Николай Горчаков - Режиссерские уроки К. С. Станиславского

• Название: Режиссерские уроки К. С. Станиславского
• Автор: Николай Горчаков
• Издательство: ИСКУССТВО
• Жанр: Искусство и Дизайн
• Год: 1950

Книга Н. Горчакова «Режиссерские уроки К. С. Станиславского» очень своеобразна по своему литературному жанру. Основанная главным образом на стенографической записи репетиций Станиславского, она находится на грани воспоминаний и документального произведения. Эта особенность книги придает ей большой интерес, ибо в ней — живой опыт Станиславского, в ней великий режиссер выступает в самом процессе своей творческой работы.

---

Константин Сергеевич остановился на секунду в своей стремительной атаке на нас, и, как всегда, В. В. Лужский захотел помочь нам…

— Николай Михайлович не совсем то хотел сказать, — начал было он, но на этот раз Константин Сергеевич и ему не дал слова.

— Я знаю, что Николай Михайлович хотел сказать не то, да я-то знаю, что я хочу сказать нашим молодым, «ученым», как вы их, кажется, назвали на днях, актерам и режиссерам…

В. В. Лужский. Только, если память мне не изменяет, не я, а вы сами их так назвали, а теперь, кажется, хотите отобрать у них это звание…

К. С. Обязательно! Во что бы то ни стало! Когда «ученость» в актере вступает в противоречие с его верой в подлинность совершающихся событий на сцене, ее надо уничтожать беспощадно! Но я не хочу пререкаться. Сыграйте мне немедленно эту картину так, как она написана по тексту, не заглядывая на пятнадцать минут вперед в следующую картину. Кто по тексту твердо убежден в смерти Мэри?

A. А. Коломийцева — Клеменси. Я, Константин Сергеевич.

М. М. Яншин — Бритн. И я тоже.

К. С. А Мейкль Уорден?

B. А. Орлов. Мне сообщают о ее смерти на сцене, когда я являюсь инкогнито в эту таверну.

К. С. Что вам мешает поверить, что Мэри умерла, за исключением знания вперед текста?

В. А. Орлов. Ничего.

К. С. Верьте тогда. Со всеми ощущениями и действиями, которые родит эта вера.

В. А. Степун — мистер Снитчей. Я знаю, что Мэри жива. Но теперь я сообразил, что мое сообщение Уордену в этой картине о смерти моего компаньона мистера Крэгса…

К. С. А он что, действительно умер?

В. А. Степун. Совершенно точно…

К. С. Значит, ваше сообщение о настоящей, не мнимой смерти одного из главных действующих лиц пьесы только усилит версию о смерти Мэри.

В. А. Степун. Я это сейчас понял.

К. С. Итак, сыграйте все эту картину как «дураки», по выражению одного из вас, то есть наивно веря во все события пьесы. Обманите зрителя. Вы увидите, как он будет вам благодарен, когда окажется, что вы его искусно обманули, заставив поверить, что Мэри умерла, а она окажется жива, да еще и безупречна в своем поведении все эти десять лет. Начинайте.

Драматической силой и убежденностью зазвучала «лирическая», построенная у нас целиком на «воспоминаниях» картина таверны, когда в ней прозвучала тема смерти. Серьезно стали обсуждать прошедшие десять лет Бритн и Клеменси, веря в то, что Мэри умерла. Сентиментальные интонации исчезли из их разговора, заменились кое-где небольшими паузами раздумья о случившемся.

Приход мрачного, скрывавшего от них свое лицо Мейкля Уордена и разговор с ним еще раз подтвердили им мрачное известие о смерти Мэри. Горе Клеменси стало подлинным, глубоким чувством. Вся картина стала гораздо компактнее, короче, потеряла свой «грустно-лирический» оттенок, стала конкретней, мужественней.

— Очень хорошо, — сказал Станиславский после конца картины. — Вы боялись, вероятно, что тема смерти противоречит жанру диккенсовского, обывательского сентиментализма. Но это тот случай, когда актеры и режиссура имеют право не соглашаться с автором в оценке событий, исходя из своего ощущения зрителя, своей эпохи.

Во времена Диккенса сентиментализм был модным жанром в литературе и в искусстве. Тему смерти старались отодвинуть на задний план в романах и пьесах, прикрыть лирикой, мещанской грустью, сентиментом. В наши дни мы имеем право говорить о смерти как о серьезном, мужественном факте. Для нас важен не сам факт физической смерти, а для чего, во имя чего жертвует жизнью, умирает человек.

Так надо оценивать и «мнимую» смерть Мэри, которая пошла на высокий акт самопожертвования ради счастья другого человека, подвергла себя чрезмерным испытаниям и умерла. С уважением говорят о ней все в этой картине. И за такое отношение к смерти наш сегодняшний советский зритель будет вам благодарен. А легко возбудимую слезоточивость оставьте для читателя диккенсовских романов в его времена. Сейчас времена другие, суровые. И отношения к событиям, даже в классических пьесах и романах, у нас с вами должны быть другие, гораздо более строгие и мужественные.

В. В. Лужский. Но если все поверили в картине таверны, что героиня умерла, как же надо встречать ее в следующей картине, когда окажется, что она жива?

К. С. Как это случается и в жизни. Вы получаете известие, что близкий вам человек погиб на войне. Ваше горе безмерно, оно проходит через все ступени этого чувства. Сначала вы не можете поверить в случившееся несчастье, вы его отрицаете! Потом вы убеждаетесь, что это действительно так случилось. Вы оцениваете (сами не замечая, конечно, этого процесса оценки) случившееся и по отношению к прошлому (обычные слова и мысли: «Какой он был замечательный! Как мы жили!»). По отношению к будущему («А ведь он хотел еще сделать то-то! Ведь мы собирались, когда он вернется, поехать туда-то!»). По отношению к настоящему («Что я буду теперь делать без него! Как я скажу об этом дочери!»). Эти оценки вызывают то, что мы называем в быту «взрывы» отчаяния, слезы. Потом проходит и этот период. Горе отходит в прошлое. Оно становится больным местом в душе, если на него надавить, вспомнить о нем. Постепенно и этот период переходит в другой, последний: уважение к тому, кто погиб, если, конечно, он умер за высокую цель или идею.

И вдруг тот, кого считали погибшим, вернулся, стоит перед вами живой!

Вы представляете, сколько надо опять пройти обратно ступеней, чтобы поверить, что он жив, привыкнуть к нему как к живому!

Такие случаи не так редки, как это принято думать. А в периоды войн особенно часты.

Давайте, перед тем как сыграть картину возвращения Мэри, разберемся в ее композиции. Установим, кто с каким отношением встречает ее возвращение. Насколько я помню, схема событий картины такова:

Первый кусок. Альфред подготовляет Грэсс к тому, что Мэри жива.

Второй кусок. Встреча Мэри с Грэсс и полное, исчерпывающее объяснение Мэри своего поведения в прошлом и настоящем.

Третий кусок. Встреча Мэри с отцом и Уорденом, которые знали, что она не умерла.

Четвертый кусок. Встреча Мэри с Клеменси и Бритном, которые были благодаря предыдущей картине особенно твердо убеждены в смерти Мэри.

Пятый кусок. Благополучный «семейный» финал с намеком, что и Мэри получит награду за свою жертву — выйдет замуж за исправившегося, конечно, от своих пороков Мейкля Уордена!

В этой схеме я вижу отчетливо две встречи Мэри, этого, вновь воскресшего к жизни персонажа, с ее партнерами по пьесе.

Первая встреча Мэри с Грэсс. Встреча, глубоко драматичная по существу. Особенно драматичная для Грэсс, конечно. Мало того, что ее сестра оказывается жива, но ведь из-за нее — Грэсс! — она скрывалась все эти годы. Как принять такую жертву? Как могла она, старшая сестра, проглядеть все мысли и намерения младшей своей сестры десять лет тому назад! Как она, Грэсс, значит, ошибалась, считая Мэри ветреницей, легкомысленным существом! А Альфред! Кого он любит теперь? А Мэри? Ведь если она тогда так любила Альфреда, она и сейчас должна его любить… Что делать? Что сказать?..

— Константин Сергеевич, умоляю вас, простите, что я вас перебила, — волнуясьпроизнесла исполнительница роли Грэсс — С. Н. Гаррель. — Но ведь всех этих замечательных слов, всего этого чудесного монолога, который вы сейчас сочинили, в тексте моей роли нет! У меня только какие-то обрывки фраз, вроде:

«Тебя ли я вижу, Мэри?!»

«Не говори, ничего не говори!..»

«Что ты говоришь, Мэри?!»

«Я не могу, я не хочу этого слышать…» И две ремарки: «Грэсс молчит, не отрываясь, смотрит на Мэри» и «Грэсс обнимает Мэри», — со слезами в голосе закончила наша исполнительница свою краткую речь.

Константин Сергеевич улыбнулся, понимая ее волнение.

— А мысли, которые я вам сейчас пробовал сочинить, у Грэсс эти самые или другие? Или их нет у нее, когда она слушает признание Мэри? — задал он встречный вопрос актрисе.

— Мысли эти самые, — печальным голосом, понимая, куда клонит Станиславский, отвечала С. Н. Гаррель.

— Не огорчайтесь тогда, что монолог, который произносится вслух, принадлежит Мэри, — сказал К. С. — Внутренний монолог такой же силы — у вас, у Грэсс. Поверьте, что, если вы его будете внутренне проговаривать, жить им, зритель ни на секунду не оторвет глаз от вашего лица, прочтет на нем все ваши мысли. Вспомните нашу первую репетицию сцены на качелях, когда монолог, который все слышали, говорили вы, а у Мэри был только «внутренний» монолог. Сцена ведь получилась очень сильная и вы обе были удовлетворены ею как актрисы.

Так же будет и с этой сценой, если ваш «внутренний» монолог будет такой же силы и убежденности, как тот, каким пробует убедить вас Мэри. Когда один партнер молчит, а другой говорит, в хорошем театре у хороших актеров всегда происходит диалог, а не слушанье одного и говоренье другого.