Антон Чехов - Том 7. Рассказы, повести 1888-1891

• Название: Том 7. Рассказы, повести 1888-1891
• Автор: Антон Чехов
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1977

Полное собрание сочинений и писем Антона Павловича Чехова в тридцати томах — первое научное издание литературного наследия великого русского писателя. Оно ставит перед собой задачу дать с исчерпывающей полнотой всё, созданное Чеховым.

В седьмой том входят рассказы и повести 1888–1891 годов.

В данной электронной редакции опущен раздел «Варианты».

http://ruslit.traumlibrary.net

---

В подробном ответном письме Плещееву от 9 октября Чехов, благодаря его за откровенное мнение о рассказе, писал: «Мне кажется, что меня можно скорее обвинить в обжорстве, в пьянстве, в легкомыслии, в холодности, в чем угодно, но только не в желании казаться или не казаться… Я никогда не прятался <…> Правда, подозрительно в моем рассказе стремление к уравновешиванию плюсов и минусов. Но ведь я уравновешиваю не консерватизм и либерализм, которые не представляют для меня главной сути, а ложь героев с их правдой…». Готовя рассказ для отдельного издания, Чехов всё же снял прямые рассуждения о консерватизме и либерализме, заменив их более общими определениями. Исключил Чехов и большой отрывок в конце первой главы.

Отстаивая свое понимание «направления» в рассказе, Чехов в то же время согласился с другими замечаниями Плещеева и, переделывая рассказ для отдельного издания «Посредника», большинство из них учел. Так, Плещеев упрекал Чехова в том, что он смеется над украинофилом и советовал его из рассказа выбросить. «Мне сдается, что Вы, изображая этого украинофила, имели перед собой Павла Линтварева» (ГБЛ). Чехов отвечал, что он не имел в виду Линтварева. «Я же имел в виду тех глубокомысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по-хохлацки, которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего и нацепляют на свои лбы ярлыки». Однако Чехов всё же исключил из рассказа этого бородатого нахмуренного гостя, одетого в «рубаху с шитьем, какое носил гетман Полуботок».

Плещеев считал, что Чехов высмеял «человека 60-х годов, застывшего в идеях этой эпохи» — и спрашивал: «… за что собственно? Вы сами прибавляете, что он искренен и что дурного он ничего не говорит…»[18] «Что же касается человека 60-х годов, — отвечал Чехов, — то в изображении его я старался быть осторожен и краток, хотя он заслуживает целого очерка. Я щадил его. Это полинявшая, недеятельная бездарность, узурпирующая 60-е годы; в V классе гимназии она поймала 5–6 чужих мыслей, застыла на них и будет упрямо бормотать их до самой смерти <…> он глуп, глух, бессердечен. Вы бы послушали, как он во имя 60-х годов, которых не понимает, брюзжит на настоящее, которого не видит <…> Шестидесятые годы — это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его — значит опошлять его. Нет, не вычеркну я ни украйнофила, ни этого гуся, который мне надоел!» И тем не менее Чехов удалил из рассказа всю пространную характеристику дядюшки Николая Николаича. Смягчил Чехов и описание «земского деятеля». Снял также конец третьей главы, где снова описывались «земские деятели», но уже глазами местных дам — их молодых жен.

Переделывая рассказ, Чехов помнил и об упреке в подражании художественной манере Толстого. Плещеев писал в том же письме: «… разговор Ольги Михайловны с бабами о родах, и та подробность, что затылок мужа — вдруг бросился ей в глаза, отзывается подражанием „Анне Карениной“, где Долли также разговаривает в подобном положении с бабами; и где Анна вдруг замечает уродливые уши у мужа». «Вы правы, что разговор с беременной бабой смахивает на нечто толстовское, — отвечал Чехов. — Я припоминаю. Но разговор этот не имеет значения; я вставил его клином только для того, чтобы у меня выкидыш не вышел ex abrupto (вдруг). Я врач и посему, чтобы не осрамиться, должен мотивировать в рассказах медицинские случаи. И насчет затылка Вы правы. Я это чувствовал, когда писал, но отказаться от затылка, который я наблюдал, не хватило мужества: жалко было». Готовя рассказ для отдельного издания, Чехов выбросил рассуждения о затылке и значительно сократил размышления Ольги Михайловны о муже, ее обиды, досаду и страх.

Очевидно, по совету Плещеева Чехов снял и заключительную сцену прощания Петра Дмитриевича с доктором. Плещеев писал о ней: «Мне показалось также не совсем правдивым в конце повести, что Петр Дмитриевич, только что плакавший перед женой о ребенке, — едва успел выйти в другую комнату — как начал уже ломаться и комедиянствовать. Несомненно, что человек этот никогда не перестанет лгать; что он на другой же день — может быть — напустит на себя свой обычный фальшивый тон… Но чтоб он минуту спустя после искреннего порыва и слез принялся за лганье, — воля Ваша, это мне кажется шаржированным, неверным». В ответ Чехов разъяснял Плещееву: «Правы Вы также, что не может лгать человек, который только что плакал. Но правы только отчасти. Ложь — тот же алкоголизм. Лгуны лгут и умирая».

Сократил Чехов и некоторые повторы, излишне подробные описания (разговоры гостей, их разъезд, развлечения, приготовление чая); убрал старика Захара. Возможно, это было сделано под влиянием замечания Плещеева: «… середина повести — признаюсь Вам — скучновата. Очень долго действие топчется на одном месте; повторяются иногда даже одни и те же выражения, так что читатель вместе с хозяевами начинает желать, чтоб гости разъехались поскорей».

При переизданиях рассказа в «Посреднике» Чехов следил за перепечаткой текста и читал корректуру (см. письмо И. И. Горбунову-Посадову от 24 сентября 1898 г.). Однако существенных исправлений текста Чехов не производил, и разночтения 1-го и 3-го изданий невелики. Все эти разночтения, в ряде случаев, по-видимому, неавторского происхождения, из 3-го издания «Посредника» без изменения перешли в издание А. Ф. Маркса.

Для издания Маркса Чехов произвел ряд дополнительных сокращений: убрал оставшиеся упоминания о либерализме, снял подробности в описании родов, разговоров о болезни. Были внесены также многочисленные мелкие поправки.

Первым читательским откликом был отзыв Лейкина. «Есть места очень хорошие, — писал он Чехову 7 ноября 1888 г. — Отучил только Вас этот „Северный вестник“ писать весело!» (ГБЛ). Чехов сообщал друзьям о том, что рассказ прежде всего понравился женщинам. «Своими „Именинами“ я угодил дамам. Куда ни приду, везде славословят. Право, недурно быть врачом и понимать то, о чем пишешь. Дамы говорят, что роды описаны верно» (Суворину, 15 ноября. Ср. письмо Плещееву от 13 ноября). Врач Е. М. Линтварева сообщала писателю: «В Сумах Ваши „Именины“ произвели большую сенсацию, которая выражалась иногда очень комично» (ГБЛ).

В первых же печатных критических отзывах отмечалась глубина психологического анализа и художественность рассказа. Так, постоянный обозреватель газеты «Новости дня» (В. В. Кузьмин) писал: «Рассказ написан мастерски: ярко, тепло, художественно, просто и правдиво <…> Превосходно отмечен момент психологического кризиса у больной женщины…» (Читатель. Заметки читателя. — «Новости дня», 1888, № 1944, 2 декабря). Критик «Русских ведомостей» указывал, что «психологический анализ, весьма яркий и глубокий, составляет всю суть, всё значение произведения. Г. Чехов по временам и по местам в этом психологическом анализе неподражаем, необыкновенен…» (Ар. <А. И. Введенский>. Журнальные отголоски. — «Русские ведомости», 1888, № 333, 3 декабря). На глубину психологического анализа указывали также Н. Веневич <В. К. Стукалич> («Очерки современной литературы». — «Русский курьер», 1888, № 319, 18 ноября) и критик А-ъ («Журнальное обозрение». — «День», 1889, № 219, 5 января).

Тонкое изображение психологии отмечала в рассказе и более поздняя критика. Так, П. П. Перцов в статье «Изъяны творчества. Повести и рассказы А. Чехова» («Русское богатство», 1893, № 1) писал, что изображение душевного состояния беременной женщины, измученной хлопотливым днем именин, раскрывает нам, каков Чехов «как психолог, как наблюдатель потаенной внутренней жизни человека, помыслов и душевных движений, зарождающихся в интимной глубине его „я“…» (стр. 48). Однако тонкий психологический анализ, юмор, яркий рисунок и свежие живые картины природы не искупают, по мнению Перцова, основного недостатка в целом «неудачного» рассказа «Именины» — его отрывочность, неясность, непродуманность содержания и непонимание автором общественной стороны жизни.

Как и при оценке других произведений Чехова этого периода, журнальные обозреватели единодушно говорили о растянутости сюжета рассказа. Признавая «глубокий талант в авторе», А. И. Введенский писал, однако, о «бесконечной веренице» подробностей, вредящих «художественной целостности» («Русские ведомости», 1888, № 333, 3 декабря). Н. Ладожский (В. К. Петерсен) считал, что рассказ «длинноват и скучноват» («Критические наброски». — «Санкт-Петербургские ведомости», 1888, № 326, 25 ноября); Читатель (В. В. Кузьмин) полагал, что «талантливый рассказ Чехова ничего бы не потерял, если бы автор чуточку посократил его» («Новости дня», 1888, № 1944, 2 декабря). Подобные мнения о рассказе высказывались и позднее. В книге К. Ф. Головина «Русский роман и русское общество» рассказ «Именины» служил примером неумения Чехова дать целостную картину жизни (см. примечания к рассказу «Огни»*). Головин утверждал, что произведениям Чехова свойственно «отсутствие гармонии между фактами жизни и ощущениями людей…». «Кричащий диссонанс» (появление на свет нового человека и пошлые разговоры) «придуман автором без всякой внутренней связи между характерами действующих лиц и событиями дня именин. И нужна была г. Чехову как раз такая случайность, чтобы семейный праздник и появление на свет ребенка непременно совпали в один и тот же день и вдобавок, чтобы все приглашенные оказались нелепейшими и глупейшими людьми» (стр. 457). «Мелкие подробности жизни» подобраны тонко, «а в целом, — делал вывод Головин, — ни жизненной драмы, ни картины быта, ни даже характера не выходит» (там же).