Юрий Бондарев - Непротивление

• Название: Непротивление
• Автор: Юрий Бондарев
• Издательство: Голос
• Жанр: Современная проза
• Год: 1996

Новый роман Юрия Бондарева «Непротивление» — это то, чего нам сегодня не хватает.

Это — роман русского сопротивления. Это — нынешний офицерский вызов Юрия Бондарева.

В Юрии Бондареве и по сей день живёт фронтовая ненависть ко всем штабным сволочам. Её не придумаешь и не разыграешь. Эта фронтовая ненависть, похоже, и спасла прозаика Юрия Бондарева от втягивания в водоворот «секретарской» литературы: он не захотел становиться одним из тех, кого всю жизнь ненавидел.

И отсюда вырастает в романе тема непротивления — обстоятельствам, друзьям, врагам.

«Непротивление и трусливый сволочизм» большинства приводит к гибели тех, кто способен сопротивляться. Но гибель тех, кто сопротивляется, вдохновляет на сопротивление это самое большинство. Любому народу нужны герои. Любое сопротивление, отвечающее интересам народа, рано или поздно приводит к победе.

---

После укола и обработки раны Яблочков начал перебинтовывать Александра, успокаивая боль в руке, и он впервые за это время подумал, что с его ранением может все обойтись.

— Спасибо, Михал Михалыч, — сказал Александр вполголоса. — Я знал, что вы придете.

Уже застегнув саквояж, вытерев смоченным в спирте комочком ваты кровь на пальцах, Яблочков кинул розовый комочек в пепельницу на столике, опять присел на край постели.

— Мда, Саша, да, — заговорил он, раздумывая. — Невозможно, разумеется, жить, надеясь на лучшее, и ожидать худшее. Сам великолепно знаешь, что паника и страх чрезвычайно заразны. Никакой паники. Но, дорогой друг, необходимо госпитализироваться. Находиться с огнестрельными ранами в домашних условиях — риск. И немалый. Я сегодня же пришлю машину из своего госпиталя. Договорились, так? Часа через два, через три машина заберет тебя.

— Михал Михалыч, — сказал Александр. — Не беспокойтесь. Обойдется. Бывали ранения и посерьезнее.

— Позвольте, молодой человек! — неожиданно громогласно возвысил голос Борис Сергеевич и решительно вывернул, высвободил из кресла свое массивное тело, крупно заходил по кабинету, заложив пальцы в карманы пиджака. — Не имею чести быть с вами знакомым. Так же как с вашим доктором! Однако знакома с вами моя дочь, молодой человек, как я понимаю! — Он сбоку глянул на так быстро поднявшую голову Нинель, что ее волосы чёрной запятой скользнули по щеке. — И позвольте сказать: мой дом не госпиталь! К тому же видеть в моем кабинете молодых людей с огнестрельными ранами, как сказал ваш уважаемый доктор, по меньшей мере — дико и странно! Что сие значит? Кто он, твой друг, Нинель? И что это за раны? Черт знает что такое! Курьезная пьеса, где я в дураках! Индюк в решете! Канатчикова дача! Бедлам! — Он потряс воздетыми руками, отчего сползли рукава пиджака, показывая квадратные золотые запонки на белых манжетах. — Что все это означает, Нинель? Что происходит в моем доме, хотел бы я понять своим слабым умишком! Что происходит?

Нинель наморщила переносицу, сказала с негодованием:

— Папа, а я не понимаю твоей… твоего возмущения! Александра ранили хулиганы в драке. Ты знаешь, что ночью случается на улицах?

— Ранили? В драке? Хулиганы? — вскинул плечи Борис Сергеевич. — Очень сожалею! Но какое отношение к преступлению хулиганов имеет мой дом? Он… ты его назвала — Александр? — он твой друг, как ты объяснила мне? Однако с огнестрельной раной и други, — он подчеркнул слово «други», — дома не лежат! Для этого есть больницы, госпитали и прочее, любезная дочь моя! И ты — не сестра милосердия! Я не могу и не хочу нести ответственность за здоровье неизвестного мне человека, коли он оказался в моей квартире! Тем более что моя дочь, существо наивное и экстравагантное, ровным счетом ничего в медицине не смыслит. И ухаживать за раненым не сможет, хотя он ее друг. — Он вновь презрительно подчеркнул это слово. — Она будущая актриса, а не врач! Да к тому же мне надобно работать не в больничной палате! Нинель! Нинель! — застонал он, хватаясь за свою пышную серебристую гриву и закидывая ее назад. — Что ты со мной делаешь? Ради кого? И ради чего? Ты хочешь, чтобы я слег с инфарктом? Я устал на гастролях, измотался, нервы на пределе… И тут еще внезапности! Что бы подумала твоя мать, если бы вернулась вместе со мной и застала в доме вот эту картину? Я поражен! Господи! Какая нелепейшая мизансцена! Какой курьез! Какая неслыханная чертовщина! В какое глупейшее положение ты поставила меня! Прошу вас настоятельно, доктор, взять в госпиталь этого пострадавшего молодого человека и покорнейше прошу освободить меня от научно-медицинских беспокойств! Не обессудьте! Я сам сердечник, больной человек и неспособен к альтруизму. Тем более… И я прошу потрудиться исполнить свой долг, доктор, тем более что моя дочь…

Но Нинель не дала ему договорить:

— Ты прав, конечно же! Ты действительно находишься в состоянии крайней курьезности. Что за недостойную роль ты себе взял, папа? Что это — состояние неизобразимого недоумения?

— Благоволите быть воспитаннее в обращении с отцом, любезная сударыня! Вот так-с! — Подобием львиного рыка Борис Сергеевич прочистил горло, и голос его завибрировал злоречивыми перекатами: — Я лично не готов изображать припрыжечку! Или — мармеладство! Не в том возрасте, чтобы устраивать душевные неудобства в навязанных кем-то обстоятельствах! Прекрасно знаю, что почасту опрометчивое добро возвращается злом. И — наоборот. Это совсем не по Толстому. Это опыт нашего бытия!

— Папа!

— Ты непротивленка обстоятельствам, а это — заболевание духа. Вот так-с! Непротивление, безвольность всегда похожи на тихую глупость, не обижайся, я обижен вдвойне!

— Чем ты обижен, в конце концов?

— Твоим неожиданным умопомрачительным легкомыслием, которое граничит с глупостью. — Борис Сергеевич, приостанавливаясь посреди комнаты, заострил многовыразительный взгляд на Яблочкове, сконфуженно прикусившем незажженную папиросу, и разворотом на каблуках повернулся к письменному столу, обрушился в кресло, страдальчески запустил обе руки в серебряную гриву. — Доктор, — сказал он с видом истерзанного душевными муками человека, — вы видите, какое сложилось положение, и, надеюсь, вы понимаете, что в определенном возрасте любовь — не что иное, как тихое помешательство.

Михаил Михайлович Яблочков, огненно-румяный от волнения оттого, что пришлось быть свидетелем непредполагаемой сцены, чему очевидцем не хотелось быть, проговорил с неудовольствием:

— Позвольте сказать, Борис Сергеевич, что тихая глупость и громкая глупость — не противопоказаны друг другу. А эгоизм — самый распространенный порок в наше время…

— Что? Как? Как вы смеете, доктор? — перебил, угрожающе вздымая брови, Борис Сергеевич. — Вы обо мне?

— О вас, — излишне почтительно наклонил лысину Яблочков. — Вы обиделись?

— Я-с?

— Да-с. Обиделись?

— Представьте — нисколько! — Борис Сергеевич сделал над столом небрежительно-отмахивающий жест холеной рукой. — По всей видимости, вы относитесь к разряду докторов Айболитов! Полны альтруизма! Распространяете вокруг себя милосердие! Но попробуйте в метро случайно наступить на ногу соотечественника, так сказать, ближнего своего, которого вы должны любить, а он вас… Вы не успеете и рта раскрыть, чтобы извиниться, а у него уже — перевернутое лицо. Пе-ре-вернутое!

— Каким манером, Борис Сергеевич? Это — по Достоевскому?

— У Достоевского другие мотивы. А здесь — не лицо, а рожа! Пожар злобы! Дай этому ближнему в руки нож, так он и пырнул бы вас! Вот так-с! Не сомневаюсь, человек произошел от худшего вида обезьяны! На карачках мы, милый доктор, на карачках! Благоволите возразить, так сказать, с медицинской точки зрения? Хотя знаю, что вы изречете!..

Подчеркнуто уважительным взором Яблочков поглядел на внушительную фигуру Бориса Сергеевича и, казалось, некстати, перешел на шутливый тон:

— С вашего разрешения, замечу первое: Дарвин не однажды в своих трудах доказывал, что человек и обезьяна произошли от общего рода предков. И нигде не утверждал, что человек, то есть мы с вами, произошли от обезьяны. Впоследствии ученый был беспардонно поставлен вверх штиблетами. Подобно вот этому гениальному абсурду. — И Михаил Михайлович посверкал очками на пестревшую хаосом красок картину над головой Бориса Сергеевича, захохотавшего в ответ: «Да это же Филонов!» — Замечу с медицинской точки зрения второе, — продолжал Яблочков. — По моей профессии психиатра мне известно, что в среде актеров — соперничество, зависть, сплетни, но… у вас сейчас не эта болезнь. У вас явное истощение нервной системы. Поэтому я — к вашим услугам. В любое время. Чистосердечно.

— Бандит! Дьявол! Мерзавец! — в ярости загремел Борис Сергеевич и грохнул кулаком по столу, отчего подскочила мраморная чернильница с парящим ангелом на крышке ее. — Подлец этакий! Ничтожество! Насекомое! Стрелять из оружия в мирное время! Повесить негодяя мало!

— Вы о ком так беспощадно? — поинтересовался невероятно благопристойно Яблочков и повторил: — Весьма интересно — о ком?

— О том, кто подстрелил вашего пациента! — подал густой голос Борис Сергеевич, указывая на Александра, и вскочил из-за стола, неудержимо заходил по комнате. — А вы глаголите о теории Дарвина! От обезьяны мы, от самой паршивой обезьяны! И не утешайте себя глупыми теориями лживой науки! От этого не поумнеешь! Я современник своих современников и достаточно знаю нынешнюю особь человеческую! Даже по театру! Вот-так-с!..

Яблочков в непонимающей озадаченности пригладил ладонью лысину, обрамленную аккуратным колечком волос, заговорил тем же благопристойным тоном:

— Виноват, Борис Сергеевич, никто другому не может заказать быть глупцом. Испытываю неловкость перед вами. Вы благоразумны и критичны с головы до ног. А я по-эскулапски доверчив к науке с ног до головы. Добавлю: интуиция — это способности врача, даже если он предостаточный осел. Интуитивно чувствую: вы страдаете не больным сердцем, а расстройством нервной системы. Вам кто-нибудь и когда-нибудь говорил о вашем несправедливом красноречии?