Герман Гессе - Письма

• Название: Письма
• Автор: Герман Гессе
• Издательство: АСТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004

Избранная переписка Германа Гессе с 1932 по 1961 год.

---

Огромное спасибо обоим вам за память и за ваш дар! Сотни раз будем мы, пользуясь проигрывателем, вспоминать вас, и за ваше здоровье мы выпили также. То, что вас не было с нами в Бремгартене, – единственный недостаток того праздника.

Прибавились еще сообщения о торжествах и докладах в Германии, пошла какая-то мода на Гессе, и я очень надеюсь, что на этом на остаток моих дней дело и кончится, с меня вполне довольно, иногда я кажусь себе обезьяной, которую вырядили генералом. Особое торжество было в Кальве, где меня объявили почетным гражданином и назвали моим именем площадь.

Теперь мы сидим над огромной почтой, нужно все распечатать, прочесть и на все ответить.

Желаем вам еще приятных дней там и благополучного возвращения домой. С радостью ждем этого возвращения и встречи.

Саломе Вильгельм

[август 1947]

Дорогая госпожа Me!

Спасибо за Ваше милое письмецо о саранче. Что Вас тревожит Китай, мне вполне понятно. С тех пор как коммунизм, национализм и милитаризм стали братьями, Восток временно потерял свое очарование.

У меня ничего нового. Скоро придет одна печатная вещица. Я теперь привык рассылать вместо книг эти штуки и писать их так, чтобы они были адресованы скорее друзьям, чем публике.

Отто Гартману

5.9.1947

Дорогой друг!

К моей радости, позавчера пришло твое письмо от 27 августа. Марулла, которая с 1 сентября у нас, слушала его тоже. Она шлет тебе привет.

С госпожой Зальцер у меня происходит то же, что почти каждый день с двадцатью немецкими редакциями, издательствами, радиостанциями и т. д.: духовная собственность писателя принадлежит не ему, а тому, кому она как раз понадобилась и кто хочет ею воспользоваться, будь то ради денег, тщеславия или «культуры». Ваш народ, с годами становившийся для меня все загадочнее и несимпатичнее, обобрал меня подчистую. Если мне за всю мою работу не дают куска хлеба, то уж оставили бы за мной хотя бы остальные естественные права автора. Но даже издательство «Инзель», некогда символ порядочности, теперь, когда Гессе не позор для него, преспокойно перепечатывает мой сборник стихов, не спросив меня, согласен ли я, не хочу ли я по прошествии десятилетий что-то исправить, что-то добавить и т. д. и т. п. Поскольку эту эксплуатацию моей особы и моего труда постоянно дополняет поток попрошайнических и ручеек ругательных писем, Германия, которая изо дня в день преподносит мне все это и стоит мне 90 процентов моих сил, моего времени, моих глаз, моей жизни, стала для меня каким-то чудовищем, пугалом, это, конечно, не объективная действительность, но в моей жизни и не по моей вине она стала такой гримасой. Вчера я говорил об этом с Мартином Бубером и его женой, которых очень люблю и вчера снова впервые увидел с тех пор, как они покинули Европу, – они поразительным образом сохранили свою неиспорченность и свободны от этой неприязни. К счастью, я не склонен переносить свои чувства к Германии на отдельных лиц. Когда я имею дело с отдельными людьми, призрак рассеивается, и я реагирую просто и правильно. Но когда в тысячах немецких писем вопят и визжат о немецкой нищете, о позоре, о голоде, а о немецкой вине, как и о нищете других народов, ни звука, – это отвратительно. Думаю, что во всей Англии не наберетсядесятка людей, способных на такие письма. Ну, довольно об этом! Макс Вассмер, которого ты знаешь по стихотворению, – это владелец бремгартенского замка, мы дружим с ним с 1919 года, моим читателям он известен как мифическая фигура по «Паломничеству в Страну Востока».

О Зуркампе я ничего не знаю, кроме того что в Цюрихе снова, как уже не раз за эти два года, прошел слух, что он скоро приедет в Швейцарию. Зато здесь был д-р Бер Затруднение от избытка (франц.). ман, зять С. Фишера и теперь, вместе с Зуркампом, владелец этого издательства, которое снова будет называться по-старому «С. Фишер». Он навестил нас в Венгене. Кроме берлинского издательства с франкфуртским филиалом, он открывает издательство в Вене, там тоже выйдет кое-что мое, сперва «Златоуст», конечно, я и оттуда не получу ничего.

Не нравится мне, что уже наступает осень, а ты так и не приехал. Но, может быть, нам все-таки доведется увидеться. Очень этого хочу.

Маульброннский эфорус указал мне швейцарскую организацию, через которую я смог бы посылать семинарской библиотеке книги в подарок. Я отправил большую посылку, но это оказалось опять мечтой, ничего не вышло, и священник этой организации не придумал ничего лучшего, чем попросить меня, чтобы я подарил книги им, а не каким-то недостижимым немецким адресатам. Что я, однако, отверг. Книги для Штутгартской земельной библиотеки и для Аккеркнехта (музей Шиллера) у меня давно отложены в Цюрихе и ждут оказии.

«Игра в бисер», уже два года как распроданная в Цюрихе из-за отсутствия бумаги, теперь наконец должна выйти снова – как и стихи. В Цюрихе готово дополненное несколькими мелочами новое издание «Заметок на память».

Так постепенно здесь, в Швейцарии, появляются снова главные мои книги, но без возможности вывоза за границу, а потому только маленькими тиражами.

Прощай, прости вышестоящее брюзжанье, сердечный привет тебе от твоего

Господину д-ру П. Э., Дрезден

16 сентября 1947

[…] Это один пункт, он не так важен. Весомее другой, который выдвигает Ваше письмо. Я огорчен тем, что и Вы, как сотни моих читателей и корреспондентов, не можете ценить Гессе, не принижая взамен Томаса Манна. Мне это совершенно непонятно. Если Бог дал Вам дар понимать Гессе, а Манна – нет, если у Вас нет такого органа, чтобы постичь и оценить это замечательное и в высшей степени уникальное явление в сфере немецкого языка, то меня это не касается. Но что я, будучи не только личным другом, но и старым и верным поклонником Томаса Манна, должен вечно расплачиваться за это противопоставление меня Манну, это мне в высшей степени противно. Я не хочу ни поучать, ни тем более причинять Вам боль, о нет, но это надо было сказать, и теперь все сказано.

Томасу Манну

13 октября 1947

Дорогой, глубокоуважаемый Фома Генрихович!

Уже некоторое время я все хотел передать Вам какой-нибудь привет, подать какой-нибудь признак жизни, послать знак памяти и симпатии, ибо мы много о Вас думаем и недавно перечли почти все статьи из «Ответа и отчета», а потом, вдохновленные Вами, опять после долгих лет взялись за «Штехлина» и читаем его по вечерам. А сегодня было и более сильное напоминание о Вас. Мы слушали по радио магнитофонную запись Вашего чтения «Вундеркинда», радовались Вашему голосу и Вашему языку и опять были сильно взволнованы тем, что уже в ранних и даже самых маленьких Ваших произведениях с такой законченностью и точностью предстают не только Ваша интонация и манера, но и необыкновенно верно отмечен центр Вашей тематики и проблематики.

Впрочем, не требовалось ни этой встречи по радио, ни еще какого-либо напоминания, чтобы я с любовью и благодарностью думал о Вас. Мир не очень богат людьми, а тем более коллегами, чье существование и воздействие излучает свет и доставляет чистую радость, а на старости лет все труднее принимать новые явления и типы; тем благодарнее мы за немногих спутников, существование и дарование которых приносит лишь радость…

Эдмунду Наттеру

28.10.[1947]

Дорогой Наттер!

Большое спасибо за твое письмо.

Твой рассказ о проф. Тилике и о твоих сомнениях в этой связи сильно задел меня. Это, конечно, чисто личный вопрос для каждого, насколько он выполнил свой долг и можно ли было требовать последней жертвы именно от него. Передо мной тоже то и дело встают эти вопросы. Звучат они для меня приблизительно так. Во-первых, насколько прав был я, когда во время первой войны считал национализм и патриотизм устаревшими идеалами, которых я уже не могу разделять, и отказался от своей (и так-то не органической) принадлежности к Германии? Во-вторых, способен ли был бы я перед лицом какой-нибудь инквизиторской власти, которая поставила бы меня перед выбором между отказом от своих убеждений и пыткой или расстрелом, сохранить твердость и пойти на смерть, хоть какая-то формула спасла бы меня? Я так же не могу ответить на это, как ты на свои сомнения, ибо самой этой ситуации я не испытал, а жертвы и отказы, которых практически требовала от меня обстановка, я ведь все-таки совершал. Наша совесть – инстанция высокая, но я сомневаюсь в том, что это – глас Божий, и счастье, конечно, что ей противостоит другая инстанция, простой инстинкт сохранения жизни. В твоем случае, конечно, чисто практически разумно сказать, что летом 1944 года план, подобный плану этого профессора, не имел никакой политической ценности; при тогдашнем положении стремиться можно было только к тому, чтобы путем покушения и т. д. и т. д. хотя бы сократить войну и, может быть, спасти еще десяток городов. Офицеры и пытались ведь это сделать. Довольно, жена призывает меня к важным делам, речь идет о жизни и спасении ее единственной сестры в Румынии.