Александр Тиранин - Шёл разведчик по войне

• Название: Шёл разведчик по войне
• Автор: Александр Тиранин
• Жанр: Современная проза

---

А. Тиранин Шёл разведчик по войне

С молитвой

о упокоении Михаила, отца моего, блокадника,

Екатерины, матери моей, труженицы тыла;

и о здравии здравствующих и упокоении усопших,

всех, кто в юности и отрочестве прошёл ту страшную войну,

начинаю моё повествование…

Низкие облака сгущают без того немалую предрассветную тьму. Время от времени в ней пытаются пробить брешь вспышки осветительных ракет, но, не достигнув успеха и едва одолев зенит, быстро иссякают, никнут к земле и пожираются тьмой. Да пулемёт, короткими трассирующими очередями, прочерчивают длинные, но недолговечные пунктиры. Мороз несильный, но мозгло, сыростью и холодом протягивает насквозь. Хочется тепла.

Часовой прошёл по окопу к ходу сообщения и тихонько спросил у собрата, переминавшегося возле блиндажа.

— Коль… Никола… на затяжку не найдётся?

— Нет… Говорил уже… — равнодушно отозвался Никола.

В блиндаже лейтенант. Спит сидя, положив голову щекой на вытянутые вдоль столешницы руки. Верхняя, пухлая губа его изогнулась арочкой, нижняя немножко отошла от неё и он сладко посапывает. В такт посапыванию медленными толчками сползает с головы ушанка, открывая свету тусклой, заправленной трансформаторным маслом коптилки, белёсый чуб и редкие конопушки на круглом лице.

Кроме лейтенанта в блиндаже подполковник с артиллерийскими эмблемами. Среднего роста, крепко сбитый, с недлинной, но густой шевелюрой, набегающей от темени на лоб тупым клином, и вытянутыми мысиками от висков. О лице его, широком и продолговатом, можно было бы сказать «ящиком», если б не сглаживал мягких очертаний подбородок.

Подполковник нервничает. Много курит, ходит по блиндажу, часто посматривает на часы. Да иногда, с завистью, на безмятежно спящего лейтенанта. Впрочем, завидовать особенно нечему: умотался воин.

Может быть, время подошло или нервы решил поуспокоить, надевает шапку, поправляет накинутую на плечи шинель.

Лейтенант неведомым образом почувствовал намерение начальства, встрепенулся, помотал головой, по — детски, кулаками, потёр глаза.

— Пора, — подполковник сказал тихо, но чётко и резко, точно подстегнул.

Лейтенант молча кивнул, надел шапку, шинель.

— Проверь, чтоб всё было нормуль. Приступки поставь плотно, чтобы не качались и не скрипели. И чтоб до окончания мероприятия по окопу никаких хождений, — также тихо, но твердо приказал подполковник. И за твёрдостью той слышалось: не будет нормуль, голову откручу, медленно и без наркоза. — Сразу же, как закончим, приступки убери. Лично. Если я по каким — то причинам не смогу убрать.

— Есть! — Покорно внешне и согласно внутренне ответил лейтенант: они делали важное дело, не допускающее промахов и даже малейших огрехов.

— Патроны проверь.

— Проверил, — ответил уверенно, и в подтверждение повернул к подполковнику запасные диски, отстегнул диск своего ППШ и в нём показал такие же зеленые головки — трассирующие пули.

— Пулемётчиков проверь и ещё раз проинструктируй: чтоб трасса шла чётко по центру прохода. Ни сантиметра вправо, ни сантиметра влево. Строго по центру. Так и передай: на сантиметр вправо на сантиметр влево от заданного азимута — весь расчёт под трибунал пойдёт.

— Проверю.

— И сам директрису точно держи, не то, что градуса — ни минуты, ни секундочки в сторону. Понятно?

— Так точно, понятно, — лейтенант по — прежнему собран, покорен и согласен. Ведь они вместе делают одно очень важное скрупулёзное и ответственное дело.

— Тогда, ни пуха, ни пера. И, как говорится, с Богом.

Лейтенант вышел из блиндажа быстро и размеренно, пошёл по окопу. За изгибом на минутку остановился, быстро, но осторожно, не стукнув и не брякнув, сложил двумя ступеньками снарядные ящики, надавил ладошкой, потом и ногами проверил. Плотно стоят, не качаются и не скрипят. Как говорит подполковник — нормуль.

Поднял взгляд над бруствером, присмотрелся. Трассы пулемётов с нашей стороны шли короткими очередями, но часто. Порой перекрещиваясь над нейтральной полосой. Так и должно быть.

Двумя — тремя минутами позже вышел подполковник. Оценил обстановку. Огонь немцев заметно ослабел по сравнению с тем, что было час и два часа тому назад: к рассвету немцы нередко снижали интенсивность стрельбы. Ракеты взлетали то справа, то слева через одинаковые промежутки времени. Отследил интервал по часам: 5–6 минут. А ракетчик, похоже, «кочует» по траншее, пускает ракеты из разных точек.

Отошёл от бруствера.

— Холодно? — Спросил у часового.

— Не так холодно, как противно. Климат здесь сырой.

— На болоте рожденный… — Согласился подполковник. Прикрывая полой шинели огонь зажигалки от несильного, но резкого ветра и ещё больше от противника, закурил. Сделав пару затяжек, протянул портсигар часовому:

— Согрейся.

— Не положено на посту, — для порядка отказался тот.

— Если аккуратно, то ничего страшного. Давай заслоню, — оттянул полу шинели, чиркнул зажигалкой, дождался пока солдат прикурит и погасил. — Присядь. Увидят огонь с той стороны, в момент мину пришлют. А я разомнусь немного и в случае чего шумну. Сиди.

Подполковник погасил свой окурок, положил его в выщерблину стенки блиндажа и по ходу сообщения вышел в окоп. Часовой в окопе повернулся, чтобы уйти, но подполковник догадался: видел, как он сам курил и дал закурить солдату. Вроде, неловко теперь. Предложил и этому. Он, как и первый, сначала отказался, но долго упрямиться не стал. Закурив, солдат из вежливости решил отойти, но подполковник и его усадил на дно окопа.

— Кури спокойно, я посмотрю. — И, похоже, был не прочь поговорить. — Сам откуда?

— С Васильевского.

— Питерский значит. Можно сказать, местный. А родные где?

— Отец на фронте. На Юго — западном.

— Переписываетесь?

— Да… Только от него давно уж ничего не было. Месяца два.

— Сам знаешь, сейчас там жарко, не до писем. Фашисты своего фельдмаршала Паулюса освободить пытаются. Не унывай, станет полегче, напишет. А кроме отца есть кто?

— Мать. Здесь, рядом, в Ленинграде.

— Держится?

— Держится. Только… Не самая ж большая она грешница на белом свете. Не понимаю, за что ей так мучиться…

— В Ленинграде всем сейчас нелегко. И бомбежки, и обстрелы. И с продуктами не густо… Ты уж сам не раскисай и её, по — мужски, поддержи, — попробовал подбодрить солдата подполковник. — Письма почаще пиши. Может банку консервов или хлеба буханку с оказией переправишь. Отпускают навестить?

— Отпускают. Редко, но отпускают.

— Так война.

— Понимаю. Про войну я понимаю. И про обстрелы, и про бомбежки и про нехватку продуктов, это я всё понимаю. Я не понимаю другого, как могут нормальные люди, соседи, с которыми в одном дворе жили, столько лет знакомы, дружили даже… — Голос у солдата перехватило. Гулко сглотнул. Но голоса тем не поправил и быстрым и хрипловатым шёпотом завершил. — Да какие они нормальные… и не люди вовсе…

Подполковник дал время солдату успокоиться, и спросил.

— А что такое?

— Тяжелая история. Стоит ли…

— Расскажи.

— В прошлую зиму… Мать осталась с младшими… Сами знаете, какая зима была. Послала Кирюшку, братишку моего младшего, десять лет ему к той поре уже исполнилось… за дровами послала… В дом поблизости бомба попала. Пойди, говорит, щепок каких — нибудь для печки набери. Самой — то… Сил нет. После работы, почти две смены у станка отстояла, да восемь остановок пешком в каждую сторону на блокадном пайке. И рискованно самой. Если патрульные застанут, мародерством, скажут, занимаешься. И ладно, если только оштрафуют. А с детей какой спрос, прогонят и всё. Ждут они его, ждут, а ни дров, ни Кирюши. Посылает тогда Танюшку, сестрёнку, она на два года старше Кирюшки. «Иди встреть, — говорит, — да задай ему хорошенько, чтоб не шлялся неведомо сколько». Ушла Танюшка и тоже пропала. Ну, мать тут уже не сердиться, беспокоиться начала. Оделась и тоже к разбитому дому. Добрела как могла, а их нет.

Повернула обратно, стала встречных людей расспрашивать: ни налёта, ни обстрела не было, куда дети могли пропасть. Никто не видел. Возле дома соседа встретила, дядю Борю Евстифеенкова, воду на саночках с Невы вез. Он и говорит: «Как же, видел. Возвращался когда с завода, видел, Кирюшка ваш с жиличкой из 34–ой квартиры через двор шёл, я про это потом, когда пошёл за водой, Тане сказал. Она сразу пошла в 34–ю, а я на Неву».

Не знаю, была б жива мать, если б сосед не смекнул, что может быть беда, да патруля поблизости не оказалось. Позвали патрульных и в 34–ю. По двору шли, видели, дым из трубы, через форточку выведенной, и свет от коптилки. Значит дома. Стали стучать, не открывают. А мать, дядя Боря рассказывал, как закричит, как запричитает в голос: «Здесь они, здесь! Сердцем чую! Беда с ними!»