Уильям Теккерей - Дени Дюваль

• Название: Дени Дюваль
• Автор: Уильям Теккерей
• Жанр: Классическая проза

В двенадцатый том Собрания сочинений У.Теккерея входят произведения последнего периода творчества писателя. В том включены наиболее значительные повести, очерки и неоконченный роман "Дени Дюваль", написанные с1848 по 1863 год. Перевод с английского И.Бернштейн, З.Александровой, Р.Померанцевой, М.Лорие, Я.Рецкера, Г.Шейнмана, М.Беккер, В.Рогова, комментарии Г.Шейнмана.

---

Война, возможность высадки французов и способы борьбы со вторжением, естественно, составляли тему застольной беседы, и хотя тогда я не понимал еще всего происходящего, впоследствии мне пришлось все это постигнуть, и потому я могу спокойно упомянуть здесь об обстоятельствах, прояснившихся для меня значительно позже. Голуби доставляли во Францию определенные сведения в обмен на те, которые они же оттуда приносили. С помощью этих и других гонцов наше правительство было отлично осведомлено о планах и приготовлениях неприятеля, и я помню, как говорили, что его величество имеет во Франции своих тайных корреспондентов, чьи донесения отличаются поразительною точностью. Господин Люттерлох между делом занимался сбором сведений. В Америке он был солдатом, в Англии вербовщиком и бог весть кем еще, но сведения, которые он доставлял, давались по указаниям его хозяев, которым он, в свою очередь, сообщал сведения, полученные им из Франции. Короче говоря, сей достойный джентльмен был самым настоящим шпионом, и хотя ему не суждено было болтаться на виселице, он понес жестокую кару за свое вероломство, о чем я в свое время еще расскажу. Что до мосье де ла Мотта, то джентльмены были склонны полагать, что его ремеслом была контрабанда, а не государственная измена, и что это занятие связывает его с десятками, а то и сотнями разных людей. Одного из них — моего богобоязненного деда — я знал сам, двое других жили в Приорате, и я мог бы перечислить еще многих даже и в нашем городке — хотя бы всю "макрель", за которой меня посылали в день похорон несчастной госпожи де Саверн.

Когда я собрался уходить, капитан Пирсон крепко пожал мне руку, а по взгляду, которым окинул меня добрый доктор, я догадался, что он готовит мне какой-то приятный сюрприз. Я получил его очень скоро и как раз в ту минуту, когда погрузился в бездну самого мрачного отчаяния.

Хотя моя дорогая Агнеса жила в доме этих злодеев Уэстонов, ей разрешали навещать миссис Барнард, и добрая леди никогда не упускала случая известить меня о визите моей маленькой возлюбленной. То мне сообщали, что доктор просит Дени вернуть сказки "Тысячи и одной ночи", то милейшая миссис Барнард присылала мне записку: "Если ты выучил математику, приходи пить чай", или: "Сегодня у тебя будет урок французского языка", — или еще что-нибудь в этом роде, — и в самом деле, моя милая маленькая учительница была уж тут как тут. Помнишь ли ты, дорогая, сколько лет было Джульетте, когда она и юный Ромео полюбили друг друга? Моя возлюбленная еще играла в куклы, когда зародилась наша страсть, и драгоценный талисман невинности, заключенный в моем сердце, сопровождал меня всю жизнь, оберегая от всевозможных искушений.

Чистосердечно признаюсь во всем: мы, юные лицемеры, завели обыкновение писать друг другу записочки и прятать их в разные укромные уголки, известные только нам двоим. Джульетта писала крупным каллиграфическим почерком по-французски, ответы Ромео, по правде говоря не отличались безукоризненным правописанием. Где только не хранились poste restante [110] наши письма. В гостиной на японской горке стоял китайский кувшин, наполненный розовыми лепестками и специями. Опустив руки в эту смесь, два юных хитреца вылавливали из нее листочки бумаги, намного более ароматные и драгоценные, чем все цветы и гвоздики на свете. Другая великолепная почтовая контора находилась у нас в дуле огромного мушкетона, который висел в прихожей над камином. К мушкетону была привязана записка с надписью: "Заряжено", но я отлично знал, что это неправда, потому что сам помогал докторскому слуге Мартину его чистить. На кладбище, под крылом у херувима, украшавшего гробницу сэра Джаспера Биллингса, была дыра; в нее мы прятали листочки бумаги, а на этих листочках изобретенным нами шифром писали… угадайте, что? Мы писали на них слова песни; которую распевают юноши и девушки с тех самых пор, как люди научились петь. "Amo, arnas" [111] и так далее, выводили мы своим детским почерком. Слава богу, хотя сейчас наши руки уже слегка дрожат, они все еще пишут эй! самые слова! Дорогая моя, в последний раз, когда я был в Уинчелси, я пошел взглянуть на гробницу сэра Джаспера и на дыру под крылом у херувима, но обнаружил там только старый мох да плесень. Миссис Барнард нашла и прочитала некоторые из этих писем (о чем эта милая дама рассказала мне впоследствии), но в них не было ничего предосудительного, а когда доктор, напустив на себя grand serieux [112] (разумеется, с полным на то правом), сказал, что виновных надо как следует отчитать, жена напомнила ему, как он, в бытность свою старостою в школе Хэрроу, находил, однако же, время, кроме упражнений по греческому и латыни, писать еще и кое-что другое некоей юной леди, проживавшей в городке. Об этих делах она, повторяю, поведала мне в более поздние времена, но во все времена, начиная с первых дней нашего знакомства она была мне самым верным другом и благодетельницей! Однако этой любезной сердцу, счастливейшей поре и моей жизни (а именно такою я сохранил ее в памяти хотя сейчас я счастлив, безмерно счастлив и преисполнен благодарности) суждено было внезапно оборваться, и бедняге Шалтаю-Болтаю, который залез на стену блаженства, суждено было свалиться оттуда вниз головой, что на некоторое время страшно его потрясло и обескуражило. Я уже упомянул, какая беда случилась с моим товарищем Томасом Мизомом, когда он проболтался о делах господина Люттерлоха. А ведь тайну этого господина знали только двое — Том Мизом и Дени Дюваль, и хотя Дени держал язык за зубами и не рассказывал об этом деле никому, кроме доктора и капитана Пирсона, Люттерлоху стало известно, что я прочел и расшифровал депешу голубя, подстреленного Мизомом, а сообщил ему об этом не кто иной, как капитан Пирсон, с которым немец имел тайные сношения. Когда Люттерлох и его сообщник узнали о моей злосчастной роли в этом деле, они обозлились на меня еще больше, чем на Мизома. Шевалье де ла Мотт, который прежде соблюдал нейтралитет и даже был ко мне очень добр, теперь страшно меня возненавидел и стал смотреть на меня как на врага, которого нужно убрать с дороги. Вот почему и произошла катастрофа, вследствие которой Шалтай-Болтай Дюваль, эсквайр, сверзился со стены, откуда он глазел на свою милую, гулявшую по саду.

Однажды вечером… суждено ли мне забыть этот вечер? Была пятница…

[113]

После чая у миссис Барнард мне разрешили проводить мою дорогую девочку к Уэстонам в Приорат, который находится всего лишь в какой-нибудь сотне ярдов от дома доктора. За столом весь вечер говорили о битвах и опасностях, о вторжении и о новостях с театров военных действий во Франции и в Америке. Моя дорогая девочка молча сидела за вышиваньем, время от времени поднимая свои большие глаза на собеседников. Наконец пробило девять — час, когда мисс Агнесе пора было возвращаться в дом своего опекуна. Я имел честь сопровождать ее, мысленно желая, чтобы короткое расстояние между обоими домами увеличилось, по крайней мере, раз в десять.

"Доброй ночи, Агнеса!" — "Доброй ночи, Дени! До воскресенья!" Еще минуту мы шепчемся под звездами, маленькая нежная рука ненадолго задерживается в моей, потом на мраморном полу прихожей слышатся шаги служанки, и я исчезаю. Как-то так получалось, что днем и ночью, за уроками и в часы досуга я всегда думал об этой маленькой девочке.

"До воскресенья!" А ведь была пятница! Даже такой срок казался мне страшно долгим. Ни один из нас не мор и подозревать, какая долгая предстоит нам разлука и сколько приключений, тревог и опасностей придется мае пережить, прежде чем я снова смогу пожать эту любимую руку.

Дверь за Агнесой закрылась, и я пошел вдоль церковной стены по направлению к дому. Я вспоминал о той блаженной незабываемой ночи, когда мне дано было сделаться орудием спасения моей дорогой девочки от ужасающей смерти, о том, как с самого детства лелеял я своем сердце эту заветную любовь, о том, каким благословением осенила Агнеса всю мою юную жизнь. Многие годы она была моим единственным другом и утешителем Дома я имел кров, пищу и даже ласку, — по крайней мере со стороны матушки, — но был лишен общества, и до тех пор, пока не сблизился с семьею доктора Барнарда, я не знал ни дружбы, ни доброго расположения. Какова же должна быть благодарность за этот бесценный дар, которым они меня наделили? О, какие клятвы я твердил какие возносил молитвы, чтобы мне дано было стать достойным таких друзей, и вот, когда я, исполненный этих блаженных мыслей, медленно брел к дому, на меня обрушился удар, в один миг предопределивший всю мою дальнейшую жизнь.

Это был удар дубиной; он пришелся мне прямо по уху, и я без чувств свалился на землю. Я смутно помню несколько человек, притаившихся в темном проулке, куда я должен был свернуть, потасовку, ругань, крик: "Бей его, будь он проклят!" — а затем я безжизненной глыбой рухнул на холодные гладкие плиты мостовой. Я пришел в себя почти ослепший от крови, которая заливала мне лицо Я лежал на дне крытой повозки вместе с другими, испуcкавшими тихие стоны страдальцами, а когда я тоже принялся стонать, чей-то хриплый голос грубо выругался и велел мне тотчас замолчать, пригрозив, что еще раз треснет меня по башке. Очнувшись от страшной боли, я тут же снова потерял сознание. Когда я наконец немного пришел в себя, меня выволокли из повозки и швырнули на дно какой-то лодки, где ко мне, по-видимому, присоединились остальные пассажиры жуткого экипажа. Потом явился какой-то человек и промыл мою рану соленой водой, от чего голова у меня заболела еще сильнее. Потом этот человек, шепнув мне на ухо: "Я друг", — плотно стянул мне голову платком. Между тем лодка подошла к бригу, стоявшему на якоре на возможно близком расстоянии от берега, и человек, который сначала оглушил меня дубиной, а потом ругался, непременно пырнул бы меня ножом, когда у меня закружилась голова и я чуть было не упал за борт, если бы за меня не вступился мой друг. Это был Том Хукем, семье которого я отдал те самые три гинеи. В тот день он, без сомнения, спас мне жизнь, ибо грозивший мне злодей впоследствии сознался, что хотел меня прикончить. Вместе с остальными изувеченными и стонущими людьми меня затолкали в трюм, и люгер, подгоняемый попутным ветром, двинулся к месту своего назначения, где бы оно ни находилось. О, что за жуткая была эта ночь! В бреду мне казалось, что я выношу Агнесу из моря, и я все время звал ее по имени, о чем рассказал мне Том Хукем, который явился с фонарем проведать несчастных горемык, валявшихся вповалку на нарах. Он принес мне воды, и я, дрожа от боли и озноба, кое-как проспал эту страшную ночь.