Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения

• Название: Том 12. Стихотворения
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Поэзия

Виктор Гюго

Victor Marie Hugo. Поэт, писатель, драматург, общественный деятель, признанный лидер французского романтизма, классик мировой литературы. Родился в Безансоне, получил классическое образование, в 1822 году опубликовал первый сборник стихов

В том вошли сборник политической лирики "Возмездие" (1853) и стихотворения 1856-1865 гг.

---

Париж, июнь 1846

ПИСАНО В 1855 ГОДУ

Приписку делаю я через девять лет.
Насторожил я слух. Вас, вероятно, нет
В числе живых, маркиз! Ну что ж, я научился
Общаться с мертвыми. Ага, ваш гроб раскрылся…
«Ты где?» На воле я, как вы. «Ты мертв?» Во мгле,
Водою окружен, живу я на скале.
Лишь изредка моряк, измученный волнами,
Находит здесь приют, обняв утес руками.
«А дальше?» — слышу я. — Отныне суждено
Мне одиночество. Лицо его одно.
И вижу я всегда: пучину, волн извивы
Да в небе стаи туч, плывущих молчаливо;
А ночью ураган трясет мой ветхий дом,
Слив тучи с волнами в неистовстве одном;
И горизонт покрыт кругом завесой черной,
И злоба издали клеймит меня упорно…
Ступлю ли на гранит — он превратится в прах,
И ветер — даже тот, как будто чуя страх,
Мне лишь вполголоса передает прощальный
Привет таинственный от друга, робкий, дальний.
Все тише жизнь моя. Я чужд теперь живым,
И все мои мечты развеялись как дым.
Слежу беспомощно, как дней моих теченье
Скрывает саваном холодное забвенье.
Я выбрал место сам: над морем, под скалой,
Откуда даль видна. Там гроб зароют мой.
Гром океана там всех голосов сильнее.
И там провал во мрак «Ну что ж?»
Я не жалею.

Джерси, январь 1855

«Источник падал со скалы…»

Источник падал со скалы
По капле в океан кипучий.
Сердитый вал спросил из мглы:
«О чем лепечешь ты, плакучий?

Вселяю трепет я в сердца,
Во мне все гибельно и жутко.
Мне краю нет и нет конца,
И ты не нужен мне, малютка!»

«Тебе, — ответила струя, —
О бездна горькая, несу я,
Высоких слов не говоря,
В подарок воду питьевую».

Апрель 1854

«Мрак светом озарив…»

Мрак светом озарив, измену мы свершим, —
Так мыслит мгла. Наш день — вчерашним днем гоним.
Неблагодарной ночь зарю провозглашает.
«Сократ — изменник, смерть ему!» — судья взывает.
«Исус — отступник, смерть ему!» — судья изрек.
Земле недвижимой изменник, под плевок
Склонился Галилей и чует телом тленным —
Колеблется она под старческим коленом.
Судьба! Зловещий смех! Поистине, вполне
Веленье божие непостижимо мне,
Вменяющее в долг живущим в мире этом
Все отдавать другим — свой труд и мысль с их светом,
Любовь и пот, часы всех дней и всех ночей,
И сон и бдение, и взор своих очей,
Души и сердца жар со всем, что в них таимо,
Не отступая вспять пред мукой нестерпимой,
И расточать себя и все, чем ты богат, —
Чтоб, ввергнув в ад, тебя назвали — ренегат!

Марин-Террас, ноябрь 1854

НА ДЮНЕ

Сейчас, когда свечой мой догорает век
И кончены труды и силы;
Когда утратами, годами жизни бег
Меня привел на край могилы

И в глубине небес, где я парить мечтал,
Я вижу столько уносимых —
Как бы прошедшего летящий шквал —
Часов, вовек невозвратимых;

Когда я говорю: «Что мнится торжеством,
То завтра станет заблужденьем!» —
Печальный, берегом бреду, клонясь челом,
Как тот, кто предан размышленьям.

Смотрю — над долами, вершинами холмов,
Над сменой волн морского лона
Уносится руно густое облаков
Под хищным клювом аквилона;

Я слышу всплески волн, на рифах ветра шум,
В руках жнеца колосьев трепет;
И с говором людей мой сравнивает ум
Невнятный этот ропот, лепет.

На редких травах дюн я остаюсь подчас
Лежать подолгу, не вставая,
До той поры, когда луна зловещий глаз
Покажет вдалеке, мечтая.

Вставая, сонный луч она бросает свой
Пространству, тайне, вод пучине,
И друг на друга мы глядим вдвоем с луной,
Она — в сиянье, я — в кручине.

Куда же отошла гряда минувших дней?
Есть кто-нибудь, кто знал меня бы?
В померкнувших глазах от юности моей
Остался ли хоть отблеск слабый?

Ужели все ушло? Я одинок, устал;
Зову — ответом мне молчанье.
О, ветры! О, валы! И я не тот же ль вал?
Не то же ль ветра я дыханье?

Мне больше не видать того, что я любил!
Уж меркнет день во мне уныло.
Земля, чьих гор верхи туман от взоров скрыл,
Я призрак разве, ты — могила?

До дна ль исчерпаны надежда, жизнь, любовь?
Я вопрошаю, мучим жаждой;
Вновь наклоняю я все урны, чтобы вновь
Хоть каплю получить от каждой.

Воспоминанье, как раскаянье, язвит!
Во всем — лишь слезы и потери!
Коснувшихся тебя твой холод леденит,
О смерть, запор последней двери!

И, размышляя так, я слышу, как кругом
Стенают ветер и буруны;
Смеется летний день; на берегу морском
Цветет волчец песчаной дюны.

5 августа 1854,

в годовщину прибытия моего на Джерси

ПОЭТУ, ПРИСЛАВШЕМУ МНЕ ОРЛИНОЕ ПЕРО

Да, это ль час не величавый!
Днем этим светлым верит ум,
Что ныне доля вечной славы
Вмешалась в злободневный шум.

Ведь в столь укромном месте этом
Я поднял, не склонясь челом,
Что брошено сюда поэтом
И что обронено орлом!

Ведь кинуть в грудь единоверца
Чете победной мысль пришла —
Строфу из собственного сердца,
Перо из своего крыла!

Привет вам, присланным из дали
Перу, строфе! Вы в облаках,
О гости славные, витали,
Парили оба в небесах!

11 декабря

ПАСТУХИ И СТАДА

1

В долине, где брожу я каждый божий день,
Царят безмолвие, спокойствие и лень.
В ней словно светится улыбка примиренья.
Я забываю там тревоги и волненья,
И, если б звон серпов не оглашал поля,
Мне показалось бы, что вымерла земля.
Создать идиллию природа тут стремится:
На ветке ссорится со снегирем синица;
Мелькает зяблика задорный хохолок;
Цветет боярышник, цветет лиловый дрок;
Здесь — мхи веселые, там — черные граниты.
В поэме у творца противоречья слиты.
Порою, как Гомер, он повторять не прочь,
Но только лес, цветы, моря, зарю и ночь!
Вот лужа морщится, букашек устрашая,
Стараясь сделать вид, что и она большая.
О, суета! Увы, не ведает она,
Что океана ширь с любой скалы видна.
Порой встречаюсь я с пастушкой у дороги:
Лазурные глаза, в росе босые ноги,
На вид совсем дитя. Она пасет овец.
В убогой хижине живет ее отец,
А сестры целый день прядут неутомимо.
Уже смеркается. Когда иду я мимо,
Пугает девочку мой скорбно сжатый рот,
Но все-таки она улыбку робко шлет,
А я приветствую невинность молчаливо.
Благоухает луг. Барашки шаловливо
Резвятся у кустов, цепляясь за сучки,
И белого руна пушистые клочки,
Как пена легкая, над головой взлетают.
Я дальше прохожу. Барашки в дымке тают.
Над серою землей вечерняя заря
Бесшумно стелется крылом нетопыря.

2

Там, позади меня, где тьма долину скрыла,
Звенит в тиши полей напев пастушки милой;
А пред моим лицом, как сторож вековой
Подводных рифов, скал, медуз, травы морской,
Неугомонных волн и пены их летучей,
Стоит пастух-утес, на лоб надвинув тучи,
И, гулу вечности внимая, смотрит он,
Как в нимбе призрачном на темный небосклон
Луна торжественно и важно выплывает;
А ветер между тем сердито завывает
И гонит грозную, высокую волну,
Барашков белых шерсть вздымая в вышину.

Джерси, Грувиль, апрель 1855

«Я для тебя цветок сорвал на дикой круче…»

Я для тебя цветок сорвал на дикой круче,
Нависшей над волной соленой и кипучей.
Он мирно расцветал в расщелине скалы,
Куда находят путь лишь горные орлы.
Во мгле купался мыс. Как поле битвы жаркой,
Победу одержав, мы украшаем аркой,
Так сумрачная ночь из медно-красных туч,
В том месте, где тускнел прощальный солнца луч,
Воздвигла гордый храм. На горизонте тая,
Испуганно неслась по морю лодок стая,
А кровли прятались в лощине между гор,
Как бы боясь привлечь сверканьем чей-то взор.
Я для тебя цветок сорвал, о дорогая!
Его вскормила грудь недобрая, сухая.
Как бледен он! Похож на терпкий запах мхов
Чуть слышный аромат неярких лепестков.
«О бедный мой цветок! — подумал я. — С вершины
Низвергнешься ты вглубь таинственной пучины.
Там тонут корабли и тают облака…
Как океан, душа людская глубока.
Умри же на груди, где целый мир таится!
Ты небом создан был, чтоб в океане скрыться,
А я, как дар, отдам тебя любви земной».
Бежал за валом вал. Последний луч дневной
Тихонько угасал, и мгла ползла угрюмо.
Какие мрачные во мне теснились думы,
Когда я вниз глядел, в чернеющий провал,
И трепет вечера душой овладевал!

Остров Серк, август 1855