Татьяна Гончарова - Еврипид

• Название: Еврипид
• Автор: Татьяна Гончарова
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

В книге рассказывается о «трагичнейшем из поэтов», как отзывался о нем Аристотель, замечательном древнегреческом драматурге Еврипиде. Острота постановки важнейших философских и нравственных проблем во всемирно известных «Медее», «Троянках», «Финикиянках» и других произведениях укрепила за Еврипидом репутацию «философа сцены».

---

Словно вторя Геродоту, который в своей «Истории» сравнивает (в разговоре двух персов на эту тему) различные способы правления, Еврипид в присутствии тысяч зрителей переполненного театра Диониса размышлял об этом в своих трагедиях. Он безоговорочно отвергал царскую власть и тиранию, считая опасными для общества безумцами тех, кто рвется к единовластию:

. Нужно сумасшедшим быть.
Чтоб домогаться власти и престол занять.

И исходя из того идеала народовластия, который он пронес через годы тяжелых сомнений и разочарований, вопреки тем (а их становилось в Афинах все больше), которые сомневались, «может ли народ, не разбираясь в делах и нуждах, государством править», Еврипид отстаивал демократию как наилучший способ устройства общества. Причину же того печального положения, в котором оказались Афины, он видел не в демократии как таковой, а в том, что простые труженики, «которые одни спасают землю», оттеснены от власти корыстолюбивыми лжецами и негодяями, которые раньше были ничем, а теперь народом их «ничтожный властвует язык». Еврипид обращался к ним словами старухи Гекубы:

Неблагодарно семя ваше — вы,
Народные витии; лучше б вас
И не встречала я… Толпе в утеху
Друзей сгубить готовы вы…

И «народные витии» старались по мере возможности отвечать взаимностью излишне независимому поэту: с каждым годом ему все более настойчиво и часто давали понять, что он в городе лишний. В его трагедиях этого времени никакой из актеров не появляется в маске Клеона, как у Аристофана, но каждому из сидящих в театре Диониса было ясно, кого имеет в виду Еврипид, когда он говорит о гнусном тиране Лике, бесчинствующем в государстве:

О город! Ты раздорам и вражде
Себя расхитить дал. Не то бы разве
Мог овладеть тобой какой-то Лик?

Именно в том, что у власти в Афинах оказались бесчестные и непригодные для этого люди, которые «речами дутыми» народу кружат голову, в том, что — при видимости политического равноправия — городом правил один и притом далеко не лучший человек, поэт видел основную причину того, что на его глазах демократия превращалась, как ему казалось, из власти народа-труженика в ужасавший его произвол толпы. И он постоянно подчеркивал это, заранее отметая расхожие обвинения в приверженности к аристократии или же в недостатке патриотизма:

Не государство порицал он — только
Правителей негодных: государство
Не виновато, что правитель плох.

Размышляя о судьбах родины, он все чаще обращался к той части народа Аттики, которая раньше не привлекала его особенного внимания — к земледельцам, проводящим дни и годы в полях и на виноградниках, редко бывающим в городе и на площади, не слишком грамотным, достаточно суеверным, приверженным к старинным обычаям, далеким от философии, науки и возвышенной поэзии, но трудами которых издревле держится каждое общество. Именно в них, а не в богачах, праздных и бесполезных, и не в городской обнищавшей толпе, способной от недостатков, зависти и темноты на любые политические авантюры («сбивают их дурные языки смутьянов»), надеялся найти Еврипид залог спасения и возрождения пошатнувшегося благополучия Афин: «Род третий же — срединный, опора государства и охрана закона в нем…» Именно в том, что большая часть народа Аттики с презрением отошла от труда, физического труда на земле, в мастерских, на верфях и на строительстве тех великолепных сооружений, которые остались в веках как нерушимый памятник гению афинян, в том, что государство наводнено рабами, которых скоро станет больше, чем свободных людей, поэт видел основную причину морального упадка сограждан. В пренебрежении к труду видел причину нравственной порчи и Сократ; свободный земледелец со всеми его достоинствами и недостатками был идеалом Аристофана — но это не мешало их многолетнему взаимному недоброжелательству и непониманию. Они все заботились прежде всего о благе отечества, о спасении и возрождении афинского общества, о поднятии морального уровня и духа своих вырождающихся сограждан, но каждый понимал и это благо, и пути его достижения по-своему.

Неизвестно, что думал о неугомонном комедиографе Сократ (возможно, он вообще не придавал значения его насмешкам), нигде не упоминает, не намекает о нем и Еврипид, зато Аристофан был поистине беспощаден. Его возмущало, что полубезумный и неимущий философ вещает на улицах о каком-то «даймоне», по чьему повелению он останавливает встречного и поперечного и начинает копаться в его душе и совести, а тот теряется и не может дать достойного отпора нищему нахалу. Возмущало, что дети почтенных отцов ходят за этим лжемудрецом, внимая его россказням о каких-то новых богах, ему одному ведомых. И благородный комедиограф решает дать бой всем этим философам, софистам, заумным поэтам, изобретателям новых богов и какой-то новой морали, которые для него были все на одно лицо и в которых всех скопом он видел страшнейшее зло и позор своих древних Афин. И этот бой был тем более вовремя, что все большее число граждан выражало недовольство бесцеремонной манерой Сократа доискиваться до истины и его непонятными речами. Как писал об этом впоследствии Платон, воссоздавая символический образ любимого учителя, Сократ и сам видел это, но изменить своему предназначению не мог: «Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчался и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова оракула необходимо ставить выше всего». И он ставил их выше, стремясь приобщить сограждан и особенно своих учеников (хотя он сам никогда не считал себя учителем и ничего не писал) к тем истинам, которые открылись ему после многих лет изучения философии, бесед с просвещенными современниками, размышлений и созерцания жизни и которые он считал совершенно необходимыми для людей, если они хотят оставаться людьми.

Сократа все чаще упрекали в безбожии, и действительно, он иронически относился к традиционным олимпийским богам, хотя не считал абсолютно бессмысленными предсказания оракулов и народных гадателей. В его видении мира не оставалось места привычным божествам, похожим на людей, то и дело вмешивающимся в земные дела, но, человек своего времени, он не мог не искать объяснения жизни в каком-то действии извне и свыше, в промысле какого-то бога, непостижимого, вездесущего и единого. Он не мог объяснить бытие со всеми его несообразностями и бессмыслицами, неправильностями и жестокостями, исходя только из природы человека и закономерностей общества, не мог допустить, что за всем этим не кроется какой-то высший, все оправдывающий смысл, и хотел верить, что человек создан для большего и лучшего. Бог представлялся ему как некий Великий универсальный разум, движущий вселенной и проявляющийся в отдельных умах-богах, направляющих течение человеческой жизни, несмотря на слепые иррациональные силы человеческой природы. Он верил в бессмертие души, эта вера помогала ему переносить всю сложность его земного существования (возможно, он видел в теле своем лишь оболочку, орудие этого самого «даймона») и облегчила ему расставание с жизнью, когда спустя двадцать пять лет неблагодарность и невежество сограждан заставили его взять в руки чашу с цикутой. Как всегда в трудные для того или иного общества времена душа человеческая, не в силах вынести и объяснить несообразности жизни, обращается к небу в поисках ответа, так и Сократ искал какого-то всемогущего, мудрого и справедливого бога, который имел в виду некую высшую цель, создавая человечество, и должен его к этой цели привести.

И вот, размышляющий о конечном предназначении рода людского философ, бессребреник и правдоискатель, появился на просцениуме театра во время Великих Дионисий 423 года в виде карикатурной фигуры, одетой в лохмотья, босой и дрожащей, но тем не менее старающейся выглядеть важно и чванно. Надо сказать, что это было уже не первое появление Сократа на сцене афинского театра — над философствующим чудаком с босыми ногами и в рваном плащишке посмеивались в своих комедиях и Каллий, и Эвполид, и Телеклид. Однако если в их насмешках сквозила известная доля уважения к этому бессребренику и уличному мудрецу, то Аристофан не нашел ни единого доброго словечка для ненавистного ему сына Софрониска. В поистине гротескном образе «развратителя молодежи» (который потом словно слился с великим философом в представлении не слишком-то разбирающегося в теоретических тонкостях демоса и, начавшись в комедии, привел спустя четверть века к трагическому финалу) беспощадный комедиограф излил весь свой гнев против тех, кто бесплодными и вредными блужданиями мысли подменял, по его мнению, насущные заботы и нужды государства. Комедия разворачивалась как злоключения некоего Стрепсиада, состоятельного поселянина, который раньше жил «чудесной, тихой… жизнью сельскою, в уюте, и в достатке, и в спокойствии, средь пчел, вина, оливок и овечьих стад», но потом женился на родовитой горожанке, причем с большими претензиями. Она воспитала ему сына Федиппида (в котором многие сразу же узнали Алкивиада) в духе «золотой молодежи» того времени, привив ему соответствующие наклонности: