Василий Шульгин - Что нам в них не нравится…

• Название: Что нам в них не нравится…
• Автор: Василий Шульгин
• Издательство: Яуза
• Жанр: Прочая старинная литература
• Год: 2005
• ISBN: 5-87849-168-0

Документально-художественное произведение видного политического деятеля царской России В.В.Шульгина «Что нам в них не нравится…», написанное в 1929 году, принадлежит к числу книг, отмеченных вот уже более полувека печатью «табу». Даже новая перестроечная литературная волна обошла стороной это острое, наиболее продуманное произведение публициста, поскольку оно относится к запретной и самой преследуемой теме — «еврейскому вопросу». Книга особенно актуальна в наше непростое время, когда сильно обострены национальные отношения. Автор с присущими подлинному интеллигенту тактом и деликатностью разбирает вопрос о роли евреев в судьбах России, ищет пути сближения народов.

Поводом для написания книги «Что нам в них не нравится…» послужила статья еврейского публициста С. Литовцева «Диспут об антисемитизме», напечатанная в эмигрантской газете «Последние новости» 29 мая 1928 года. В ней было предложено «без лукавства», без «проекции юдаистского мессианизма» высказаться «честным» русским антисемитам, почему «мне не нравится в евреях то-то и то-то». А «не менее искренним евреям»: «А в вас мне не нравится то-то и то-то…» В результате — «честный и открытый обмен мнений, при доброй воле к взаимному пониманию, принес бы действительную пользу и евреям, и русским — России…»

---

Прежде всего, что такое нация? Сие есть союз людей, связанных между собой некоторыми признаками. При определении этих признаков разные умы весьма расходятся, но главнейшими все же признаются: совместное жительство, то есть общая территория; кровная близость, то есть более или менее отдаленное родство; общность языка; принадлежность к одному и тому же государственному организму. Нетрудно видеть, что все эти признаки — весьма коварные: ни на один из них нельзя как следует опереться.

Возьмем, например, совместное жительство, то есть общность территории. Тут мы сразу видим, что могут быть ярко выраженные народы или нации, которые не имеют общей территории и разбросаны по всему свету. Таковы с разрушения Иерусалима евреи.

Кровная близость также не играет такой исключительной роли. Напрашивается пример американской нации, которая составилась из всевозможных кровей, чуть ли не всех народов Европы. В некоторой мере это можно отнести и к «российскому» народу.

Не является обязательной и общность языка. В понятие нации может входить множество племен и народов, которые говорят на сто и одном языке и только условно пользуются государственным языком, являющимся своего рода языком международным — в отношениях внутренних.

Принадлежность к одному и тому же государственному организму также не характеризует нации. Русские в настоящее время разбиты между СССР, Польшей, Чехией и Румынией. И тем не менее во всех этих четырех государствах проживает одна и та же русская нация, которую, правда, некоторые фальсификаторы со злостными целями местами называют «украинской».

Такая неуловимость понятия нации, которая то группирует в себе все признаки, то пользуется двумя, тремя или одним, заставила многих прийти к тому заключению, что единственным надежным признаком национальности является «самоопределение». Человек будто бы той нации, к каковой он сам себя причисляет. Беспомощность такой постановки вопроса очевидна, когда явно выраженный англичанин говорит, что он испанец, или типичный еврей утверждает, что он русский. Однако к этой теории приходится прибегать, бессильно запутавшись в формулировке этого неформулируемого понятия — нация.

Во всяком случае, нация есть какой-то человеческий союз, какая-то человеческая форма общежития, какой-то симбиоз людей.

Но все человеческое — преходяще. Нации родятся, развиваются, умирают, исчезают. На их место появляются новые. Еще чаще старые нации входят между собой в какой-то контакт, смешиваются, и из смешения образуются новые. Для рассуждающего человека, будь он трижды националистом, его нация есть святыня постольку-поскольку. Она святыня до той поры, пока не оказывается перед лицом ценности еще большей. Ночью ярко светят звезды и луна. Они гаснут при первых проблесках зари, возвещающей более мощное светило — солнце. Родина превыше всего, говорят немцы, но если бы они чуточку подумали, то они никогда бы не говорили — «наш немецкий Бог». Ибо идея родины потухает перед идеей Божества, переносящей нас в мир ценностей, несравненно более высоких.

Стараясь перейти в эту плоскость мышления, мы можем себе представить, что над народами есть некий Судия их, который может судить нации с точки зрения их качеств, их плохости и хорошести.

Для каждого искреннего националиста удельный вес его собственной нации в ряду других есть тайна; тайна эта от него закрыта привязанностью к «своему родному», но такой тайны не существует для тех, кто стоит над нациями. Для этих людей (или существ) аксиома о том, что нация есть самоценность, не является аксиомой, а наоборот — временным заблуждением.

Заблуждение сие необходимо, ибо в борьбе за свою нацию, какова бы она ни была, как и в борьбе за свой город, за свой дом, за свою семью, человек приучается к первым деяниям альтруизма и самопожертвования. Когда тигр или ястреб, принося себя в жертву, спасает свое потомство, мы, стоящие над ним, очень хорошо понимаем, что ни тигр, ни ястреб не только не являются самоценностью, но суть крайне вредные твари, которых, с нашей человеческой точки зрения, хорошо было бы истребить. И тем не менее, когда тигрица или ястребиха умирает, чтобы спасти своих котяток или птенцов, самая нефилософская душа чувствует, что она присутствует при каком-то высоком акте, обвеянном дыханием Вечности. Можно рискнуть сказать, что самопожертвование есть самоценность во всяком случае.

Так и всякий народ (вне зависимости от его качеств — это может быть народ скверный во всех отношениях), когда он защищает себя — совершает бесчисленные акты индивидуального героизма, индивидуального самопожертвования. И в этом и состоит истинная ценность, великая ценность до сих пор непрекратившейся на нашей планете национальной борьбы. Она вызывает моральные акты такого высокого напряжения, которые значительно превышают обычный уровень личной человеческой жизни.

Но может быть и другая точка зрения. Допустим, что борьба, вызывающая к жизни высокие начала, вообще необходима и спасительна. Но какого желать конкретного результата в каждой данной борьбе? Когда две нации борются, какая-то из них может победить, а другая быть побежденной. Для националиста поражение его нации — ужас. Но с иной, более отвлеченной точки зрения, можно рассуждать и так: если побежденная нация во всех отношениях была ниже победившей, то, может быть, так и нужно? Результат ведь будет хорош не только для победителя, но и для побежденного. Если нормальные люди борются с сумасшедшим, не естественно ли желать победы здоровых над одержимым?

История знает немало примеров, когда побежденные нации неизмеримо выигрывали от того, что победители становились их властителями. Классическим примером такого положения вещей, когда быть побежденными значило приобщиться к более высокой культуре, являются победы Рима. Действительно, для обширного кольца народов, которое окружало греко-римский центр, подпасть под римское владычество значило включиться в круг, озаренный светом. И хотя среди народов, на кои распространил свою власть римский орел, было немало таких, которые в былое время имели весьма высокую культуру, но все они, по-видимому, в ту эпоху, когда мир завоевывал Pax Romana, впали в прострацию по тысяче и одной причине. Схороненные в храмах и библиотеках сокровища знания могли кое-как давать известный процент только благодаря тому, что на эти сун-дуки культуры (каковыми являлись некоторые города Египта и других стран) простерлась железная рука римских легионов. Рим обеспечил элементарный порядок и человеческое житье в смерче дикости, закружившем Азию и Африку. В Европе греко-римская культура тоже пробивала себе путь сквозь непроходимые дебри варварского мира. Можно ли, в самом деле, считать, что этот варварский мир пострадал от того, что римляне взяли его под свое крылышко? Железное их прикосновение не всегда было ласково на первых порах, но всегда благотворно в смысле дальнейших результатов. Можно ли утверждать, что было бы хорошо, если бы победил Верцингеторикс, галльский патриот, а не Кай Юлий Цезарь, римский завоеватель?

Мы, впрочем, имеем примеры и обратного. Во времена Аттилы и других варваров победа склонилась на сторону охватившего греко-римский мир кольца. Результаты? Результат — остановка человечества на тысячу лет, в течение которых оно предавалось всяким мракобесиям, какие только можно себе представить. И для чего? Только для того, чтобы через десять веков начать танцевать снова «от печки». Только для того, чтобы под именем «ренессанса» возобновить культурную нить, оборванную варварством; возобновить как раз на том месте, где она порвалась. Только для того, чтобы потомки вандалов с трепетом сердечным откапывали из-под пепла руки и ноги, а также носы некогда размозженных их предками мраморных красавиц, римских богинь. Только для того, чтобы кодекс Юстиниана, употребленный варварами на растопку, был под именем «римского права» восстановлен в качестве недосягаемого образца юридической мудрости. Только для того, чтобы праправнуки галлов, неистово сражавшихся против Рима, с почти религиозным благоговением восстановили у себя сначала республиканские, а потом императорские (Наполеон I) римские формы политического устройства.

Если окинуть взглядом всю эту картину, то напрашивается едкая мысль. Сколь ни почтенны подвиги отдельных царей, царьков, князей, князьков и всяческих народных героев бесконечного числа наций, сражавшихся против Рима, все же их патриотическая деятельность с точки зрения практического результата была ужасно нелепа. И сколь разумнее было бы с этой точки зрения «совсем без драки», просто, смиренно, но и мудро, покориться тем, кто на десять голов выше. Смешна была бы луна, если бы она разрывалась светить, когда восходит солнце. Есть какая-то другая мерка, глубже субъективной, индивидуальной, личной. Есть то, что выше, и то, что ниже. Есть то, что умнее и что глупее. Есть то, что добрее и что злее. Вся эта «меньшая братия», если бы она могла на минуту просветлеть, proprio motu преклонилась бы перед старшими. И было бы всем во благо.