Александр Беляев - Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1

• Название: Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1
• Автор: Александр Беляев
• Жанр: Прочая документальная литература

Среди обширной литературы, посвященной восстанию декабристов, воспоминания Александра Петровича Беляева занимают особое место.

Беляев являлся непосредственным участником событий 14 декабря 1825 года, был осужден к 12 годам сибирской каторги, а в 1840 году, по собственному прошению был записан рядовым в Кабардинский егерский полк Кавказской армии. За несколько лет пребывания в Сибири бывший заговорщик и вольнодумец превратился в образцового христианина и верноподданного. Более того, автор считает, что большая часть известных ему лиц, вполне осознало "всю пагубу и всю ложь своих революционных идей".

В предисловии, написанном в 1879 году, автор указывает, что "быть может эти "Воспоминания…" отрезвят некоторых из нынешних непрошенных радетелей народа, который они стараются перевести сначала в скотообразное, а потом в зверинообразное состояние, лишив его Бога, алтарей, семьи, всего святого и благородного, а потом, возбудив к самоистреблению посредством грабежей, убийств, разврата, — тем сделать свое Отечество легкой добычей западных ненавистников наших, их вождей, учителей и повелителей".

Воспоминания автора охватывают более чем 50-летний период его жизни, иллюстрируя историю нашего народа в богатом на события XIX веке.

---

Так как Венеровского похоронили в Науре (Червленная станица, штаб-квартира полка, которым он командовал, была раскольничья), то и семейство переехало в Наур. Наше сердечное участие в их несчастии, религиозные утешения, постоянное посещение, чтение духовных книг, духовные беседы, располагавшие душу к самоотверженной покорности всесвятой и всегда благой воле Божией, так связали нас с ними, такою святой дружбой, что мы уже были для них как самые близкие и самые любимые родные.

Этот внезапный удар тем ужаснее был для Олимпиады Ивановны, что она страстно любила своего мужа. Самый союз их был романический. Она еще молодой девочкой любила его; он был у них в доме как свой, когда служил приставом закубанских мирных черкесов, а отец ее командовал полком на Кубани. Лев Иванович был храбр до безумия, тверд, справедлив, истинно любил своих горцев и делал им много добра. Такие люди для азиатцев драгоценны, и привязанность их к нему была безгранична. Родители Олимпиады Ивановны посвятили ее, по казачьему обычаю, не спросив ее согласия, одному высокопоставленному лицу в кавказской гражданской иерархии, но дочь их не могла даже видеть своего суженого равнодушно.

Не знаю, чей был почин в решимости бегства, так как день свадьбы с ненавистным человеком приближался; только в одну из прекрасных тихих кавказских ночей стройный всадник на лихом коне подъехал к калитке сада; робкая, но уже решившаяся юная нареченная невеста проскользнула в калитку, могучей рукой была поднята в седло и конь, которому в быстроте не было подобных в этой местности, умчал всадника и его драгоценную ношу за несколько десятков верст по берегу Кубани, переехал реку, а тут уже стояла арба, запряженная буйволами, убранная коврами по душистой траве, куда и посадили невесту. Похититель знал, что это сокровище не будет ему уступлено без борьбы, и потому не повез ее в ближайшую церковь, а повез объездом в дальнюю, азиатским берегом Кубани, где уже все было готово. Сотня лихих и преданнейших ему черкесов конвоировали влюбленную чету и на далекое расстояние их разъезды следили за погоней.

С наступлением утра горничная в испуге известила родителей об исчезновении барышни, постланная постель которой не была даже помята. Сейчас же были собраны сотни казаков, в карьер пустившихся по всем дорогам на розыски, объехали все соседние церкви, но, не найдя ничего, возвратились обратно. Отец, может быть, и не хотел выдавать дочь против воли, но как мать, кажется, была главой мужа и к тому же женщина гордая и честолюбивая, то этот побег ее крайне раздражил, и не помню хорошенько, но чуть ли она не прокляла дочь, знаю только то, что смерть мужа своего эта кроткая и смиренная дочь приписывала этому проклятию. Молодые после венца просили, как водится, прощения и благословения, но им было в этом отказано, и уж много времени прошло, когда мать примирилась с дочерью. У Венеровских были два сына и одна дочь, старшему было, при смерти отца, восемь лет, дочери пять и последнему сыну, Николиньке, три года. Все дети были прелестны, но, как бы к довершению ее несчастия, двое меньших умерли в одну неделю от страшного крупа. Бедная мать была безутешна, но, как истинная христианка, безропотно приняла и покорилась воле всемогущего и всеблагого Промысла.

Образ этих милых детей долго не выходил из моих мыслей; мне в моей жизни еще не случалось быть свидетелем кончины детей, этих улетавших ангелов, которых очень любил, как их мать и все их семейство. Дом их для меня был одним из тех светлых приютов, какие нечасто достаются земным странникам. Я, впрочем, был так счастлив в моей жизни, или, вернее сказать, так велика и безмерна была милость Божия на мне, что мне не раз и не два в жизни случалось, от юности и до старости, встречать и восхищаться поистине идеальным по добродетели, симпатичности и чудной доброте людьми, так что из всей моей жизни я вынес твердое убеждение, что еще много, много людей у Бога, не преклонивших колен перед Ваалом, богом этого мира, а пребывающих верными своему Творцу и Спасителю.

Во все свободное время я занимался учением сына Олимпиады Ивановны, Вани, и продолжал во все время нашего там пребывания. Потом они переехали на свою землю за Екатериноградом на реке Кура, где мы навещали их иногда с братом и полковником Аминовым, а я по временам оставался у них гостить. Тут скончалась и старушка мать Венеровского, над которой, за неимением других, я сам читал Псалтирь. Когда она прощалась с семьей и со мной, то никогда не забуду ее последнего слова любви и благодарности за мою любовь к ней и ее семье. Затем мы уже навсегда расстались с ними, и знаю только, что Олимпиада Ивановна скоро скончалась.

Много лет спустя, когда я жил в Балашовском уезде, ученик мой, казачий офицер Иван Львович Венеровский, проездом был в Саратове у брата, в надежде видеть меня, но я в это время был в имении и мне очень жаль было, что я его не видел.

В Науре же мы сошлись и подружились с Густавом Густавовичем Аминовым, полковым командиром Моздокского линейного полка. Он был тогда холостым человеком, жил в огромном полковом и очень старом доме, занимая половину его, состоявшую из большой залы без мебели, гостиной или диванной с одним около стены турецким диваном: туда еще не проникала тогда мягкая мебель; третья комната была столовая, где обедали, пили чай и ужинали. Затем был буфет и за ним его спальня. Густав Густавович был высокий, стройный, тонкий или, скорей, худощавый человек с правильными чертами красивого лица, большими усами и добрыми голубыми глазами. Он происходил от тех Аминовых, которые от свирепости Иоанна Грозного переселились в Швецию, почему и в лице его был виден тип шведа. Благороднейший, честнейший, правдивый человек, он при всей иногда проявлявшейся пылкости был всегда флегматичен, ходил мерного и важною поступью, никогда не торопился и все делал обдуманно.

Все приезжавшие из Петербурга, прикомандированные к различным отрядам кавказских войск, бывали у него. У него же мы познакомились со многими, в том числе с Беклемишевым, отец которого служил одним из шталмейстеров под начальством князя Долгорукого; тут мы возобновили знакомство с флигель-адъютантом Александром Федоровичем Голицыным, которого знали еще в детстве; тут встретились с адмиралом Путятиным, потом графом, который был в одном выпуске с моим братом и сидел с ним на одной скамье; он послан был в Астрахань по какому-то важному поручению; с ним ехал также Краббе, тогда еще лейтенант, а потом уже министр. Тут проезжал и обедал какой-то английский лорд, кажется, ехавший из Индии, которого мы все прогулкой провожали за станицу и который восхищался эволюциями и удалью казаков, назначенных ему в почетный конвой, — словом, гостеприимством Аминова пользовалась пропасть лиц, замечательных впоследствии. Тут же мы виделись с Александром Ивановичем Арнольди, сыном безногого генерала Арнольди Ивана Карловича, теперь тоже генерал-лейтенантом, одним из выдающихся героев последней войны. Тут также познакомились мы с флигель-адъютантом Васильчиковым, потом героем Севастополя. Многих других не припомню, но помню, что тут, как в панораме, проходило много личностей, тогда еще все молодых, в небольших чинах, а потом уже знаменитых деятелей на различных высоких постах нашего Отечества.

Нигде так не выражалась флегма Аминова, как когда в большой церковный колокол ударят в набат и очередная сотня казаков уже стоит у крыльца командира, и он начинает одеваться и ополчаться на брань. Колокол гудит, кони казаков нетерпеливо фыркают и роют землю, а он начинает медленно, не торопясь, надевать черкеску, затягивает пояс, привешивает шашку, затыкает за пояс кинжал, и все это с сигарой в зубах, закидывает за плечи ружье и тихим шагом выходит на крыльцо; подводят коня, он садится, и на рысях сотня следует за ним. Надо сказать правду, что значительная причина этой медленности была его раненая под Ахульго рука, не поддававшаяся некоторым движениям и много мешавшая одеванию.

В описываемое время, в 1840-х годах, когда мы живали в Науре, тревоги бывали очень часто: хищники отправлялись на тузлуках (надутый мех) через Терек за какой-нибудь добычей; нередко случались похищения ими женщин и девиц; я разумею тут небольшие партии в четыре или пять человек, которых иногда и ловили, если они не успевали ускакать. Случались иногда и геройские подвиги со стороны казачек. Рассказывали, как одна казачка, уже похищенная и увлекаемая через реку, выцарапала руками глаза своему похитителю и успела спастись вплавь. Так, однажды мы с братом вечером купались в Тереке, как услышали набат, знак, что показались где-нибудь хищники. Мы, конечно, поспешно выскочили из воды и едва успели одеться, как показались казаки с командиром во главе; казаки разъехались по берегу и увидели черкесов, засевших в яме, поросшей густым кустарником. Только что они увидели подъезжавших казаков, как открыли огонь, и один казачий офицер был ранен в руку; к ним послали парламентеров с требованием сдаться, обещая пощаду, но они продолжали стрелять, бормоча свою боевую песню, и не сдались. Тогда уже казаки бросились на них со всех сторон; но они защищались до тех пор, пока не были все изрублены, ни один не сдался.