Ихара Сайкаку - Рассказы из всех провинций

• Название: Рассказы из всех провинций
• Автор: Ихара Сайкаку
• Издательство: Северо-Запад Пресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-93699-038-2

Ихара Сайкаку (1642–1693), начавший свой творческий путь как создатель новаторских шуточных стихотворений, был основоположником нового направления в повествовательной прозе — укиё-дзоси (книги об изменчивом мире). Буддийский термин «укиё», ранее означавший «горестный», «грешный», «быстротечный» мир, в контексте культуры этого времени становится символом самоценности земного бытия. По мнению Н. И. Конрада, слово «укиё» приобрело жизнеутверждающий и даже гедонистический оттенок: мир скорби и печали превратился для людей эпохи Сайкаку в быстротечный, но от этого тем более привлекательный мир радости и удовольствий, хозяевами которого они начали себя ощущать.

Т. Редько-Добровольская

---

След от прижигания моксой, о котором не мог знать посторонний

В старину, во времена императора Бурэцу,[178] на землю внезапно обрушился огненный ливень, который принес народу неисчислимые бедствия. Люди строили себе жилища из камня, тем и спасались. А случилось это бедствие потому, что правление государством отошло от праведного пути.

В то время особым расположением императора пользовалась придворная дама по имени Акацуки-но Сёнагон. Ни в нынешние, ни в давние времена не видел свет такой красавицы, даже за пределами земли Акицусу[179] не было ей равной. Император души в ней не чаял и дни и ночи напролет предавался любви, позабыв о времени, которое мчится, точно скакун, перелетающий через расселину.[180] Распустились вишни на близлежащих горах, но император и не взглянул на них, а его колесница так долго стояла без дела, что в ней свили себе гнезда ласточки.

Слава человека бессмертна, но жизнь его имеет предел. С давних пор жаловалась Акацуки-но Сёнагон на тяжесть в груди, и вот она всерьез занемогла и вскорости скончалась.

Безмерно тоскуя о навеки покинувшей его возлюбленной, император взялся за кисть и собственноручно написал ее портрет. Потом призвал к себе художника по имени Мокугэн Кодзи, известного своими изображениями богов и будд, и повелел ему вырезать из дерева статую покойной.

Поскольку то был приказ самого императора, Мокугэн без промедления взялся за работу. Через три дня и три ночи статуя была готова, оставалось лишь нанести на нее краску. Расписав одежду красавицы, художник собрался было изобразить ее брови, но тут кисть нечаянно выскользнула у него из пальцев и оставила на груди статуи небольшое пятнышко туши. К счастью, пятно это пришлось на то место, которое было скрыто одеждой, и не особенно бросалось в глаза, поэтому Мокугэн решил ничего не исправлять и в таком виде принес статую императору.

Взглянув на изображение возлюбленной, император погрузился в воспоминания, и полы его платья долго не просыхали от неутешных слез.

Когда же, чуточку успокоившись, он принялся рассматривать статую внимательно, то сразу заметил пятнышко туши от оброненной художником кисти, и душу его охватило смятение.

Дело в том, что как раз на этом самом месте он собственноручно делал любимой прижигания моксой, желая облегчить ее страдания, и знать о том никто, кроме него, не мог. При мысли, что и художнику стало каким-то образом об этом известно, в душу его закралось подозрение. «Тут дело нечисто», — решил император и воспылал гневом к художнику.

Как сказал некогда Чжоугун:[181] «Худо, если человек подозревает других в грехах; верить в людские добродетели — вот что достойно похвалы».

Заподозрив ни в чем не повинного Мокугэна в грехе, император тут же приказал его схватить и заковать в цепи. А поскольку стражник не ведал, в чем вина Мокугэна, да и сам художник не знал за собой никаких прегрешений, ему оставалось лишь недоумевать, за что на него обрушилась такая жестокая кара.

После всех этих событий от скорби императора не осталось и следа. В сердцах он разбил статую Акацуки-но Сёнагон, досадуя на вероломство возлюбленной.

У Акацуки-но Сёнагон была младшая сестра, госпожа Юхи. Она тоже состояла наложницей императора, но он ни разу не призывал ее в свою опочивальню.

Узнав, в какую беду попал художник Мокугэн из-за ее сестры, госпожа Юхи прониклась к нему глубоким состраданием и семь ночей кряду без устали молила богов о том, чтобы ниспослали ей случай переговорить с императором наедине. При этом она думала вовсе не о том, чтобы завоевать любовь императора, а лишь желала поведать ему о невиновности Мокугэна.

И вот была ли на то воля провидения или еще почему-нибудь, но приснился ей сон, будто ночью вошла она в императорскую опочивальню и разделила с ним ложе, а затем, как велит обычай, выбросила свой гребень.[182]

Что же до императора, то проснувшись на следующее утро, он увидел подле себя на ложе алые одежды, как будто только что сброшенные спавшею в них женщиной.

Расспросив фрейлин, император узнал, что одежды эти принадлежат госпоже Юхи. Тогда император призвал ее к себе, и женщина попросила его освободить безвинного художника.

Император сжалился над Мокугэном и приказал снять с него оковы, как того и добивалась чистая сердцем госпожа Юхи. Когда же император велел Мокугэну объяснить, почему на груди у статуи оказалось пятнышко туши, художник рассказал все, как было. Ошеломленный этим признанием, император устыдился своего неправедного гнева.

После этого император всем сердцем привязался к госпоже Юхи, которая со временем заняла в его душе место покойной Акацуки-но Сёнагон. Он приблизил ее к себе и назначил главной наложницей.

Поскольку этот поступок императора определялся искренним чувством, он ни в чем не противоречил небесным установлениям, и имя госпожи Юхи надолго осталось в памяти людей.

Нечто подобное случилось и в Китае во времена династии Тан. Когда художник по имени У Даоцзи рисовал портрет одной придворной дамы, с кисти его капнула тушь как раз на то самое место, где у женщины была родинка. У Даоцзи[183] постигла та же участь, что и Мокугэна.

О штукатуре, который поднялся в воздух и в одночасье состарился

С давних пор ходит по свету немало историй о женщинах, покинувших мужей, или, наоборот, покинутых мужьями.

Одна такая история произошла во времена, когда подновляли старый замок в провинции Бансю. Работами ведал сам правитель тех земель, знающий толк в строительстве. Он самолично распределил плотников, штукатуров, кровельщиков и прочий рабочий люд по участкам и назначил старших над ними. Леса вокруг замка возводить не потребовалось, и работа шла быстро. Все говорили: «Когда за дело берутся с умом, работа спорится».

Вокруг замка тянулась огромная стена, одно лишь ее каменное основание достигало нескольких дзё в высоту. Дожди и ветры разрушили стену, и кое-где осыпалась штукатурка. Чтобы починить ее, надо было подняться наверх.

Рабочие долго думали, как это сделать, и наконец придумали. Смастерили небольшую четырехугольную корзину и к каждому углу привязали по толстой веревке. С помощью веревок корзину можно было свободно передвигать по стене, и, сидя в ней, штукатур без труда оказывался на нужной ему высоте. Все в один голос хвалили рабочих, но как должен был себя чувствовать тот, кому предстояло оказаться в корзине? Наверняка так, словно под ним разверзлась бездна ада. Не мудрено, что даже у самых отважных при одной мысли об этом душа уходила в пятки.

Был среди рабочих один молодой штукатур из селения Такасаго. Ему первому и пришлось лезть в корзину. Весь дрожа, бедняга обеими руками вцепился в ее края. Тотчас лоб его прорезали глубокие морщины, а волосы из черных стали белыми, будто снег. Не прошло и часа, как он превратился в дряхлого старца.

Говорят, нечто подобное случилось с одним знаменитым китайским каллиграфом,[184] которому велено было сделать какую-то надпись под сводами дворца.

После этого происшествия штукатур помешался в рассудке, и его отправили назад в Такасаго. Несчастный не признал ни дома своего, ни родных. Да и родные приняли бы его за чужака, не будь на нем знакомого платья из темно-синего полотна с гербом. Вот до чего он переменился! Жена, увидев его, не стала убиваться от горя, лишь пожалела о том, что он вернулся домой, а вскоре и вовсе сбежала, — низкая, коварная женщина.

Таков, впрочем, у женщин нрав. Покуда муж преуспевает, жена всячески старается ему угодить, ублажает свекровь, молит богов ниспослать благополучие в дом. В хозяйстве она сверх меры рачительна и о наружности своей печется — как бы кто худого про нее не сказал. Слуг не обижает, но спрашивает с них строго, чтоб не ленились. Встает спозаранку, чтобы успеть причесаться, пока остальные не проснулись; ополаскиваясь на ночь, не ищет местечка потемнее, чтоб муж чего не заподозрил. Когда у жены такой нрав, в доме царят мир и порядок.

Но как только благополучие семьи слегка пошатнется, жена начинает мужу перечить, перестает заниматься хозяйством, то и дело бранится с прислугой и, сказавшись больной, подолгу валяется в постели. Даже по большим праздникам она ходит нечесаная. Разбрасывает посуду, с домашней утварью обращается кое-как. Черня зубы, брызгает краской прямо на дайкокубасира,[185] палочки, которыми берут моксу, очищает прямо о порог и обдирает со стены бумагу, чтобы завернуть в нее обрезки ниток после шитья. Ей ничего не стоит сорвать первые цветы с недавно привитого дерева, а в гостиной развесить выстиранное белье. «Рано или поздно дом этот все равно перейдет в чужие руки», — думает она и нисколько не печется о порядке. Сушеную каракатицу, которую обычно приберегают для постных дней, она подает к чаю вместо печенья, поэтому каждое первое и двадцать восьмое число вся семья по ее милости занимается умерщвлением плоти.[186] По ее же милости домашняя божница превращается в склад для писем от заимодавцев, требующих немедленной уплаты долга.