Михаил Салтыков-Щедрин - Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849

• Название: Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849
• Автор: Михаил Салтыков-Щедрин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1965

Настоящее Собрание сочинений и писем Салтыкова-Щедрина, в котором критически использованы опыт и материалы предыдущего издания, осуществляется с учетом новейших достижений советского щедриноведения. Собрание является наиболее полным из всех существующих и включает в себя все известные в настоящее время произведения писателя, как законченные, так и незавершенные.

В первый том входят произведения Салтыкова 1840–1849 годов, открывающие творческую и политическую биографию писателя. От подражательной романтики юношеских стихотворений к реализму и демократической настроенности «Запутанного дела» и «Брусина» — таков путь литературно-общественного развития молодого Салтыкова.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Нет, черт возьми! должно же это кончиться! — сказал про себя Иван Самойлыч, когда Наденька вышла из комнаты, — ведь этак просто ни за грош пропадешь!

Господин Мичулин взглянул в зеркало и нашел в себе большую перемену. Щеки его опали и пожелтели пуще прежнего, лицо осунулось, глаза сделались мутны; весь он сгорбился и изогнулся, как олицетворенный вопросительный знак.

А между тем нужно идти, нужно просить, потому что действительно, пожалуй, ни за грош пропадешь…

Да полно, идти ли еще, просить ли?

Сколько времени ходил ты, сколько раз просил и кланялся — выслушал ли кто тебя? Ой, ехать бы тебе в деревню к отцу в колпаке, к матери с обвязанною щекой…

Но, с другой стороны, тут же рядом возникает вопрос, требующий безотлагательного объяснения.

«Что же ты такое? — говорит этот навязчивый вопрос, — неужели для того только и создан ты, чтобы видеть перед собою глупый колпак, глупую щеку, солить грибы и пробовать домашние наливки?»

И среди всего этого хаоса противоречащих мыслей внезапно восстает в воображении Ивана Самойлыча образ злосчастного Емели… Этот образ так ясно и отчетливо рисуется перед глазами его, как будто действительно стоит перед ним согнутый и трясущийся старик, и может он его ощупывать и осязать руками. Все туловище Емели как будто разлезается в разные стороны, все члены будто развинчены и вывихнуты; в глазах слезы гноятся, и голова трясется…

Жалобно протягивает он изнеможенную руку, дрожащим голосом вымаливает хоть десять копеечек — и потом указывает на штоф с водкою и приговаривает: «Познание есть зла и добра!»

Иван Самойлыч стоит как в чаду; он хочет освободиться от страшного кошмара своего и не может…

Фигура Емели преследует его, давит ему грудь, стесняет дыхание… Наконец он делает над собою сверхъестественное усилие, хватает шляпу и опрометью бежит из комнаты.

Но на пороге его останавливает Беобахтер.

— Вы поняли, что я говорил вам вчера? — спрашивает он с таинственным видом.

— То есть… догадываюсь, — отвечает Иван Самойлыч, совершенно смущенный.

— Разумеется, это были только некоторые намеки, — снова начинает кандидат философии, — ведь это дело сложное, очень сложное, всего и не перескажешь!

Минутное молчание.

— Вот, возьмите это! — прерывает Беобахтер, подавая Мичулину крохотную книжонку, из тех, которые в Париже, как грибы в дождливое лето, нарождаются тысячами и продаются чуть ли не по одному сантиму.

Иван Самойлыч в недоумении берет книжку, решительно не зная, что с нею делать.

— Прочтите! — говорит Беобахтер торжественно, но все-таки чрезвычайно мягко и вкрадчиво, — прочтите и увидите… тут всё!.. понимаете?

С этими словами он удаляется, оставив господина Мичулина в совершенном изумлении.

V

Погода на дворе стояла сырая и мутная; как и накануне, сыпалось с облаков какое-то неизвестное вещество; как и тогда, месили по улицам грязь ноги усталых пешеходов; как и тогда, ехал в карете закутанный в шубу господин с одутловатыми щеками, и ехал в калошах другой господин, которому насвистывал вдогонку ветер: «Озяб, озяб, озя-я-яб, бедненький человек!» Словом, все по-прежнему, с тем только незначительным прибавлением, что всю эту неблаговидную картину обливал какой-то бледный, мутный свет, которого первоначальные цвета до сих пор еще с большим успехом ускользали от всеразлагающего взора оптики.

Навстречу Ивану Самойлычу ехала очень удобная и покойная карета, придуманная в пользу бедных людей, в которой, как известно, за гривенник можно пол-Петербурга объехать.*

Иван Самойлыч сел. В другое время, при «сем удобном случае», он подумал бы, может быть, о промышленном направлении века* и выразился бы одобрительно насчет этого обстоятельства, но в настоящую минуту голова его была полна самых странных и черных мыслей.

Поэтому кондуктор не получил от него ни улыбки, ни поощрения — ничего, чем так щедро любят наделять иные охотники до чужих дел.

А между тем в карету набираются другие господа; сперва вошла какая-то скромная девушка, потупив глазки: бедная девушка, но честная, должно быть, и живет своими трудами, и так чистенько одета, и в руках картоночку держит… славная девушка! Вслед за девушкой вошел в карету и белокурый студент весьма приятной наружности и сел прямо против нее. Иван Самойлыч поневоле начал прислушиваться.

— Здравия желаем-с! — сказал белокурый студент, обратясь к девушке. Но девушка не отвечает, а, посмотрев исподлобья на юношу и лукаво улыбнувшись, подносит ко рту платок и отворачивает к окну свое личико, изредка испуская из-под платка скромное «ги-ги-ги!».

— Наше почтение-с! — начал снова студент, обращаясь к веселой девушке.

Но ответа и на этот раз не последовало; только скромное «ги-ги-ги!» выразилось как-то резче и смелее.

— А что вы скажете насчет этого нововведения? — ласково спросил Ивана Самойлыча очень опрятно одетый господин с портфелем под мышкою.

Господин Мичулин махнул головою в знак согласия.

— Не правда ли, как дешево и экономически? — снова и еще ласковее обратился портфёль, в особенности нежно, хотя и не без энергии, напирая на слово «экономически» и, по-видимому, питая немалую надежду поднять посредством его из праха умирающее человечество.

— Да-с, выгодная спекуляция! — отвечал Иван Самойлыч, усиливаясь, в свою очередь, поощрительно улыбнуться.

— О, очень выгодно! очень экономически! — отозвался в другом углу господин с надвинутыми бровями и мыслящей физиономией, — ваше замечание совершенно справедливо, ваше замечание выхвачено из натуры!

И надвинутые брови, произнося слова: «Выхвачено из натуры», сопровождали их таким усиленным движением рук, как будто чрезвычайно тупым заступом копали глубокую-глубокую яму.

— Впрочем, это смотря по тому, с какой точки зрения смотреть на предмет, — глубокомысленно заметил господин с огромными черными усами, и тут же физиономия его приняла такой таинственный вид, как будто спешила сказать всякому: знаем мы, видали мы!..

— Батюшки, пустите! да отворяй же, лакей! батюшки, вспотел, измучился!.. Ну, уж город! эк его угораздило!

Разговор, принимавший несколько назидательное направление, вдруг прервался, и взоры всех пассажиров обратились на толстого господина в какой-то странной лилового цвета венгерке, который, пыхтя и кряхтя, влезал боком в карету.

— Ну уж, город! — говорила венгерка, — истинно вам скажу, божеское наказание! я, изволите видеть, здесь по своему делу — так, поверите ли, просто, то есть, измучили, проклятые! душу тянут, вздохнуть не дают! И всё этак — в белых перчатках: на красную*, подлец, и смотреть не хочет — за кого, дескать, вы нас принимаете, да правосудие у нас не продажное! а вот, как сто рублев… Эка бестия, эка бестия! поверите ли, даже вспотел весь!

И венгерка снова начала кряхтеть и пыхтеть, со всех сторон обмахиваясь платком, что возбуждало немалую веселость в скромной девушке, и чуть слышные «ги-ги-ги!» снова начали вылетать из-под платка, закрывавшего рот ее.

— Уж вы меня извините, сударыня! — снова начала венгерка, — я, может быть, и стесняю вас своею корпуленцией… Я вам скажу, господа, у нас в семействе престранное дело! матушка-то моя, царство ей небесное! — фамилии Чесоткиных, если изволили слыхать, а батюшка, и мы все по нем, по фамилии Чекалин, имею честь рекомендоваться!.. Так вот-с, тут-то самая штука и есть! вот я, братец Платон Иванович, сестрица Лукерья Ивановна да сестрица Авдотья Ивановна — хорошая была женщина, покойница, и прехлебосолка! — так вот мы все вышли в фамилию Чекалиных — и препотливый народ! то есть, два шага сделал — и уж вспотел! а вот братец Семен Иванович и сестрица Варвара Ивановна — те пошли по фамилии Чесоткиных и не потеют… Истинно вам говорю! честью вас уверяю, не лгу!.. У, вспотел! то есть, просто вспотел, как какая-нибудь каналья!

— То есть, что же вы разумеете под точкой зрения? — прервал портфёль, которого видимо конфузил санфасон[57] лиловой венгерки, — если вы хотите сказать этим то, что французы так удачно называют поэнь де вю, кудёль…[58]

— Знаем мы! пожили мы! и французов видали, да и немцев тоже! — отвечали усы — и потом, наклонясь с таинственным видом и оглядываясь во все стороны, прошептали вполголоса:

— Что-то скажут об этом извозчики… вот что!

Присутствующие вздрогнули; действительно, никому из них до тех пор и в голову не приходило, что-то скажут о том извозчики, а теперь около них, и сзади, и спереди, и по бокам, вдруг заговорили тысячи извозчичьих голосов, кивали тысячи извозчичьих голов, весь мир покрылся сплошною массою воображаемых извозчиков, там и сям прерываемою… опустелыми извозчичьими колодами!

И все вдруг присмирели; только надвинутые брови почли за нужное мимоходом отрыть воображаемым и чрезвычайно тупым заступом ужасно большую глыбу промерзлой земли.