Вильгельм Дихтер - Олух Царя Небесного

• Название: Олух Царя Небесного
• Автор: Вильгельм Дихтер
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0752-4

«Олух Царя Небесного» — автобиографический роман Вильгельма Дихтера (р. 1935), польского еврея, с 1968 года живущего в США. Глазами ребенка, потерявшего в Холокосте почти всех родных, мы видим ужасы немецкой оккупации Польши и первые послевоенные годы этой страны, оказавшейся во власти коммунистического режима. Книга, изданная впервые в 1996 году, была номинирована на высшую литературную премию Польши — «Нику» и переведена на многие европейские языки.

---

Мы жили рядом, но нас заслоняли каштаны, акации и душистая сирень, росшие вдоль железной ограды. Я замедлил шаг и вошел во двор через заднюю калитку. Большая вилла из красного кирпича заросла желтыми, зелеными и красными листьями, взобравшимися выше окон. Входная дверь была такая тяжелая, что даже взрослому мужчине не сразу удавалось ее открыть.

Через широко распахнутые ворота в ограде кучер ввел лошадей из заводской конюшни. Из прилегающего к вилле каретного сарая выволок за дышло черную лакированную коляску. Запряг лошадей и ждал на козлах с кнутом в руке. Мать, выходя, улыбнулась ему. Коляска прогнулась, когда она села, и покатила по теням от деревьев и солнечным пятнам. Застучали копыта, зашуршали резиновые колеса.

Я догнал их за воротами, где по ночам стоял охранник с винтовкой и телефоном с заводной ручкой. Вскочил в коляску и сел напротив матери на обитую кожей скамейку. Мать посмотрела на меня с ужасом.

— Голова мокрая! В ушах вода! Доктор Глуский говорит, что у тебя чувствительные уши, — она вытирала меня носовым платком, который достала из сумки.

— Я тонул! — сказал я.

— С ума сошел! — она отдернула руку с платочком. — Да как у тебя язык поворачивается! Хочешь, чтобы я умерла?

— Сестра Адама вытащила меня за волосы.

— Ты залез в пруд? Нельзя!

— Я около берега…

— А где был Адам?

— Плавал.

— Почему же он тебя не вытащил?

— Он был на глубине. А она сидела на берегу.

— Она умеет плавать?

— Не знаю.

По заросшей орешником аллее мы проехали мимо огромных ворот нефтезавода с постом заводской охраны. Караульные помахали нам. Из земли торчали, друг возле друга, круглые резервуары с нефтью. Им не было конца. К блестящим крышам вели крутые железные лесенки. Под колесами хрустел гравий.

Перед железнодорожной станцией мы свернули направо на краковское шоссе и покатили в сторону Хшанува и Катовице. Высунувшийся из паровоза машинист смотрел на поднятый семафор. Мы долго ехали по краю асфальтированной дороги, тянувшейся среди полей. Когда приближалась встречная машина, съезжали на обочину, чтобы не испугать лошадей. Вдоль шоссе бежали, сверкая на солнце, рельсы. Мы с кучером молчали. Мать размышляла вслух, почем будут на базаре куры. Наши слишком тощие для бульона. Наконец дорога прошла под виадуком и взобралась в гору. Лошади замедлили шаг и встали. Нас обогнала подвода с картошкой и капустой. Мы были в Хшануве.

* * *

Высокие мамины каблуки постукивали по тротуару. Держась за руки, мы шли мимо магазинов к базару. Сапожник резал ножом растянутую на столе шкуру. Вдоль бумажной выкройки вилась белая линия. Парни в кожаных фартуках вколачивали в подошвы деревянные гвоздики. Ученик стекольщика укладывал окна с новыми рамами в коляску рикши на толстых красных резиновых шинах. Стекольщик на крыльце курил сигарету. От мыловара вышел ксендз, а за ним мальчик с мешком на спине. Оба направились в сторону костела. В витрине стояла пирамида из кусков мыла и свечек. Одна свеча была толстая и длинная. Когда мы дошли до мясной лавки, я попросил мать купить мне булку с колбасой.

— Михал терпеть не может, когда ты ешь на улице, — строго ответила она.

— Я голодный, — жалобно сказал я.

Мы вошли в лавку. На белой кафельной стене висели круги колбасы. Мясник длинной, заканчивающейся латунным крюком палкой снял один круг, положил на прилавок и стал резать на кусочки. Отрезанные розовые кружочки он бросал на чашку весов; вторая чашка с медной гирькой медленно поднималась, пока их язычки не сровнялись. Тогда мясник достал из корзинки булку и острым, как бритва, ножом разрезал ее пополам.

— Михал не понимает, что такое голод, — сказала на улице мать. — Да и как человек, который здесь не был, может себе представить, что мы пережили? Держи, — она протянула мне булку, начиненную колбасой. — Только не проболтайся.

Сдавив булку, чтобы влезла в рот, я откусил большой кусок.

— Подавишься! Никто тебя не гонит!

Базар раскинулся у подножья костела. Людей там было без счету. Толчея, гвалт, крики. Распряженные подводы с торчащими вверх дышлами. Ларьки под деревянными козырьками, с которых свисали связки сухих грибов и косы чеснока. Глиняные горшки с маслом, залитым водой, оковалки говядины и телятины, прикрытые липкими от крови газетами. Квашеную капусту накладывали в банки деревянными вилками, а соленые огурцы вытаскивали из бочки, по локоть окуная руку в мутный рассол. Я подумал, что, если бы огурец выскользнул из пальцев и упал на дно, его трудно было бы потом найти.

— Творожок! Сладкий как сахар! Яйца, каждое как пара!

Баба подняла хлопающую крыльями курицу.

— Желтая, жирная! Зерном кормленная.

— Разрешите, я дуну? — обратилась к ней мать.

— А дуйте, дуйте на здоровье! — баба подсунула матери курицу.

Мать подула в перья — раз, другой.

— Синяя какая-то…

— Какая там синяя! Желтая, а не синяя.

— Подуй ты, — сказала мне мать.

— Хватит вам дуть! — рявкнула баба и забрала курицу.

— Скинете, тогда куплю, — сказала мать.

— Не могу, голубушка, но я вам ее ощиплю. Мать сняла перчатки и достала из сумки деньги.

— Мы на обратном пути за ней зайдем.

— Лапки завернуть?

— Да. Пригодятся на суп.

На гвоздях висели металлические цепочки с Иисусом. Под ними стояли зажигалки, сделанные из винтовочных гильз, и разноцветные деревянные игрушки. Загрохотала погремушка на палочке.

— Грайгеле! — обрадовалась мать. — Мы крутили такими на Пурим.

Днем

Черный ковер, который в Лиготе доставал от стены до стены, теперь занимал только середину салона. И хотя его прижимал к паркету рояль с ногами на хрустальных подставках, я боялся, что змеи с цветов обовьют мне шею.

Из салона можно было выйти в разные стороны. Одностворчатая дверь вела в прихожую, откуда попадали в кухню и прачечную или выходили наружу около шкафа для пальто и шляп. Двустворчатая, с медными ручками, открывалась в столовую, где висела люстра с искалеченным орлом. На овальном столе чиппендейл, окруженном стульями, стояла ваза со свежими цветами, которые каждый день приносил садовник. Когда приезжали гости, Альбина раздвигала стол и подставляла стулья из других комнат.

В противоположной стене салона была дверь, ведущая в спальни. Первой была спальня матери и Михала, за ней моя, потом Альбинина и в конце Юлека, брата Михала, который уцелел в газовой камере. Немцы, убегая из Маутхаузена, не успели пустить циклон. Американские солдаты нашли Юлека без сознания под душами. У него был размозжен палец на ноге, началась гангрена. Ампутация. В ожидании протеза, Юлек написал в Красный Крест. Там ему сообщили наш адрес, и недавно он приехал в Тшебиню.

В задней стене салона дверей не было. Там стоял книжный шкаф красного дерева с несколькими книгами, два кресла и круглый столик с черной стеклянной столешницей, застеленной белой нитяной салфеткой. А вот передняя стена сплошь состояла из стекла и белых фрамуг с медными ручками. Прилегающие одна к другой двери высотой от пола до потолка выходили на каменную террасу, где стояли железные столики и белые плетеные стулья и откуда по нескольким широким ступеням можно было спуститься в сад.

В салоне было холодно и мрачно.

Растянувшись поперек кресла, перевесив ноги через подлокотник, я читал первый том «Дэвида Копперфилда». Второй том лежал на ковре. Я думал, что тот, кто нуждается в защите, еще не в безопасности, а раз не в безопасности, значит, не уцелел окончательно. Только взрослые могут обходиться без чужой помощи. Я боялся болезней, нищеты и войны. Однако надеялся, что, когда грянет следующая война, буду уже слишком стар, чтобы идти в армию.

Со стороны солнца появился Адам и, шлепая сандалиями, поднялся по ступенькам на веранду. Он был одного роста со мной, но гораздо сильнее. Таким, наверно, год или два назад был Густек. Я слез с кресла, и мы пошли в глубь сада среди желтых, красных и почти черных роз.

— Почему у тебя немецкая фамилия? — спросил Адам.

На фамилию, которую я себе присвоил, у меня пока не было прав. Михал сказал, что мы это оформим в суде, когда мне исполнится восемнадцать. Он хотел, чтобы я поменял также имя. «Витольд лучше звучит».

— Это мой второй отец, — сказал я Адаму.

— А имя?

— Имя мое.

Вдоль дорожки в теплицу росли лилии с голубовато-желтыми цветами и длинными острыми листьями, о которые можно было порезаться.

— А что случилось с твоим отцом?

— В него попала бомба с «кукурузника».

— Здесь они тоже летали.

Мать не вспоминала отца. Один только раз достала из сумочки его фотографию.

«Помнишь?» — спросила она.

Я молчал.

Среди низкорослых яблонь, вишен и черешен стояла теплица. На пугале звенели жестяные банки из-под американских консервов. Черные жирные грядки тянулись вплоть до высоких деревьев, среди которых петляла проволочная ограда. Из ржавых труб брызгала вода, капельками падая на овощи. Мать, когда резала большие капустные кочаны или чистила кольраби, давала мне кусочек, и я грыз его как яблоко. Из теплицы вышел садовник.