Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927

• Название: Дневники 1926-1927
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00519-7

Книга дневников 1926–1927 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) в 1999 г.

Публикуется впервые.

---

Можно разными глазами смотреть на эту чрезвычайно цветистую эпоху нашего литературного искусства, но никто не будет спорить со мной, что эта эпоха была школой литературы, и требования к нашему ремеслу чрезвычайно повысились в это время. Но не так просто, как многие думают, совершилось это культурное завоевание отделения литературы от гражданства, освобождение художника от, как теперь называют, «социального заказа», равнозначащее с отделением церкви от государства. Конец диктатуры гражданской в художественной литературе не значил утрату родственного поручения, которое, по-моему, непременно должен чувствовать всякий крупный художник.

Никто из крупных писателей и поэтов того времени, однако, не определил себя как эстет, каждый из них, я знаю, писал в соотношении с тем, что происходило внутри вулкана, который представляла тогда народная жизнь. Мне кажется, более всех других, тоже очень чутких к жизни поэтов, отразил и в своем творчестве, и в своей личности трагическую эпоху русского искусства Александр Блок. Взять даже внешнюю жизнь поэта — рабочий, крестьянин, земский интеллигент — все бывали у Блока, и кто бывал, будет до гроба хранить очарование равенства всех в общении с этим прекрасным душой и телом человеком. И ни один Блок, а все писали и озарялись в сторону революции. Мережковский даже пророчил, что символисты первые сгорят в огне революции, что с них начнется пожар.

Где же был в это время Горький? Горький не жил в мире искусства. Он блуждал где-то там, ближе к вулкану, и появлялся. Блок о нем говорил: «Горький как художник и не начинался». Я хорошо и точно помню эти его слова: Блок очень много думал о Горьком, часто о нем вспоминал и говорил; в устах Блока «Горький как художник и не начинался» означало, конечно, не то, что Горький не написал еще ни одного художественного сочинения, а что Горький не принял в себя целиком трагедию художника того времени: быть художником во что бы то ни стало, хотя бы земля разорвалась под ногами… <дальше зачеркнуто>: что если я выражу это такими словами: Блок принимал на себя обязанности неба, Горький — земли и человека?

Я говорю о вершинах эпохи, но литератор, который к ним примыкал, средний человек, стилизатор-множитель, поверхностный богоискатель был жалок как человек в сравнении с предшествующей эпохой гражданства за счет идейных земских врачей, учителей, агрономов — множился, как кролик, литератор. Зинаида Гиппиус не могла любить Горького, но однажды сказала: «И все-таки то, что вертится около Горького — это лучшее». Ремизов — антипод Горького и по складу своих убеждений, и по искусству своему, помнится, тоже сказал: «А как человек Горький очень хороший, обаятельный, прекрасный». Я хочу этим сказать, что будучи в стороне от фокуса, в котором скрещивались худож. творческие боги… <не дописано>.

Я познакомился с Горьким в Финляндии, куда он приехал с своего Итальянского острова. Мы с ним уже переписывались в то время по поводу издания моих сочинений в «Знании». Это правда оказалась, что говорил о нем Ремизов: он очаровательный и восторженный, такой восторженный, что я еще таких не видал.

Я заметил во время беседы с Горьким, что занятие литературой было для него выходом, он крепко за это держался, как голодающий за хлеб. Да, вот за время голода все узнали, что значит хлеб в действительности. Так и Горькому его дело было, как голодному хлеб. Во время нашей прогулки на дорожке лежала хвоя, покрытая изморозью. Он подымал эти хвои и говорил: «Чу-де-сные!»

Я тоже обладаю этим плотоядным чувством земли, и после стеклянного неба языческих, христианских и Штейнерианских кружков Петербурга, где ничего, ничего этого не понимали! мне было очень хорошо от Горького… как-то чисто, будто с помором или с охотником был. Вот это вольное, родное и… не буду греха таить, русское, держит нас с Горьким до сих пор довольно близко друг к другу. Из его писаний мне больше всего нравится его «Детство», «Отшельник», а в «Университетах» гениально изображенный философский сумбур в голове, который и я в свое время почти так пережил.

<Все в скобках далее автором перечеркнуто>: (По всему, что высказывает Горький в последнее время, его надо бы считать идеалистом, но особенным. Какие бы умные вещи ни говорили о «социальном заказе», который будто бы должен выполнить художник слова, я думаю, что художник должен быть верным только себе самому. Но в самой натуре крупного художника таится непременно родственное поручение. Натура Горького, несомненно, содержит в себе такое поручение. Многое он уже выполнил и еще, наверно, даст что-то хорошее, но не все, — такой натуристый человек!)

В наши дни, я считаю, не зря вырвались эти чрезвычайно странные слова в отношении к писателю: «социальный заказ». Есть множество писателей от рабкора до романтика, которые работают теперь по социальному заказу. И все-таки мы все чувствуем это, нет ни одного писателя и поэта, который бы осветил жизнь рабочего в соответствии с тем поручением, которое дали нам великие мятежники нашего прошлого. Это выражение «социальный заказ» меня живо возвращает к эпохе упадка народнической литературы, к диктатуре гражданской морали и последующей борьбе и победе художника. Я теперь так понимаю это время, что, победив «заказ», утвердив основной закон творчества, художник должен быть верен только себе самому, он остановился на полпути, как бы ожидая себе поручение. Я понимаю: им не хватало натуры, в которой социальное поручение циркулирует так же бессознательно, как кровь. Но чего теперь не хватает, почему теперь так говорят: визгу много, шерсти мало? Я отвечаю на этот вопрос: потому что спешат высказываться на тему «заказа» и не хотят прислушаться к голосу мятежного поручения в прошлом. Максим Горький весь в поручениях родного рабочего народа, и с него надо брать пример человека и писателя всей молодежи. Я это, мне кажется, говорю с точным учетом действительности.

<В дневнике вырезка из газеты о смерти Сологуба>
Федор Сологуб (1863–1927)

«Имел ли он песен дивный дар» — этот скромный уездный учитель, сын кухарки и портного, Федор Кузьмич Тетерников. Ранние декаденты (Аким Волонский) первые признали его лирический дар, и так как неприлично было в декадентских кругах выступать под фамилией Тетерникова и, кроме того, могли быть неприятности по службе за стихи, Зинаида Гиппиус окрестила Федора Кузьмича «Сологубом», и под этим именем он прошел свой литературный путь. Лирику его вспоила та же безысходная полоса реакции, которая дала нам и Чехова. В сумерках обыденщины нашел он свою философию одиночества и, обожествив свое — «я», всю жизнь проповедывал теорию солипсизма («только я один существую»). Полное свое выражение эта теория нашла в «Книге совершенного самоутверждения» «Я», «Я создал и создаю времена и пространства», «Бытие мое несомненно, и вне меня бездна небытия», «Всякое действие от меня» — говорится в этой книге. Редкий писатель с таким постоянством и таким единством проводит свою идею, как проводил ее в своих произведениях Сологуб.

Некоторым отступлением от этой постоянной темы были бытовые зарисовки 5-го года (Книга стихов «Родине») — швея, вышивающая красное знамя, прохожий, убивающий шпиона, родители, ищущие труп дочери после 9 января. Литературным памятником Федору Сологубу останутся его «Политические сказочки» и главное произведение его жизни — роман «Мелкий бес», где он ярко нарисовал мещанство в образе Передонова. В последующих своих романах он под непосредственным давлением отдыхающей от революции в мистике интеллигенции уклонился с пути «Мелкого беса» («Навьи чары», «Заклинательница змей»).

Как и все символисты, Федор Сологуб работал и над созданием театра символизма («Победа смерти», «Дар мудрых пчел»).

С самого начала своей работы, увлекаясь Верленом, он является до сих пор лучшим его переводчиком, в значительной степени использовав вокальную верленовскую инструментовку и для своих стихов.

К Октябрьской революции Федор Сологуб остался чужд, но и не участвовал в саботаже, возглавляя профессиональную организацию ленинградских писателей.

Будучи и в прозе и стихах мастером высокого и строгого стиля, в идеологии своей Федор Сологуб отразил упадочные и порой даже болезненные настроения русской интеллигенции до и после 5-го года, настроения безволия, уныния и общественной апатии».

С. Городецкий.

<Вырезка из газеты к кончине писателя Сологуба>

«Ленинград. 5 декабря (Роста). На экстренном собрании правления Всероссийского союза писателей решено тело Сологуба перевезти в помещение Дома Печати. У гроба будет установлен почетный караул. Сологуб будет похоронен на Смоленском кладбище, рядом с могилой его жены. Писатель оставил много неизданных рукописей, разборкой которых занялся Пушкинский дом Академии Наук и два законченных произведения: стихотворный перевод капитальной поэмы «Мирся» провансальского поэта Мистреля и полный стихотворный перевод стихотворений Шевченко. Оба произведения были заказаны Госиздатом и в непродолжительном времени будут выпущены из печати.