Геннадий Андреев - Горькие воды

• Название: Горькие воды
• Автор: Геннадий Андреев
• Издательство: Посев
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1954

Г. Андреев это псевдоним Геннадия Андреевича Хомякова. Другой его псевдоним: Н. Отрадин — писатель, журналист, родился в 1906 году. В России в тридцатые годы сидел в лагере. Воевал. Попал в плен к немцам. Оказавшись в Германии, эмигрировал. Жил в Мюнхене, где работал на радиостанции «Свобода» Там же работал И. Чиннов, и они познакомились. С 1967 года Г. Андреев Хомяков поселился в США. Он писал прозу, в основном автобиографического характера. В 1950-м вышла повесть Г. Андреева «Соловецкие острова», потом очерки и рассказы «Горькие воды», повести «Трудные дороги», «Минометчики». Автобиографическая повесть «Трудные дороги» признавалась рецензентами одной из лучших вещей послевоенной эмигрантской прозы. В 1959 году Г. Андреев стал главным редактором альманаха «Мосты». В 1963 году прекратилось субсидирование альманаха, Г. Андреев все же продолжил издание на деньги сотрудников и других сочувствующих лиц до 1970 года. В 1975–1977 годах Г. Андреев был соредактором Романа Гуля в «Новом Журнале». Выйдя в отставку, поселился на берегу залива под Нью-Йорком и, по словам И. Чиннова, писал воспоминания.

---

Мясомолпромовцы выходили растерянными и подавленными. Юрисконсульт вытирал со лба пот. В приемной он опомнился и громко запротестовал:

— Мы не согласны с решением, мы обжалуем в заседание Совнаркома… — Консультант вежливо, но твердо прервал его, оттесняя к выходу:

— Я прошу вас говорить тише. Здесь нельзя шуметь…

Непоседова разбирал смех. Он прыскал, отворачиваясь, в кулак, и опять толкал меня в бок, кивая на мясомолпромовцев. А когда мы выбрались на Красную площадь, дал волю смеху:

— Ведь это спектакль, настоящий спектакль! — покатывался он. — Не надо в театр ходить! «Меня не интересуют ваши рассуждения», — передразнивал Непоседов арбитра.

— Этот театр обошелся нам в лишних 10 тысяч, — напомнил я. — Иск мы выиграли всего на одну треть, поэтому и пошлины получим с Мясомолпрома только треть. Остальные 10 тысяч мы с вами уплатили за спектакль. Дороговато, по 5 тысяч за билет!

— Черт с ними, — отмахнулся Непоседов. — Тысяча больше, тысяча меньше, все равно, где наша не пропадала! Нет, а как он мясомолпромщикам приварил: 50 тысяч! Зачешут затылок, голубки! 50 тысяч, как корова языком слизнула! Нет, они еще мелко плавают нахрап есть, а понимания настоящего нет. А арбитр — вот у кого учиться надо: в момент все разобрал и рассудил! Не сильно, так здорово, а не здорово, так сильно! — потешался мой шеф.

Старые знакомые

В эти годы второй жизни концлагерное прошлое изредка напоминало о себе неожиданными встречами. Однажды я возвращался из Москвы ночью, сидя в вагоне, дремал. Напротив, в проходе, у окна, остановился человек и закурил папиросу. Сквозь дрему я почувствовал к нему бессознательный интерес. Круглое лицо, бородка — будто бы что-то далекое и давно знакомое, но может быть и нет. Я попробовал представить его себе без бороды — и сон отлетел. Я поднялся, подошел — мужчина с бородой теперь так же силился что-то вспомнить, рассматривая меня.

Прошло много лет с тех пор, как меня арестовали, но арест свой я помню, словно он был вчера. Арестовали вечером, ночь я провел в комендатуре ГПУ, а утром меня доставили на вокзал и посадили в купе какого-то поезда. В купе были только два конвоира и я, — я обрадовался, потому что до этого три ночи не спал и решил, что сейчас же залягу на одной из скамей и высплюсь. Пожалуй, тогда меня больше ничто не интересовало. Но за минуту до отхода поезда в купе ввели еще одного человека и вошли еще два конвоира, стало тесно и я понял, что мечте моей не суждено сбыться. Второго арестованного посадили рядом и сковали нас наручниками: его правую руку, мою левую. Проделав эту операцию, старший конвоя вышел и запер снаружи дверь в купе.

Разговаривать не разрешали, мы обменивались лишь сочувственными взглядами и улыбками. Спутник тоже смертельно хотел спать, перепробовав разные положения, мы нашли наилучшее и попеременно склонялись один к другому на колени, а второй на спину лежащему у него на коленях. Так, собратьями по наручникам, сутки ехали мы до столицы, там, в тюрьме, нас расковали и мы потеряли друг друга из вида. Через год я встретил своего спутника в концлагере, потом опять потерял. Теперь мы снова были рядом: куривший у окна человек был тем самым моим собратом по наручникам.

Он освободился из концлагеря почти в одно время со мной и с тех пор мыкался с места на место, не находя постоянной работы. Я повез его к себе и помог ему устроиться.

В другой раз, в Москве, я вышел вечером из гостиницы и отправился вниз по улице Горького, прогуляться. У Центрального Телеграфа заметил ладного, статного военного. Пригляделся, подошел к нему:

— Товарищ Бобров?

Он тоже всмотрелся:

— Как будто мы где-то встречались… Не припоминаю…

— Помните Синюю Речку? Начальника лагеря Хрулева? У вас оттуда сбежал заключенный…

— Неужели вы? — воскликнул военный.

Он был начальником охраны лагеря, из которого я когда-то бежал. Не плохой по душевным качествам человек, он много делал для лагеря. В тех глухих местах работы для охраны почти не было и он охотно помогал по хозяйству, доставая для заключенных продукты, одежду, обувь, благо, это происходило в одну из либеральных полос. Я с ним по этой работе тогда был хорошо знаком.

Мы зашли в ресторан и выпили бутылку вина, вспоминая старое.

— Я до сих пор не знаю, как вам удалось бежать, — говорил Бобров. — Я ведь тогда мобилизовал чуть ли не всех местных жителей, сам с собаками две недели ходил по тайге, по горам. Вошел в охотничий азарт и плохо было бы вам, если бы я вас настиг! Где вы шли?

Я сказал.

— Да я же там был! Дней пять лазил по горам!

— Теперь мне понятно, — улыбнулся я. — Однажды я заметил на противоположной горе, далеко, километров за восемь-десять, будто бы человека с собаками, но не был уверен не ошибаюсь ли. На всякий случай я поторопился уйти дальше.

— Где вас задержали?

Я ответил, что. Сибири: не было хороших документов.

— Да, — подтвердил Бобров, — бежать можно, а уйти нельзя. Никуда не уйдешь.

— Нам тоже можно, вот, бутылку вина выпить, а дальше, — развел я руками. Бобров понимающе усмехнулся.

Мы просидели с час, болтая, как добрые знакомые. Я подумал, что если бы тогда он заметил меня, но не мог бы поймать, он меня застрелил бы. Теперь он работал в другом лагере, на Урале, тоже в охране, в Москве был в отпуску, — в новом лагере он охраняет таких же, как я, и так же гоняется за ними, когда они бегут. А потом может встретиться с ними, как со мной, и выпить бутылку вина. Он тоже только такой же работник и исполнитель, не имеющий своей воли, как и я. И он так же не может оставить свою работу, как не могу оставить своей я: этому многое мешает. Мы оба не хотим друг другу зла — очевидно, дело не в нас, а в ком-то или в чем-то другом.

Одна из встреч с прошлым произошла на заводе, в тяжелую для нас пору.

Завод дышал на ладан. Заготовленных 18 тысяч кубометров леса, даже если бы они поступили сразу, без помех со сплавом, хватало только на три месяца. Мы работали в одну смену, и то с остановками. Денег не было. Главк приказывал: «Всеми мерами привлекайте давальческое сырье». Мы старались перехватывать каждую сотню кубометров у других организаций, работавших в нашем районе, чтобы загрузить завод работой. Если год назад Непоседов гнал с завода представителей, предлагавших за нашу работу взятки, то теперь мы готовы были сами давать взятки, лишь бы нам поставили лес. Но у «давальцев» леса оказывалось всего по 200–300 кубометров, их хватало на три-четыре дня работы. Да и давальцев этих было мало.

Однажды Непоседов зашел ко мне и сказал:

— Приехали богатые купцы, дело пахнет крупным. Держите ухо востро, надо не промахнуться. Берите план и пойдемте.

В кабинете у Непоседова сидели представители Волгостроя НКВД, приехавшие договариваться о том, чтобы завод распилил для них около 100 тысяч кубометров леса.

Одним из представителей был Начальник лесного отдела Волгостроя Селецкий, высокий одутловатый человек. Я когда-то знал его по Соловкам: бывший офицер, он был заключенным и в Соловках работал начальником лесозаготовок. Одно его имя приводило заключенных в ужас: попасть на лесозаготовки часто означало гибель. Сам Селецкий никого не бил и не убивал, но с отчаяния, или почему другому, он пьянствовал, развратничал и попустительствовал охранникам и десятникам, по большинству из уголовников, нещадно избивать и убивать на лесозаготовках заключенных. Если его тогда удавалось видеть трезвым, это был бравый цветущий мужчина.

Теперь в кабинете сидела рыхлая развалина: почти глухой, кашляющий старик. Селецкий шутил, балагурил и был похож на добродушного промотавшегося помещика. Деловую часть разговора вел его помощник, напористый и хамоватый человек средних лет.

Он предъявил невозможные требования: они не сдадут нам сырье для переработки, а поставят свой персонал, почему, в сущности, нам на заводе почти ничего не оставалось делать и мы должны были бы уволить многих своих служащих. Мы отвергли эти требования, помощник Селецкого настаивал, не прося, а требуя и даже угрожая: работники НКВД привыкли разговаривать тоном приказа. Непоседов осадил его: Непоседов не привык подчиняться первому встречному. Дошло до скандала, волгостроевец заявил, что они отберут завод. Но испугать нас было не легко и переговоры кончились ничем.

Мы не боялись этих энкаведистов потому, что они были лишь хозяйственными работниками, а не политическими. Они могли распоряжаться у себя в лагере, с бесправными заключенными, а мы чувствовали себя не ниже предъявлявших нам требования. Отобрать же завод не так легко: для этого Лесному отделу Волгостроя надо возбудить ходатайство перед управлением лагеря, последнему перед Главным Управлением Лагерей НКВД, ГУЛАГ-у перед Совнаркомом — на этой длинной бюрократической лестнице много не легко преодолимых ступеней, не перешагнув которые завод не возьмешь.