошло позднее. А пока мы жили, ощущая, что попали в полосу удушливого застоя, выход из которого вообще мог быть только один: война.

После окончания гражданской войны большевики вынуждены были пойти на уступки и ввели НЭП. Получив некоторую свободу для частной инициативы, население устремилось к созданию материального благополучия. В первую пятилетку страна была занята борьбой за и против коллективизации и индустриализации. В середине 30-х годов население опять попало в короткий период сравнительного благополучия — тогда, когда Сталин принужден был провозгласить, что «жить стало лучше, жить стало веселее» и когда он пообещал вторую пятилетку проводить более медленными темпами. В это время на верхах шла жестокая ликвидация Сталиным всякой, и «правой» и «левой», оппозиции. Закончив «ликвидацию», Сталин оказался уже окончательно единоличным диктатором — и с этого времени жизнь для населения окончательно утратила какую-либо целеустремленность, если не считать одной: жить сегодняшним днем, стараясь лишь сохранить себя. Наступили «будни строительства социализма», никак не удовлетворявшие население. Однако, зажатое к этому времени в тиски, никакой активной борьбы с этими буднями оно вести не могло. Оно могло лишь ловчиться, приспособляться, изоврачиваться, т. е. вести скрытую, пассивную борьбу, не выдвигавшую какую-либо динамическую цель. Невозможно было даже стремление к материальному благополучию: инициатива всячески пресекалась и в стране был сильный товарный голод, из-за трат на вооружение и поставку товаров гитлеровской Германии. Вместе с тем и власть не могла выдвинуть никакой большой цели, кроме того же окончательно поблекшего в сознании людей «строительства социализма». Между тем, страна, с начала революции, двадцать с лишним лет жила лихорадочно, бурно, — внезапная приостановка полной динамизма жизни создала впечатление застоя.

К концу 30-х годов произошла приостановка вообще в разбеге коммунистического развития, не только внутри страны, но и вне её. К этому времени позиции «народного фронта» на Западе были поколеблены, СССР исключен из Лиги Наций, в которой Литвинов выступал не без эффекта. Получилась как бы изоляция нашей страны от мира, что тоже чувствовалось.

Приостановка, возможно, объяснялась и слишком большим кровопусканием, произведенным Сталиным во время ежовщины в аппарате власти и в армии: власти необходимо было приостановиться, чтобы набрать сил для нового разбега. Надо было и готовиться к войне, учитывая события на Западе. Так или иначе, но в эти два-три года перед войной напряжение всё усиливалось, атмосфера накалялась — и вместе с тем мы словно толклись на месте, попав в полосу застоя и бесперспективности. Народ не мог поставить перед собой определенную, конкретную цель, — «за или против», как это было, например, в годы гражданской войны или в первую пятилетку, когда власть «закладывала фундамент социализма». Но и власть не могла выдвинуть ничего мобилизующего. И мы могли пока «гнить на корню»; власть тоже гнила на корню и ничего, кроме мало действующих призывов к «советскому патриотизму», не могла дать даже своему советскому и партийному аппарату.

Мы видели в этом положении две перспективы. Первая заключалась в победоносной войне. Если Сталин, в результате войны на Западе, сумеет захватить Европу или часть её, коммунизм получит новую пищу, на переваривание которой уйдет не мало лет. Косвенно это будет пища и для нас. Этим коммунизм будет спасен на какой-то длительный срок: он получит возможность дальнейшего развития.

Вторая перспектива была желательна для нас: не победоносная война, а разгром коммунизма в войне. Как это могло произойти практически, мы не представляли; для нас было лишь несомненно, что большого военного напряжения, при гнилости советского режима, коммунизм не выдержит, а поэтому и победа окажется на нашей стороне. Это была единственно мыслимая в то время и в том положении наша победа.

Оба варианта сходились в одном — в войне. Власть к ней усиленно готовилась во имя коммунизма; помогая власти, омы могли войну только пассивно ждать, надеясь на нее, как на средство освобождения и от Сталина и от коммунизма.

Опять хищники

Живя ожиданием, мы продолжали присматривать за работой наших предприятий. И перед самой войной мне пришлось принять непосредственное участие в ликвидации одного из случаев разложения «советского общества».

У одной из наших всесоюзных контор был в Рыбинске лесозаготовительный участок. В последние два года замечалось, что на нем не всё благополучно: участок расходовал слишком много средств и давал мало леса. Управляющий конторой почему-то защищал этот участок, а сведения о неблагополучии продолжали поступать. В начале 1941 года управляющий, член партии с 1919 года, крупный политработник, был вызван из запаса и направлен в Западную Украину комиссаром большой армейской группы. Его заместитель, тоже старый член партии, бывший путиловский рабочий, решил проверить участок; не доверяя своим работникам, он попросил назначить контролера из Главка. Начальник Главка послал меня, как знакомого с лесным делом.

Весной 1941 года я поехал в Рыбинск. Этот когда-то богатый торгово-промышленный город выглядел запущенным. Дома не ремонтировались, очевидно, еще с дореволюционных или нэповских времен, булыжная мостовая выщерблена, набережная обвалилась, ограда бульвара растащена. Театр, сгоревший во время революции, так и не был восстановлен, а запроектированный перед революцией трамвай не был построен. В городе было два кино; за городом — большой и хороший «Дом культуры», на новом авиомоторном заводе. Горожане редко посещали этот «Дом культуры», так как сообщение с заводом поддерживалось только одним автобусом.

При мне на авиомоторный завод приезжала группа немецких военных и инженеров, для осмотра завода и переговоров о поставке моторов Германии. Накануне рабочим объявили, что они должны явиться на работу прилично одетыми; кто не захотел или не мог подчиниться этому распоряжению, на другой день не был допущен к работе. Часов в девять к вокзалу подошел поезд из нескольких мягких вагонов, на собранных чуть не со всей области «зисах» гостей повезли на завод. Они обошли цеха, совещались с директором и с представителями из Москвы. Один из немцев на плакате, висевшем в цеху, заметил грамматическую ошибку и, к конфузу сопровождавших русских, обратил на нее их внимание. Рабочие ворчали и смеялись, что заставляют для немцев наряжаться.

В Рыбинске Волгострой НКВД строил мост через Волгу; километрах в десяти выше, около деревушки Переборы, плотину. Вторая плотина, с гидростанцией, строилась в устье Шексны — за Обеими начиналось огромное, почти до Череповца и Весьегонска, водохранилище — «Рыбинское море», образовавшееся на территории между притоками Волги Шексной и Мологой. Рыбинское море затопило много сел и деревень — лес от разборки домов этих селений и вырубленный на затопленных местах и заготовлял наш участок.

Заведующим участком был некто Кравец, одессит, еврей лет пятидесяти. До революции у него было собственное лесное дело; окончив институт и став инженером-строителем, Кравец продолжал работать с лесом, а не по строительству. Он производил отталкивающее впечатление: выпуклые, наглые глаза, упрямый подбородок и рот придавали ему грубый, вызывающий вид. Вероятно, предупрежденный о моем приезде, Кравец встретил меня с преувеличенной приветливостью; достав бутылку коньяку, икру, он всячески старался расположить к себе.

На другой день я познакомился с его бухгалтером, Самуилом Марковичем, тщедушным, незаметным человеком. Этот встретил растерянно: он явно боялся проверки. До 1953 года Самуил Маркович жил в Ленинграде, почему уехал оттуда, он не говорил, но я догадывался, что, очевидно, он был выслан из Ленинграда после убийства Кирова, в числе тысяч других высланных ленинградцев. При ближайшем знакомстве оказалось, что Самуил Маркович отличный человек, с мягкой и даже нежной душой, но он до того был подавлен страхом, что всего боялся. Кравец его терроризировал: он нагло пользовался доверчивостью и мягкостью Самуила Марковича и сумел запугать и запутать его так, что Самуил Маркович едва не дрожал при виде Кравеца и беспрекословно выполнял каждый его приказ. А так как за этими приказами скрывались преступления, работа у Кравеца превратилась для Самуила Марковича в муку: он смертельно боялся, что ему тоже придется отвечать за плутни его деспота.