Николай Крашенинников - Целомудрие

• Название: Целомудрие
• Автор: Николай Крашенинников
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1991

«Слишком много скрывалось у нас и замалчивалось из того, чего не надо было скрывать. Надо пересмотреть заново все, самые простые вопросы, переоценить издавна оцененное, перестроить от века устроенное. Пересмотреть, чтобы не идти дальше так уверенно-слепо, как до сих пор» — так говорил Н. Крашенинников (1878–1941) о своей книге, отражающей историю жизни героев.

Написанная и первой четверти XX века, эта книга сегодня стала еще актуальней. Две части этой книги в разное время были опубликованы, третья и четвертая не вышли в свет, помешали война и смерть писатели.

---

Словно тени укора проплывают в отемненных взглядах Таси. Словно обидою исполняются они; точно не веря вопросу, она поднимает над грудью руку, потом видит отравленное злобой и болью лицо Павла и отвечает тихо, с бледной улыбкой:

— Благодарю вас, он в Лондоне, он скоро приедет.

«Да не благодари же меня, по крайней мере! — болезненно вскрикивает в своем сердце Павел. — Как можешь ты благодарить за вопрос о муже, говоря, что он скоро приедет, как можешь ты улыбаться, когда из сердца моего каплет кровь?»

— Извините, я не могла вас принять, я была нездорова… — все больше и больше проникает меж ними обыденная пошлость заурядных слов, чувствуют, что с каждым новым словом теряется то тревожащее, что было близким, и, как с решета* просо, бежит заурядная проза житейских бесед.

«Но ведь ты же моя, ты моя навеки!» — жалобно вскрикивает кто-то в самой глуби души. А наружно Павел улыбается улыбкой благовоспитанного студента, и, чувствуя, как все отдаляется, все меркнет с каждой минутой, он говорит обычные, плоско-спокойные слова:

— Я очень хотел засвидетельствовать вам мое почтение, но, к моему несчастью, неудачно пришел.

Они идут теперь обратно к дому, беседуя спокойно, как полагается культурным людям. «Ведь ты отдаляешься от меня, ты исчезаешь, уходишь, ты запрешься сейчас в доме, где жил твой муж, где все полно им, где все напоминает его, где он властвует и все держит, а я должен отойти один за мою стену, тонкую стенку из кирпичей, которая на всю жизнь останется нерушимой».

За несколько шагов до ее подъезда, повинуясь вновь какому-то странному, нелепому чувству разделения и страха, сходному с тем, какое охватывало его много лет раньше, при первых с ней встречах, Павел вдруг приподнимает перед Тасей фуражку и кланяется, произнося слова прощанья, и быстро, взволнованно отходит прочь, в то же самое время сознавая, что делает что-то гибельное для своего счастья, унося на себе ее изумившийся взгляд, которым она словно удерживала и призывала его.

Уже через секунду чувствует, что вновь сделал что-то трагически горькое для себя, закрывающее ему жизнь и радость. «Вернись же, вернись, она остановит, она призовет тебя, бегут мгновения невозвратно, подойди снова к ней, если не хочешь смерти…»

И оборачивается Павел и померкшим взглядом видит, что поздно, уже захлопнулась за нею тяжелая дверь подъезда, она ушла невозвратно, навеки, и как аргус, как цербер стоит, преграждая вход, седой угрюмый швейцар.

— О, о! — взвывает он от боли и ударяет себя в голову, и бежит прочь, сталкиваясь с кем-то. Сам, сам опять губит счастье, все выходит пошло, отвратительно и мерзко, она бы позвала его к себе, Павел мог бы с ней объясниться, рассказать все о предопределении их любви, но он не сделал этого, он опять прошел мимо солнца, и снова перед ним беспросветная, неотменяемая тьма.

69

Да, вот какие бывают исходы жизни, какие смутные и горькие трагедии вплетает в жизнь Павла судьба; неизвестно для чего, следуя каким целям, она все время сбивает Павла с дороги, усложняя горечь его переживаний рядом слепых, непонятных случайностей, расстраивающих жизнь.

Несколько дней после беседы с Тасей Павел провел безвыходно дома. Раза два к нему присылали от Умитбаева, который был нездоров; посетила его в его одиночестве княжна Лэри, пришедшая от убежища «анахорета» в восторг, но неласково принял кузину Павел; глаза его смотрели уныло, как отравленные смертной отравой.

— Вы такой стали интересный, вы похудели, и глаза у вас какие… — говорила Лэри, непринужденно сидя на его письменном столе. — Почему у вас глаза стали угасшие? Синие тени их окружили — вы были больны?

— Да, был болен, — угрюмо отвечает Павел.

— А может быть, вы влюблены?

— И влюблен.

— И влюблены безнадежно?

— Безнадежно. Оставьте меня.

Раскуривая папироску, поглядывала на него Лэри со смехом. Но странно: смутным отсветом жалости или сочувствия поблескивали ее ленивые и грешные, в фиолетовых кольцах, глаза. Точно блесткой расположения озарялось капризное помятое личико, и руки были хрупкие, совсем детские, прикосновение которых, казалось, не могло причинить боли.

— Ни одна женщина не стоит, дружочек, чтобы из-за нее мучились, как не стоит того же и мужчина. Берите от жизни только светлое и бегите сумерек, разве я не верно живу?

— Нет, Лэри, неверно.

— Одного отрицания мало: докажите, что я не права, докажите мне, что я несчастна.

— Да, Лэри, несчастны мы.

Теперь кузина тихонечко сходит со стола, тихонечко, вкрадчиво приближается, и пальчики ее — на волосах Павла.

— Разве если бы у меня были такие волосы и глаза такие, когда-нибудь плакала бы я?

Уже явная тень сердечности и расположения пробегает от ее глаз к взглядам Павлика. Чувствует он: неверны и неподлинны порхающие слова ее, а подлинно в них чувство, живое и милое, согретое сердцем женщины, хотя бы и потерявшейся, хотя и заблудшей.

Сжимает ее упавшие, потянувшиеся к нему руки Павел, приникает к ее коленям обиженной головой, и вот две слезинки выкатываются из глаз его, отравленных тенями горя, и судорожное рыдание потрясает грудь.

— Лэри, Лэри, как безрадостна жизнь!

Несколько мгновений он плачет покорно и тихо, и похолодевшие холеные пальчики лежат на его лбу, потом склоняется над ним встревоженная Лэри, и раздается шепот, тончайший, как паутинка, и словно золотой:

— Милый мой мальчик, милый и маленький, неужели и в самом деле так полюбили вы?

Молчат оба, словно в такт бьются два сердца, опечаленных одной болью, одним ударом любви.

— Да, Лэри, я полюбил на всю жизнь, а она не любит меня.

Гаснут, вянут в окнах лиловые дали осеннего вечера. Как громадные

черные пальцы, упираются в небо шесть фабричных труб, стемнились купола церквей, и старые крыши, крыши, прикрывающие своим безмолвием тысячи и миллиарды человеческих бед.

— Если бы, Лэри… если бы вы могли понять меня, я все бы вам рассказал.

— Рассказывайте…

— Нет, нет, вы не поймете, вы другого ищете в жизни. То, что мы ищем, далеко и чуждо вам.

— Кто это «мы»?

— Это я и Тася.

— Тася и есть та, которую любите вы?

— Та единая, которую люблю.

— Почему же вы сказали «мы», когда вас она не любит?

— Потому что любит она — и не может любить.

Совсем погасли и очернели лиловые дали. Над трубами всплыла туча, тяжкая, как черная ледяная скала, словно тысячеголовый зверь с шестью головами поднялся над нею, колыша крыльями. Молчание осеннего сумрака повисло над городом и людьми.

— Идите, Лэри, спасибо вам, но мы не поймем друг друга никогда.

Отступает Лэри к зеркалу, оправляет, прощаясь, шляпку.

— А не хотите ли вы, маленький, со мной прокатиться?

— Нет, Лэри.

— Мы бы прокатились по парку в этом чудесном сумраке, потом забрались бы в нашу забытую комнатку… Хотите, помните?

— Нет, Лэри.

— Может быть, я бы утешила глупого мальчика, который думает о белых крылышках, о чистеньких платьицах, о глазах голубиных, о вечном чувстве любви.

— Нет.

— Может быть, радость ему показалась бы милей печали. Может быть, вместо того чтобы о мертвом плакать, он засмеялся бы над радостью живой.

— Нет и нет, Лэри, милая, уходите от меня.

Встает с опечаленным, потревоженным лицом Лэри. Смотрит она сейчас чисто и невинно. Как преобразилась, — она в самом деле милая, у нее чуткое сердце.

Братски пожимает ей руку Павлик.

— Вы в самом деле милая, я хуже о вас думал, всего в вас я не понимал.

Тенью суровости покрылось лицо Лэри.

— Ну вот еще, не люблю я нежностей, не пристало мужчинам патоку разводить.

Уходит в своем изысканном наряде, уносит с собою какое-то скрытое тепло, и остается Павлик один.

«Заходить к вам я буду» — такие были слова ее. Что же, пусть порою приходит. Так пусто в душе Павла, она славная, пусть хотя временно заполняет пустоту.

70

На другой же день утром снова приходит навестить Павла кузина Лэри.

Он угрюм, он недоволен, и вдруг опять приходит кузина, до которой совсем нет ему дела. Павлу это неприятно, он хмурится, но так ласковы глаза Лэри, так не похожа она на прежнюю, что распрямляется сердце, и он улыбается.

— Вы не думайте, я к вам только на минуту, сидеть у вас я не буду, я просто пришла позвать вас пройтись.

— Куда пройтись? — все еще недружелюбно спрашивает Павел.

— Ах боже мой, ну, конечно, по улицам, солнце светит так ярко — редки такие осенние дни.

В самом деле, ей не сидится, она торопит, она отказалась даже от шоколада, который все же, как хозяин, должен был он ей предложить.

Тихо беседуя о бабушке (вот как изысканна в своих сюжетах Лэри), они выходят из квартиры; в вестибюле солнечно и ярко, молодая швейцариха с грудным ребенком раскрывает двери. Лэри щедра и оживленна, она мило беседует с женою швейцара, дает девочке золотой. Павлу все это нравится, все это словно его утешает, все легче становится ему с этой веселой, нарядной кузиной, услужливо открывает он дверь подъезда, пропускает Лэри с улыбкой, и сейчас же лицо изменяется и чернеет, он видит на тротуаре Тасю в вишневом костюме; его сердце поднимается к горлу, он бросает растерянный взгляд на Лэри и в то же время сам видит, что взволнована и Тася, — она низко опускает голову, застегивая кнопку жакета; руки ее дрогнули, она спешит пройти дальше, бросив странный взгляд на обоих: на Павла и даму его.