Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

• Название: Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе
• Автор: Иван Зорин
• Издательство: Carte Blanche
• Жанр: Современная проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-900504-03-4

Вторая книга несомненно талантливого московского прозаика Ивана Зорина. Первая книга («Игра со сном») вышла в середине этого года в издательстве «Интербук». Из нее в настоящую книгу автор счел целесообразным включить только три небольших рассказа. Впрочем, определение «рассказ» (как и определение «эссе») не совсем подходит к тем вещам, которые вошли в эту книгу. Точнее будет поместить их в пространство, пограничное между двумя упомянутыми жанрами.

Рисунки на обложке, шмуцтитулах и перед каждым рассказом (или эссе) выполнены самим автором.

---

«Как, — с отвращением думал он, — неужели я вдохнул аромат семи цветших до меня тысячелетий, неужели я вдохновился семью десятками собственных жизней и океаном своего внутреннего времени только для того, чтобы выдохнуть эти семь увядающих бутонов? Какое нелепое воплощение груды времен, какая наивная поза для массы застывших веков!» Здесь на какое-то мгновение Поэта привлекло сравнение времени и слов, в его сознании смутно проступил мостик, их соединяющий. Вот он. Слово, как мимолетный день, — само по себе ничего не говорит и ничего не значит, произвольное и случайное, оно одинаково доступно всем, как праздник ярмарки. Любая фраза — что сентенция, еще слишком неустойчива, словно год, непохожий на год, ее, зыбкую, как флюгер, легко переменят желание экзегета или обстоятельства. И лишь язык, обороты и обертоны речи отпущены человеку целиком, как жизнь, и, как жизнь, они тоже предстают в образе Пути, где паузы — не минуты отдыха, но минуты осмысления, где темп, модуляция и длительность — лишь части непрерывного движения и где провалы междусловия, быть может, важнее самих суетливых слов, этих возникающих при движении ударов и толчков..

Но мелькнувшее в проблеске сравнение так и умерло на стадии эмбриона. Чересчур неуклюжее, чересчур категоричное, чересчур отдающее календарем — творцу недосуг было шлифовать минерал до бриллианта, ибо он снова вернулся к своему chef d'oeuvre миниатюры, как восторженно кричало когда-то его окружение, и к обязанности вербализовать свою меланхолию — злосчастная жертва слов, муха, бьющаяся в их паутине, паук, ткущий их гибельную сеть.

«Вот она, — думал Поэт (или это думала Старость Поэта?), уткнувшись в танец типографских знаков, указателей на дороге его Времени и Судьбы, тире — прямо, запятая — поворот, восклицательный знак — звездный миг (или миг ослепленья?), — вот она — кристаллизация любви, тот идеал, то божественное чучело, которому до самоотверженья поклонялся Стендаль, грустный, утонченный Стендаль, вот она — ветка Ортеги-и-Гассета, корявая хворостина, опущенная в соляные копи влюбленной души и причудливо обросшая там кристаллами совершенства, вот она — его стихотворенная Галатея, слепок прекрасной натурщицы, отображение ее изящества, такое жалкое, такое ничтожное… Да-да, ничтожное, ибо истинная цена слов — ничто, да и цена этой истины для него также ничтожна — всего-навсего жизнь!» Эти мысли породили дрожь рук, дрожь рук передалась книге. Он продолжал сетовать: «За что прокляты люди, для которых любить женщину — и, может, недаром пошляки окрестили это сублимацией? — значит всего лишь любить строки о женщине, в чем вина этих утопших в словах и утопивших в них свою любовь? О небо! — взывал он. — За что прокляты те, кому жизнь предстала суммой ежедневных мыслей — никчемные созерцатели, наблюдающие этот никчемный, давно опостылевший хоровод? За что прокляты те, кто предпочел мечту действительности, — тут у него всплыл термин «бегство», — кто предпочел иную реальность, где царица — воображение, той, чей синоним — необходимость? И что им из того, что эта иная реальность открыта для них везде, что она всепроникающа, как Бог, что она и сейчас со мной — здесь, в желтом доме: какая глупая, жестокая игра, глупая и злая…»

Спотыкаясь и падая, то с хулой, то с мольбой на устах Поэт еще долго бродил в лабиринтах отчаяния, ослепший от невыплаканных слез, оглохший от подавленных стенаний, пока в успокоении не заставил себя подумать, что подвиги дела и подвиги духа будут меряться все же на единых весах, что великий Алия, этот непререкаемый авторитет ислама, конечно, прав, и чернила мудреца столь же священны, как и кровь мученика, что прав он хотя бы потому, что писать кровью можно, только постоянно обнажая затягивающиеся раны («писать кровью» — именно так говорил Заратуштра! — вспомнился Поэту жесткий императив), а потом уже, чуть позже, когда в тигле его подсознания некий древний фригиец переплавился с откровением одной русской поэтессы, он, разрезая скорбь безмолвия, прошептал как-то старательно убежденно: «Прикосновение Мастера обращает сор в золото!» О могущественный, о всеведущий, о искушенный: ты — поэт!

Книга захлопнулась, он сомкнул веки. Повторив заклинание, прислушался к себе. Бесы уныния и сомнений исчезли — теперь они возникли в облачениях гордыни и внутренней болтливости, затеяв беседу, изобилующую парадигмами и ремисценциями — этими ловкими фигаро, этими лакеями лживых ободрений.

«Нет, чтобы быть пророком, мало быть пессимистом, — лукавый голос скривил афоризм в назидательство, — нужно быть еще и упрямым учеником, учеником Чародея, учеником Вечности, нужно закалить себя бесчисленностью попыток. Твое ремесло — твой крест, твой горб, твоя тень. Рембо, которому рука с пером претит не меньше руки с плугом, попросту мальчишествует, ибо, — голос продолжал морализаторствовать, — никто не властен над молнией, удел наш — разложить сучья для костра и ждать. Так советовал Элиот, так до него учили индусы. Умение пребывать в ожидании и не томиться — дар пророка, именно смирение отличает его от нетерпеливых, именно смирение — апогей жертвенности — и есть дар жреца. Жреца религии, искусства или философии. Впрочем, искусство — инакоформа философии, — слова детскими кубиками уже привычно переставлялись им, их комбинации рождали мысли, а те вновь возвращались скользить змеями в извивах языка. Да, искусство — это инакоформа философии. А философия — инакоформа искусства. Философия же и искусство — это формы инако… инако… инако… инако…» Некоторое время он еще упорно ловил окончание: бытия, сознания, мыслия, — пока не открыл глаз и не обнаружил себя среди вещей, которые намного старше их названий, пока не вернулся к реальности — необходимости, пока не уперся взором в решетку, отделяющую боль от серости.

В равномерном кошмаре капли по-прежнему долбили умывальник — стук, стук, стук… Вот она, единственная мелодия, вот он единственный рефрен. Так стучит в бездне твое сердце, так стучится смерть в дом обреченного. К чему эти причитания? Все ведь и так знают: жизнь банальнее бормотания калеки в кабаке, жизнь — скучная притча юродивого. Вот и усталое время кривится в тусклой усмешке — мол, все течет в этом мире, лишь кран пошлости всегда пребывает незакрытым, вон и пространство иронично съежилось, уступая место серой будничности.

По улице медленно ползет заблудившийся автобус. Стена дождя плашмя повалилась на булыжники мостовой и, разбившись в ручьи, прогоняла порхающих воробышками прохожих. Вот они прыгают посуху — скок, скок — как расчетливо, как опасливо!

И тут Поэт вдруг отчетливо увидел смысл происходящего и вздрогнул, ибо острота и резкость видения — всегда острота и резкость боли. Подобрав с сырой улицы нужную метафору, он внезапно узрел в ситуации трагический символ (или за него это делаю я?): слова — те же камушки, что положены кем-то в мутный поток бессознанья, дабы ты аккуратно ступал по ним. Осторожней, прилежней, не сорвись за грань — в безумье тьмы, не забрызгай в сумашествии свое белое, выутюженное поколениями чужих страдальцев платье и смотри не забудь, что любой шаг в сторону, в область духа — это Голгофа!

123

БУСИНКИ

Мариэтте С. Чилингаровой

Быть может, под впечатлением той египетской ночи, чья история знакома мне благодаря поэме Брюсова, когда царица соблазнительниц Клеопатра оказалась отвергнутой рядовым легионером, который не поддался ее чарам и, завернувшись в походный плащ, провел последнюю в своей жизни цочь на жестком полу возле ее ложа, демонстрируя ровным дыханием совершеннейшее безразличие, что в данном контексте воспринимается как апогей презрения к этой красивейшей из женщин, а наутро, идя на казнь под злобное визжанье одалисок и хихиканье шепелявых кастратов, под градом ругательств и сквернословии на персидском, иврите, ранней латыни и греческом, поддерживал, как Атлант, своей гордой осанкой честь и несгибаемость воли populi Romani; быть может, под впечатлением этого эпически героического поступка вот уже несколько дней кряду в голове и на языке у меня вертится одна и та же фраза. Впрочем, это даже не целая фраза, а лишь обрывки какого-то предложения, его матрица, след, его структурный костяк и, главное, интонация, с которой она должна звучать. Правда, ее возникновение я с большим основанием приписываю все же не какому-либо всплывшему в памяти литературному эпизоду — это лишь повод, а определенному комплексу неполноценности, склеенному из уязвленной гордости и ущербного самолюбия, который развился в детстве на почве слабого здоровья.

Наконец, ее появление можно объяснить и простой случайностью. Но как бы там ни было, чтобы избавиться от ее назойливого присутствия, я решил, меняя исторические подмостки[68], набросать короткий цикл жанровых сценок, куда бы она вкраплялась в той или иной своей форме.