Николай Наволочкин - Амурские версты

• Название: Амурские версты
• Автор: Николай Наволочкин
• Издательство: Хабаровское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1983

В книге рассказывается о заселении и освоении Приамурья, о тяжком, порой самоотверженном труде солдат-линейцев, закладывавших по Амуру первые селения. Книга написана на документальной основе, она убедительно подтверждает территориальный приоритет России на амурской земле.

---

— Ах ты, Семушка, ах ты, голубь, теперя и у нас в станице парнишки будут, а то не было, — говорил Мандрика.

— Ну ладно, дедка, я побег!

— Да куда ж ты, Семушка?

— Ново место погляжу, а то все баили, баили: Амур, Толбузина, а какая она, Толбузина! — и Семка вприпрыжку умчался.

Отец Семки и казак с Аргуни, тоже приехавший на поселение в Толбузиной, расспрашивали Мандрику и Ивана, как здесь покосы, какова земля, есть ли звери. Расспросам не было бы конца, если бы Козловский не приказал сгружаться.

Разгрузку закончили уже в темноте. А ночью солдаты разложили большой костер, и к нему пришли сначала молодые казаки с женами, а потом, услышав веселые голоса, смех и песни, потянулись остальные толбузинцы.

— Вот это по-нашему, по-устьстрелочному, — приговаривал Мандрика, глядя, как подвыпившие казаки и солдаты пустились в пляс.

И когда уставшие плясуны уселись передохнуть прямо на землю, Мандрика попросил:

— А что, Настенька, запела бы батьки твово песню. Теперя и подтянуть есть кому. Нас, казаков усть-стрелочных, добавилось.

У Насти сегодня особенное настроение. Еще в поле она стала вдруг прислушиваться к себе. И веря и не веря почувствовала, что в ней произошла желанная перемена. Когда в полдень они сели отдыхать, Настя, смущаясь, шепнула об этом своей свекрови. Марфа придирчиво порасспрашивала Настю о том, что она чувствует, и, перекрестившись, сказала: «Слава тебе, господи, вот и дождались мы с дедом внучка». И сейчас, храня пока с Марфой эту радостную тайну, Настя не стала отнекиваться и, вглядываясь в пламя костра, запела:

     Как от Шилки по Амуру
     Великие версты:
     Ох, достались эти версты —
     Стерли у рук персты…

Оказалось, что песню знали не только казаки Усть-Стрелочной сотни, пели ее и на Аргуни, слышали и некоторые солдаты. Пригорюнились старики, вспоминая поход пятьдесят шестого года. Видел Мандрика в эту минуту, в изменчивых бликах костра, видел как живого обмороженного и закопченного дымом дружка своего, Настиного родителя Кузьму Пешкова. Были и среди линейных солдат четвертой роты участники той бедственной экспедиции. И подхватили они бесхитростные слова:

     Мы со Стрелки отправлялись
     С полными возами,
     Ну, а в Кизи приплывали
     С горькими слезами.
     На прекрутом бережку
     Вырастало древо,
     Вырастало древо —
     Березынька бела…

Козловский еще в прошлом году слышал эту песню, но тогда она не произвела на него такого впечатления, как сейчас. А в эти минуты, то ли оттого, что пламя костра своими бликами освещало лица певцов, то ли потому, что песню пели очевидцы и участники похода, простые слова зазвучали по-особенному, а может быть, все вместе разволновало и растрогало молодого ротного командира. И он, вынув из кармана книжку, торопливо записывал слова. Настя же, будто забывшись, пела:

     Как на той ли на березке
     Сидит птица пана.
     Ой сидит та птица пана,
     Кричит «запропала»!
     — Забайкальские казаки!
     А где ж ваши кони?
     — Наши кони во сыр доле
     Белеют костями.
     — Забайкальские казаки,
     А где с коней сбруя?
     — С коней сбруя истрепалась.
     В Амуре осталась…

Карандаш у офицера сломался, но заканчивалась и песня.

     Кто в Амуре не бывал,
     Тот и горя не видал.
     Кто в Амуре побывал,
     Тот все горе распознал.

«Ну, это я и без записи запомню», — подумал поручик, пряча книжку.

— Во! — выкрикнул неожиданно Мандрика, разряжая настроение, вызванное песней. — Сёдни у нас настоящая вечёрка! Не знаю, как ты, Марфа, а я будто помолодел на десять годков. А ну, кто помоложе, заводите «Голубца». Может, и я спляшу, чо нам печалиться-то на новом месте.

И первый, прихлопывая в сухие ладоши, начал припевку к песне:

     Хай, люли, голубец!
     Не паси наших овец.
     Овцы купленные,
     Ушки рубленые…

3

За неделю пути весна успела обогнать 13-й батальон. На гористых берегах Шилки еще шумными ручьями истекали снега да цвела, не успев распустить листья, верба, а караваны гусей своими тревожными криками, будто они и есть гонцы весны, извещали: весна идет, она совсем рядом, за горами.

За Усть-Стрелкой, на пойменных лугах, подступавших к Амуру, весна порадовала линейцев первыми робкими ростками травы, проклюнувшимися на земле, черной от прошедших палов. Палы и сейчас стлались дымными хвостами днем и полыхали багряными заревами ночью. Иногда они вырывались к самой реке, вроде бы неторопливо подбирали под себя полегшую прошлогоднюю траву, с треском проходили по кустарнику. И, несмотря на кажущуюся медлительность, огненный вал, подгоняемый попутным западным ветром, обгонял баржи, и они плыли ему вслед по отраженному водой пламени.

Совсем непонятно было, кто разжигал на этих, так пока еще редко населенных берегах, весенние палы. По Шилке у станиц палы пускали сами казаки, чтобы дать рост молодой траве, а здесь от жилья до жилья — плыть да плыть. Гроз еще не было, а палы гуляли. Иногда палы были медленные, они словно кружили на одном месте, и караван шел на их зарево, равнялся с ним и уходил дальше в темноту.

Остались позади новые станицы: Игнашина, Сгибнева, Албазин, Бейтонова. За Толбузиной на островах первые дни мая встретили солдат горьковато-медовыми запахами за ночь распустившихся тополей, а под ними, у самой воды, уже совсем по-летнему покрылась листьями дикая смородина. Березы склоняли к реке плакучие ветви, покрытые сережками, а хвойные леса, шубой одевавшие сопки, словно умылись зеленым соком.

С Толбузиной пошли станицы, заложенные в прошлом году 13-м батальоном: Ольгина, Кузнецова, Аносова…

Генерал-губернатор спешил, не давал отдыху ни себе, ни линейцам. Даже привычные к веслам солдаты уже успели набить на руках мозоли. Где-то на сутки от передового отряда отстала третья рота с новым командиром поручиком Коровиным и на двое — четвертая рота. Вспоминая ее командира, капитан Дьяченко, улыбаясь, думал, что Козловский опять считает себя обойденным. Весь батальон ушел вперед, а он возится с плотами казаков-переселенцев и, наверно, заметив встречную лодку с курьером, с опасением думает: не везут ли ему распоряжение остановиться, чтобы опять строить здесь в знакомых местах какую-нибудь новую станицу, или, не дай бог, приказ, высадив переселенцев, повернуть обратно за новой партией. А Козловскому так хочется увидеть Восточный океан.

Но тревоги молодого офицера напрасны, по крайней мере, до Усть-Зейской станицы он дойдет. А вот какой путь предстоит батальону потом, не знает сам капитан. Однако где-то, возможно, на Хингане, у реки Буреи, а может быть, и на Среднем Амуре ему предстоит стать надолго. Недаром батальон везет с собой все свое имущество.

«Мой батальон, — думает Дьяченко, — наконец-то я могу так сказать, не опасаясь, что кто-нибудь на это заметит: «Как я знаю, капитан, вы только временно исполняете должность». Медленно вращающаяся штабная машина все-таки сработала. В феврале он утвержден на должности батальонного командира. Кажется, простая формальность — этот приказ: капитан и без утверждения командовал батальоном больше года. Но, отдавая распоряжения, отвечая за работы и жизнь нижних чинов, он невольно чувствовал себя стесненным. Якову Васильевичу казалось, что ему не доверяют, проверяют и обсуждают каждый его шаг. Хотя, возможно, так оно и было.

«Где же все-таки будет новый лагерь?» — думает Дьяченко. Из-за этой неясности он не мог пообещать ничего определенного ни сыну, ни жене. Даже не сказал, когда он вновь их увидит: через год, полтора, два. Не сказал, потому что сам до сих пор этого не знает.

«Вот так, Яков, в сорок один год ты наконец-то имеешь семью: законную жену и сына, — мысленно говорит он себе. — И блага семейного уюта ты испытывал только месяц. Нет, почему же месяц? Всего полмесяца…» На месяц ему был дан отпуск в Иркутск.

В морозный декабрьский день капитан на санях подъезжал к Иркутску. Невысокое полуденное солнце блестело на горбах сугробов и позолоченных крестах. Издали хорошо были видны башни, белые стены, зеленые крыши церквей. У шлагбаума, которым оканчивался у города Амурский тракт, ямщик соскочил с облучка и снял с лошадей колокольчики. Сунув их за пазуху, он опять сел на облучок и тронул лошадей. Яков Васильевич не удивился. Он знал, что по улицам Иркутска запрещалось ездить на лошадях с колокольчиками.

Быстро миновали окраину города с невысокими обывательскими домами, а потом пошли улицы, обставленные богатыми лавками и магазинами с крашеными вывесками на русском, немецком и французском языках. Французские вывески украшали двери магазинов с одеждой, посудой, немецкие висели над булочными, потому что содержали их и выпекали хлеб в городе чаще всего немцы. Проносились мимо трактиры, табачные и чайные лавки.