Николай Крашенинников - Целомудрие

• Название: Целомудрие
• Автор: Николай Крашенинников
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1991

«Слишком много скрывалось у нас и замалчивалось из того, чего не надо было скрывать. Надо пересмотреть заново все, самые простые вопросы, переоценить издавна оцененное, перестроить от века устроенное. Пересмотреть, чтобы не идти дальше так уверенно-слепо, как до сих пор» — так говорил Н. Крашенинников (1878–1941) о своей книге, отражающей историю жизни героев.

Написанная и первой четверти XX века, эта книга сегодня стала еще актуальней. Две части этой книги в разное время были опубликованы, третья и четвертая не вышли в свет, помешали война и смерть писатели.

---

— Вот это тебе на чай десятку, только ради создателя — зельтерской воды.

— Ну уж и «спрыснули инспектора», — говорил Рыкин, стараясь сосчитать ступени лестницы, когда они, освеженные зельтерской, выходили обратно на площадь. — Главное теперь воздухом отдышаться. Сиди, робя, вот здесь на скамейке, под тополем и думай. О бренности всего земного думай — и дыши! Шире дыши! О великолепии земноводного думай, gaudeamus igitur!

— Тсс!..

42

Золотились милыми, ласковыми бликами главки какой-то старенькой, точно улыбавшейся студентикам церкви. Пылало литым золотом небо; пронизанные багрянцем, трепетали листья деревьев, а они все неслись на каком-то кентавре, на резиновых шинах, по какой-то длинной дороге, обсаженной тополями или березами. Умитбаев и Павлик сидели в коляске, прижавшись спинами к пружинам, приникши головами друг к другу, а Рыкин стоял перед ними, у спины лихача, накренясь, как огородное пугало, к ним лицом, и одной рукой вычерчивал по воздуху геометрические фигуры, а другой держался за кушак извозчика, усеянный камушками и фольгой.

Как это так вышло, что они, сидевшие на скамейке, очутились на лихаче? Подхватило ли их ветром, который неистово дул в голове каждого справа налево, или другое чудо свершилось, только извозчик летел ураганом, и надо было очень крепко держаться, чтобы не вылететь из пролетки резиновым мячом.

— Внимание, друзья, внимание! — кричал Рыкин и все очерчивал в воздухе геометрические фигуры. — Внимание! Мы едем к Яру, или в Стрельну, или к самому дьяволу в пасть, но мы смелы и отважны, gaudeamus igitur, извозчик, поцелуй меня.

И обращалось к веселой тройке лукаво и добродушно ухмылявшееся, видавшее виды лицо извозчика.

— Возьми своего Буцефала под жабры! — кричал Рыкин, вращая глазами, — Пару поддай! Александр Македонский так не скакал на своем Марафоне, и великие умы Греции… Припусти!

— Ежели, к Яру — так надобно заворачивать!

— Дальше жарь! Глубже! В Фермопильское ущелье, где погиб со смелыми спартанцами царь Леонид!

Умитбаев и Павлик смеялись над Рыкиным, стукаясь головами, а пролетка неслась все дальше, и зеленые деревья со свистом кружились перед глазами в бешеной пляске, стараясь кентавра обогнать.

— Пожалуйте-с, приехали! — говорит через сколько-то времени извозчик.

Умитбаев и Павлик поднимают головы, лисье лицо с седыми бачками озирает их почтительно, на лбу шапочка с павлиньими перьями, они перед освещенным бревенчатым подъездом, из которого безостановочно выходят громко смеющиеся люди.

Куда же это их занесло? Не заснули ли они часом, когда их так укачивало и несло? И главное, где Рыкин, отчаянный распорядитель Рыкин, неужели его вынесло вихрем из экипажа на каком-нибудь повороте? Как они обойдутся без Рыкина теперь?..

— Послушайте, а где же Рыкин? — негромким, извиняющимся голосом спрашивает Павлик швейцара. — С нами был третий, такой лохматенький, в сюртуке, вы его не видали?

Громкий смех раздается ему в ответ на его вопросы. Их окружили смеющиеся люди, на них показывают глазами и зонтиками, затем сзади из ворот начинают кричать:

— Слезайте же, дайте дорогу!..

В самом деле, они всё сидят в экипаже и не сходят, и за ними цепью прибывают новые гости; надо вылезать, а вот появляется и Рыкин и кричит на них оскорбительно, вращая мутными глазами.

— Что же вы, черти лиловые, не вылезаете, я уже столик в саду заказал!

Почуяв в нем главную силу, обращается к нему и извозчик:

— Когда обратно — пошлите Силантия крикнуть: Егор с Воскресенской площади, Егор Первое; а теперь пожалуйте на чаек.

Предупредительно раскрывает бумажник Умитбаев. По-видимому, он окончательно проснулся, его сон освежил, глаза его смотрят зорко.

Они входят в просторную прихожую с двумя коридорами направо и налево, заставленную стульями, на которых лежат мужские пальто, дамские накидки, шляпы, шапки, зонтики и трости.

— Пжалте, пжалте-с! — наперерыв предлагают свои услуги мальчики и человеки в поддевках; но Рыкин ведет своих в сторону, куда-то направо в коридор, тоже заставленный стульями, на которых одежда, и подводит друзей к вешалке, подле которой маститый, убеленный сединами, похожий на гетмана Мазепу швейцар.

— Вот ихние пальто вместе со мною, номер двенадцатый, — говорит он швейцару.

Тот важно склоняет голову, причем из одного у него делается три подбородка, и принимает одежду от юных гостей.

— Теперь за мною, идите скорее! — командует Рыкин.

Они вступают обратно в прихожую, здесь Умитбаев подходит к зеркалу и начинает причесываться гребенкой. Подходит сюда же и Павлик — и смотрят на него со стекла изумленные чужие, словно опечаленные глаза, недоумевающие, как попал он сюда, он, тоненький, с атласными бровями и девичьим подбородком, он, когда-то мечтавший о Тасе, когда-то писавший стихи о любви.

— Иди же, не засматривайся, и без того красавчик, — говорит Павлику Рыкин и тащит его за собою. А около него появляются три девушки в ярких коротких юбках, в алых сафьяновых башмачках, в высоких вычурных прическах, с удивительно бледными лицами, на которых как угли зияют черные, бесцветные глаза.

— Конечно, красавчик! — говорят они развязно и громко. Одна курит папироску, у другой в ушах громадные серьги — все это Павла смущает, он краснеет по-детски и, взявши под руку Умитбаева, идет прочь.

Огромной, заставленной зеркалами, словно пылающей от огней залой они проходят на террасу, где играет оркестр, и тут Павлик вскидывает голову в восхищении: они сразу попали в сад волшебный, весь заросший невиданными деревьями, уставленный гротами, лесенками, пещерами, сверкающий водою фонтанов, исполненный грохотом музыки, запахом зелени, прели и кишащий нарядными оживленными людьми.

Не садом рая, совсем не Эдемом кажется ему этот сад, дотоле не виданный, совсем нет — садом греха, жуткого греха, исполненного сладости, представляется ему это собрание пальм, пиан, фикусов, араукарий и других деревьев; о грехе толкуют все эти гроты, фонари, лесенки и пещеры; все, все было предназначено только для тайны греха, и это заставляло настораживаться, и вместе с тем по сердцу прокатывалось ощущение довольства, что вот он, Павел, попал в этот сад запретно-греховный, попал из скромного сонного мезонина бабушки, в это позорное и сладкое, бесстыдно-тайное и явное, заманчивое и манящее скопище людей, женщины которого так ярко-вызывающе чувственны, что кажутся не женщинами, а какими-то аппаратами для разжигания страстей.

Вот они и сейчас сидят за столиком, и словно совсем отрезвевший толкует с распорядителем кафе о «кохнурах» Умитбаев, а мимо них все бродят женщины, какие-то наглые, полуобнаженные, явно подкрашенные Евы, и чудится, что вот с этого исполинского ствола пальмы, упирающейся кроной в бесконечно высокий стеклянный потолок, свесится чешуйчатая голова змия и зацветут яблоки познания зла.

И странно видеть Павлику, как привычно, спокойно и равнодушно посматривает на этих грешных возбуждающих женщин распорядитель. Он высокий, тучный, с белой бородой патриарха, с бриллиантовой запонкой на ослепительной манишке, в безукоризненно сшитом фраке, при белом галстуке и с громадными бриллиантами на тучных, точно водою налитых пальцах руки.

Павел смотрит: какой он весь сытый, какой откормленный, какие глаза у него мутные, важные; он держится губернатором, с непоколебимым достоинством министра-премьера, а ведь именно он, этот сановитый, исполненный достоинства и веса, является администратором тайного порока, греха, которого, по крайней мере наружно, чураются и стыдятся и к которому прибегают вечерами, ночью, под этой скрывающей зеленью тропических деревьев.

Проходят цыганки, или венгерки, или еще кто-то из экзотических, судя по костюмам и лицам, они заглядывают в глаза Павлику бесстыдно, они показывают белые, острые, совсем звериные зубы, оцепленные кораллами губ, они безмолвно кричат о грехе; а распорядитель спокоен, благочестив и важен, он не повел бровью, он в высшей степени приличен, он принял заказ и великолепным движением пальца подзывает к себе старенького уродливого лакея, чтобы передать ему к точному исполнению все.

— Нет, сад-то, сад какой чудесный! — восхищается Умитбаев. — И какие эти певицы… Ты доволен, Ленев, или скучаешь о бабушке?.. — Теперь Умитбаев совсем отрезвел, перед ним бутылочка содовой, он может начинать все сначала; его лицо лишь чуточку бледно, а глаза свежи, жестоки и по-степному упорны, как всегда.

И сообразно этому отходит на второй план преждё распоряжавшийся Рыкин. Это раньше, пока те были осоловелые, он мог командовать; теперь команда переходит к тому, у кого сила, то есть деньги; Умитбаев выздоровел и принял бразды правления, Рыкин чувствует это, но ему не хочется сдаваться сразу, и он все еще «шербашит».

— Позови-ка, Умитбаев, вон ту венгерочку, я хочу с ней по душам потолковать…