Михаил Салтыков-Щедрин - Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе

• Название: Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе
• Автор: Михаил Салтыков-Щедрин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1965

Настоящее Собрание сочинений и писем Салтыкова-Щедрина, в котором критически использованы опыт и материалы предыдущего издания, осуществляется с учетом новейших достижений советского щедриноведения. Собрание является наиболее полным из всех существующих и включает в себя все известные в настоящее время произведения писателя, как законченные, так и незавершенные.

Произведения, входящие в этот том, создавались Салтыковым, за исключением юношеской повести «Запутанное дело», вслед за «Губернскими очерками» и первоначально появились в периодических изданиях 1857–1863 годов. Все эти рассказы, очерки, драматические сцены были собраны Салтыковым в две книги: «Невинные рассказы» и «Сатиры в прозе».

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Матрена Ивановна очень хорошо постигла пустопорожний характер этих бесед глуповских.

— Пущай побалуют! — призналась она мне однажды, в минуту откровенности, — это, батюшка, еще лучше, потому что мысли у них разбивает! Они, сударь, и невесть бы чего начудесили, кабы все молча да насупившись сидели; а теперь вот сойдутся да набрехаются досыта… ан сердце-то у них и отойдет!

И вот отчего Матрена Ивановна не только не боится новоглуповцев, но даже считает их заместо своих детей…

Указывают еще на общественную деятельность новоглуповца и отыскивают в ней признаки несомненной гражданской доблести. Рассказывают, например, что тогда-то такой-то неподкупный блюститель глуповского возрождения в три шеи выгнал от себя Терентья Силыча, явившегося на поклон с кулечком… Приводят факт и еще поразительнейший: Сила Терентьич, думая расположить в свою пользу другого такого же блюстителя, позвал его к себе на обед; но блюститель не только не тронулся этим, но даже всенародно и в собственном Силы Терентьича доме невежничал и паскудничал над ним самым постыдным образом и, возвратившись домой, тотчас же распорядился лишить этого обывателя всех прав состояния.

Действительно, перелистывая древнюю историю Глупова, я не нахожу в ней примеров столь доблестных. Древний глуповский magistrat был прост на этот счет: он любил, чтоб к нему ходили с кулечками, и не скрывал этого. Если случалось, что он и без того сыт по горло, то и тогда он не гнал просителя в три шеи, но кротко говорил ему: «Отдай, брат, это ребяткам: я сыт!..» От обедов же решительно никогда не отказывался и, принимая хлеб-соль Силы Терентьича, ел истово, ног на стол не клал, божьего дара под стол не кидал, банта всенародно не расстегивал и хозяйскую бороду мочалкой не обзывал.

Сравнивая эти две формы общественной деятельности, я ни на минуту не мог колебаться насчет того, которой из них отдать преимущество. Конечно, древний глуповец был отвратителен, но вместе с тем он был и мил… Он представлялся милым уже потому, что был не ужасно, а смешно отвратителен. Он весь был нелепость, а потому и оценка его деятельности могла быть только нелепая. Человек, доведенный до необходимости вступить в сношения с ним, имел полное право воскликнуть: «Ах, да какая же ты славная бестия!» — но не имел права считать свою руку оскверненною прикосновением его руки. Новый глуповец продолжает быть отвратительным и в то же время утратил способность быть милым. Его прикосновение положительно оскверняет.

Но, переходя от форм деятельности к самому содержанию ее, я колеблюсь еще менее. Содержание это до такой степени тождественно, что невозможно без смеха даже подумать об этом. И в том и в другом случае пространно и размашисто развивается все та же знаменитая глуповская пословица: «Кого люблю, того и бью», — и в том и в другом случае мотивы и побуждения деятельности нераздельно слиты с общим строем глуповского миросозерцания.

По-прежнему глуповцы оказываются бедными инициативой, шаткими и зависимыми в убеждениях; по-прежнему гибко и недерзновенно пригибаются они то в ту, то в другую сторону, беспрекословно следуя направлению ледовитых ветров, цепенящих родную их равнину из одного края в другой.

По-прежнему они наивно открывают рты при всяком

вопросе, выработанном жизнью, и не могут дать никакого разрешения, кроме тупого и бесплодного гнета, не могут дать никакого ответа, не справившись наперед в многотомном и, к сожалению, еще не съеденном мышами архиве канцелярской рутинной мудрости. Скажу более: в прежние времена глуповская необузданность смягчалась подкупностью и другими качествами, гнусность которых хотя и не подлежит спору, но которые в свое время все-таки оказывали не малую практическую пользу; а нынче и это последнее убежище глуповских вольностей рухнуло, благодаря каплуньему высокомерию и каплуньим операциям in anima vili, производимым ревнителями глуповского возрождения.

Новоглуповец откровенно и даже залихватски кладет ноги на стол; но спросите его, что он желает выразить этим действием, чего он требует, чего он ждет от Глупова, — он станет в тупик. Темное ярмо тяготеет не только над действиями его, но и над помыслами. Да, и над помыслами, потому что он до такой степени усовершенствовал себя, что нашел средство поработить не только тело, но и свободную душу.

В сущности, и старый и новый глуповец руководятся одним и тем же правилом: «Травы не мять, цветов не рвать и птиц не пугать». Но на практике, но в способах проведения этого правила в жизни, между ними замечается ощутительная разница. Старый глуповец видел эти слова написанными на доске и выполнял их не рассуждая. Новый глуповец не только выполняет, но и резонирует, не только резонирует, но и любуется самим собою. Он возводит исполнение правила в принцип, и в этом принципе находит достаточно содержания для наполнения всей своей жизни. И горе тому, кто затронет новоглуповца в этом последнем убежище, горе тому, кто отнесется легко к этой последней святыне его сердца: он в одну минуту налает столько, сколько не успели налаять его достославные предки в продолжение многих столетий; он загрызет, он докажет целому миру, что и в Глупове могут зарождаться своего рода Робеспьеры, что и глуповская почва способна производить сорванцов исполнительности.

Глуповское миросозерцание, глуповская закваска жизни находятся в агонии — это несомненно. Но агония всегда сопровождается предсмертными корчами, в которых заключена страшная конвульсивная сила. Представителями этой силы, этих ужасных попыток древлеглуповского миросозерцания удержаться на старой почве служат новоглуповцы. В лице их оно празднует свою последнюю, бессмысленную вакханалию; в лице их оно исчерпывает последнее свое содержание; в лице их оно торжественно и окончательно заявляет миру о своей несостоятельности…

Итак, Матрена Ивановна права: старинный глуповскнй air fixe, усовершенствованный и усиленный, целиком переселился в новоглуповцев. Но она не права в другом отношении: она думает и надеется, что глуповцам не будет конца, что за новоглуповцами последуют новейшие глуповцы, а за новейшими — самоновейшие, и так далее, до скончания веков.

Этого не будет.

В этом отношении я даже чувствую некоторую симпатию к новоглуповцу. Он мил мне потому, что он — последний из глуповцев.

Неоконченное

Предчувствия, гадания, помыслы и заботы современного человека

1-е ноября. Встал нынче утром необыкновенно рано. Целую почти ночь не спал. Третий раз сряду снится, будто ворон вцепился в меня когтями и клюет мне желудок. Справлялся с «Сонником», ответ вышел короткий: «злодей не дремлет». Желал проникнуть в сокровенный смысл этих слов, но как ни вникал, а разгадать не мог, по той причине, что тайна будущего от нас, по милости божией, непроницаемой завесой скрыта. Однако ж, раздумавшись об этом, пренебрег и хозяйственными заботами. Давно бы вот надо форейтора выбрать на место Андрюшки…

2-е ноября. Опять во сне видел птицу: вырвала кусок моего мяса и, поднявши нос, смакует. Словом сказать, хоть не ложись спать. Приезжал с соседней фабрики управляющий, спрашивал, не соглашусь ли отпустить в работы девок. Настасья Петровна настаивала, чтоб отпустить, потому что цену дают сходную. Однако, по причине расстройства душевного, не мог ничего сообразить, а потому и разговор до времени отклонил. Потом приходил Андрюшка и опять приставал, чтоб его сменить. Оно и точно, что безобразно: и борода седая, да и вырос как-то неестественно. Черт их знает, а в ихнем звании и законы природы как будто власти никакой не имеют. Вот ему давно бы пора перестать расти, а он ничего, растет как ни в чем не бывало! А говорят еще, что мало кормим!.. Однако, за душевною смутой, и этого дела не мог сообразить.

8-е ноября. День был пасмурный; снегу навалило столько, что в течение какого-нибудь часа стал зимник. Хотя видения меня и оставили, однако ж хозяйственных распоряжений никаких делать не мог. Поэтому целый день из халата не выходил и размышлял о том, кто мы?

9-е ноября. Кто мы? Если вопрос разобрать теоретически, то, конечно, нельзя не согласиться, что все мы люди, все человеки. Ежели же разбирать этот вопрос практически, то есть как все в природе происходит, то выйдет, что всякому человеку на свете не только свое место определено, но и всякий человек из своего собственного сферовращения никаким образом в чуждое ему сферовращение переступить не может. Есть люди малайцы, есть люди индейцы; есть люди черные, люди коричневые и люди белые. Каждый из них в своем кругу. Поэтому есть люди, так сказать, подначальные, у которых тоже свой круг и свое обращение. Можно ли и должно ли границы сии преступать? На это ответ простой. Известно, что все земные бедствия, как-то: голод, град, холера, эпизотия и пр. — все от греха первородного. Можем ли мы все сие отвратить? Не можем, всеконечно. Но если сих, так сказать, прирожденных роду человеческому бедствий предотвратить не можем, то, следственно, не можем и черного человека сделать белым и наоборот. Dixi et animam levavi,[244] как пишут нынче господа газетчики, что значит: сказал и душу тем себе упразднил.