Николай Крашенинников - Целомудрие

• Название: Целомудрие
• Автор: Николай Крашенинников
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1991

«Слишком много скрывалось у нас и замалчивалось из того, чего не надо было скрывать. Надо пересмотреть заново все, самые простые вопросы, переоценить издавна оцененное, перестроить от века устроенное. Пересмотреть, чтобы не идти дальше так уверенно-слепо, как до сих пор» — так говорил Н. Крашенинников (1878–1941) о своей книге, отражающей историю жизни героев.

Написанная и первой четверти XX века, эта книга сегодня стала еще актуальней. Две части этой книги в разное время были опубликованы, третья и четвертая не вышли в свет, помешали война и смерть писатели.

---

— Лизочка, Лизочка, — слышит Павел визгливый голос совсем как в детстве. — Вот ты и приехала… — Но тут же прибавляется и непохожее на прежнее: — А Павлик стал совсем женихом.

Алеют щеки восьмиклассника. Не нравится ему новое наименование, чем-то опасным и тревожным веет от него… И чтобы скрыть смущение и тревогу, обращается он к тетке внушительно и солидно:

— Будет вам болтать глупости, тетка Анфа: распорядитесь лучше, чтобы нам подали самовар.

Укоризненно взглядывает на Павлика мама, а тетка не обижена. С полной готовностью поворачивается она к дверям дома и кричит жестяным, блеющим голосом, с пухнущей от напряжения шеей:

— Прасковья, Прасковья, скорей самовар. Самовар сейчас будет, Павлушенька, миленький мой, — объясняет Анфа и тотчас же лезет целоваться.

А Павел испытующе ей смотрит в лицо, и хотя на сердце его неловко, что он был груб со старухой, однако он видит, что его вес в доме увеличился, что отныне тетка — под его началом, что, воспитанная в давнем подчинении мужчине, она нисколько не поражается, что Павлик взял над ней власть.

Проходят на теткину половину, а там, на скатерти с райскими птицами, уже расставлены пирожки и лепешки, и варенье в вазочках сияет рубиновыми блестками, а вот дородная деревенская девушка с высоко поднятым подолом входит с самоваром, и босые ноги ее, белые, как сметана, над икрами и коричневые у ступней, здорово и веско шлепают по полу, так здорово, что звенит в буфетных шкапчиках посуда и серебро.

— Тише ты, тише, телка: господа приехали… — укоризненно останавливает свою прислужницу Анфиса.

А прислужница тут же усердно дергает носом и вспотевшей рукой вытирает крупные капли пота на здоровом краснощеком рябом лице.

— Узнаешь ли ты, Павлушенька: ведь это прежняя Пашка, Прасковья? — спрашивает тетка, звеня чайницей и ложками.

А Павлик уже бледен, угрюм и бледен, и глухо встревожено сердце его. Старые темные воспоминания вошли в сознание опасно и колко. Он видит, что и Паша его узнала, и, растерянно склонившись к столу, накладывает себе варенья.

— Да, конечно, я вспоминаю. — отвечает он глухо, враждебно отстраняясь. — А вот варенье у вас, тетка, кислое: мало сахару положили.

«И зачем, зачем это? В первый же день это самое?..» — тяжко плещется в его голове.

49

После чая Павел с матерью проходят на свою половину, и, разобрав вещи, как взрослый мужчина и защитник, выходит с револьвером в кармане на прогулку в дозор.

Теперь уже деда нет в живых, он единственный мужчина, весь дом на его попечении. Как городской житель он слыхал, что в деревне бывают разбойники, — револьвер необходим.

Сжимая в кармане оружие, обходит Павел вокруг дома по двору и саду раз и другой, затем вступает в вязовую рощу, здесь приходится-таки вынуть револьвер, но так мирно, и сонно, и спокойно все в рощице, так ласково и чинно воркуют горлицы на ветках, что с тайным разочарованием прячет восьмиклассник свой убийственный «лефоше»: не понадобилось!

Может быть, еще подойдет в нем надобность с наступлением ночи, а пока… «взрослый мужчина» гонится за кошкой. Он сам не знает, как это случилось, только из кустов шиповника вылезла белая кошка с зелеными глазами, фыркнула, ощетинилась, вздернула хвост трубой — и прыснула по тропинке. А за ней, совсем против воли, прыснул и восьмиклассник и побежал вдогонку, крича:

— Ату ее!.. Держи!.. У-лю-лю!..

Правда, он остановился тотчас же не без конфуза и осмотрелся: не увидел ли кто? Как-то сами собой двинулись ноги за этой проклятой кошкой: впредь следовало настойчивей управлять инстинктами, а то можно попасть в недостойное положение: увидела бы тетка Анфиса, которую он так сразу приструнил, или мама увидала бы, или… Паша, наконец.

«Пашка…» — тревожно вспоминает он. Так больной делается на сердце, что от воспоминания о совместной скачке с кошкой не остается и следа. Все тревожнее делается на душе. Ну зачем это опять? Кому это нужно, чтобы всегда душа его, ищущая мечты, прежде всего к темному приникала? Кому нужно было, чтобы Павлик в первый же день явления в дедовский дом Пашу увидел, ту, которая первая посеяла в душе его опасные мысли, которая первая рассказала ему о том, как дети родятся, и как в «семейство» играют, и как потом…

Не разбирая дороги, идет по лесу восьмиклассник… Черная земля под ногами чередуется с зелеными дольками ежевики, цепко пристающей к ногам, свивающей сапоги; а вот шиповник предстал перед глазами, а вот ветвь барбариса схлестнула с головы фуражку, и останавливается Павел и смотрит: в тупик пришел он, к старой грязной замшелой стене строения, похожего на каретник, вдоль которого отвратительно и смрадно наследили. И печально отстраняется от стены Павел и смотрит вокруг себя изумленно-горькими глазами: что это люди так загаживают природу? Почему они так грубы и нечистоплотны? И обращается Павлик вправо — нельзя пройти; поворачивается влево — так же смрадно и тошнотно; и отступает он назад и растерянно идет по прежней дорожке, и чудится ему, что и он в тупике, что и его загнали в тупик жизни, откуда нельзя пробиться к простору, к воле, к свету и красоте.

О, жизнь темная, жизнь разоренная, жизнь, лишенная красоты! Когда-то она переменится, когда очистится от скверны и будет прекрасной, какой быть должна? Когда-то воля освобожденного от бед человека прозвучит как благовест и прольется свет на потемки жизни…

50

Во все стороны понеслись, от глупого теткиного послуха, известия, что в Ленево прибыл с матерью прекрасный молодой человек, первый ученик, восьмиклассник Павел, герой и Красавец, каких мало, который будет профессором в самой Москве.

И странно, так недавно еще здесь, в деревне, Павел заслужил себе за поминки деда звание атеиста, а теперь он будущий профессор и герой.

Как тараканы на сахар, потянулись из всех щелей уезда в старый леневский дом гости и визитеры. Все желали познакомиться с молодым человеком, объявились даже родственники, о которых ранее не было слышно, и по воскресеньям во дворе дома было шумно, как на базаре, от приехавших на побывку родных.

И Павла, и Елизавету Николаевну эти визиты тяготили, зато тетка сияла, словно иконостас. Одеваться она начала в самые яркие платья с горошинами и стрелами и наколку для головы изобрела из желтого муара… Шумящая и скрипящая, она походила на древнего индусского идола, и в беседах с гостями ее язык звенел как соборный колокол.

Кончилось дело тем, что именно по воскресеньям стал исчезать из дому Павлик. Забрав удочки, книжку и саквояж с едой, с утра уходил он за село, к огородам, к озеру и проводил там время за ловлей щук и окуней, пока, по его расчетам, гости не съезжали со двора.

Тишина сонного озера приводила воспоминания о тихом. Смирялись волнения, утихали вопросы, сердце словно распластывалось по зеркалу озера и дышало так же тихо, как дышало оно.

Не разрастались и волнения по поводу встречи с Пашкой. Смущалась ли Прасковья важного вида «профессора», цепочки ли с часами, франтовских ли штиблет, только вела она себя тихо и смирно, не заговаривала, прибирала комнаты, и потом у себя на кухне, потея от натуги, «глушила», по выражению тетки Анфы, «самовар за самоваром, как прорва».

Нет, тревожные мысли рассеивались в тиши деревни, и если бы не незваные гости, то было бы совсем хорошо. Озеро было глубокое, с крутыми берегами, вода милая, мутная, темно-синяя, кружившаяся кое-где омутками. По ту сторону озера тянулись лучные и капустные огороды, хуторки пестрели разбросанными избами, щипали сутра и до вечера траву коровы и овцы, а над всем висело словно хрустальное небо, навевавшее сон и тишь.

Людей поблизости не было, или были они редки, не было здесь в поле и следов от людей; бездумно и бесшумно росли кустарники и травы, и земля стояла невспаханная и невозделанная, какой родила ее природа.

Павел был очень доволен, что довелось ему найти так близко от дома это укромное местечко. Всего полчаса ходьбы через осокоревый лес — и смолкали сразу и без того несложные деревенские шумы, и можно было сидеть и лежать на берегу озера, глядя в самое сердце неба, набрасывая в тетрадку стихи.

Лежа на разостланном пальто, прислушивался к беззвучному движению жизни Павел. Иногда откуда-то слева, из-за низины, приносил ветер слитный говор людей, обрывки человеческих слов, обрывки собачьего лая и визга, скрипение неподмазанного колеса. А в известный, всегда точный час этого воскресного утра с церковной вышки начинали браниться колокола и дробно позвякивали и плакали маленькие, и потом рявкал на них, точно начальник, большой, и, захлипав, маленькие смолкали. А Павел, лежа на пальто, представлял себе, как выходят из церкви разряженные помещицы, купчихи и крестьяне, как подают на паперти от своих щедрот пятаки и потом трясутся на выбоинах деревенской улицы на своих дрожках, направляясь походом на Анфисин пирог.