Станислав Олефир - Колымская повесть

• Название: Колымская повесть
• Автор: Станислав Олефир
• Жанр: Современная проза

---

Я удивился. Как же так? Эвены давно приняли христианскую веру и вдруг шаманский бубен! Мне в Гижиге говорили, что когда крестили эвенов, все шаманские бубны вместе с различными божками сожгли на костре.

— Так уже и все, — рассудительно заявил Абрам. — Хороший бубен дороже десяти самых лучших оленей. Знаешь, скольким людям он жизнь сохранил? Раньше, когда у нас никаких врачей не было, только на него и надеялись. А ты его в костер! Даже сейчас, хотя мы и в космос давно летаем, все равно иногда в бубен стучать нужно…

— Не люблю ваш Бог, — вдруг ни с того ни сего заявил дед Кямиевча. — Бабушка Веем — Бог лучше!

— Какой из нее может быть Бог? — возразил я. — Кто это вам такое наговорил? Просто, сейчас мы справляем ей поминки. А Бог это мужчина. Он святой. Его на кресте распяли. Иисус Христос называется. Понимаете?

Дед Кямиевча прервал меня на полуслове:

— Думаешь, тундра живем, ничего не знаем? Все очень хорошо знаем. Я два раза сам Бога видел. Еще, когда совсем молодой и глупый, все равно, что Толик был, к нам в стойбище поп приехал. Большую ярангу, все равно наших три, нет, четыре яранги поставил. Много нючи (русских-эвенск.) с ним тоже приехало. И дьячок вот такой толстый, все равно Абрам четыре раза будет. В яранге костер разожгли, два, нет, три Бога на столик поставили. Два Бога мужики, один Бог — баба с ребенком. Поп книжку читает, все равно радио кричит, а все поют. Потом вот так упали и землю головой бодают. Свечи много, все равно сейчас возле бабушки Веем зажгли. Красиво!

Я упряжку возле яранги привязал. Зашел, слушаю. Потом жарко стало. Костер большой, тепла много. Снял кухлянку, юколу в костре нагрел, сижу кушаю, никому не мешаю. А те, которые поют, на меня смотрят и смеются. Тогда дьячок, толстый который, на меня сердито так смотрит и попу показывает. Поп читать перестал, подошел ко мне, взял за штаны сзади, все равно чайник, из яранги вынес и бросил на снег. Говорит, иди отсюда и больше не ходи. Грех! Бог рассердится. А что я плохое сделал для этот Бог? Совсем, как директор совхоза. Хэччо к нему в кабинет пришел, кухлянку снял, снег выколачивает, а он сердится. Нельзя так делать, говорит. Иди на улицу выколачивать. А как он туда пойдет выколачивать, все равно там новый снег идет. Одинаково снова полная кухлянка снега будет.

Сейчас водку пьем, карты играем, разговариваем громко, а бабушка Веем совсем не сердится. Бабушка Веем — Бог лучше!..

И здесь в эвенском стойбище застолье идет тем же порядком, что у нас на Украине. Когда разливали первую бутылку, все были вежливые, предупредительные. Даже на ворчание Элита отзывались веселыми шутками. К концу четвертой больше спорили, чем играли в карты. Затем Абрам заявил, что никто не сможет его побороть, мы по очереди возились с ним, наконец, все пастухи, кроме Толика, уснули здесь же среди разбросанных по яранге карт, малахаев и пустых бутылок.

Я тоже принял участие в борьбе, и меня Абрам укусил за ухо. Но сделал он это без всякого умысла. Просто у Абрама такая мода — чуть, что не по нему — кусать за уши. Когда они возвращались с корализации, он сел на учика бригадира Коли, благо у того два подседельных оленя, и похвастался, что приедет в стойбище первым. Но что-то у него не заладилось. То ли отвязалось седло, то ли споткнулся олень — уже никто не помнит, но так или иначе Абрам с учика упал и, конечно, отстал. Когда, наконец, приехали в стойбище и зашли в ярангу, все увидели, что лицо Абрама в крови. Решили, что разбился о ветку или валежину. Дали выпить еще полкружки водки и уложили спать. Утром смотрят, а у Колиного учика нет ушей. Оказывается, Абрам в отчаянии, что никак не получается догнать пастухов, грыз бедному учику уши… Примерно то же вышло и со мною. Я прижал его к шкурам, а он меня зубами за ухо…

Толик прижег укушенное ухо водкой и сказал, что раньше таким способом каждый пастух отмечал своих оленей. Один кусает уши повыше, другой пониже, третий вообще, выхватывает целые куски. Если случится, что олень попадет в чужое стадо, его по этой метке узнают. Сейчас я могу спокойно причислить себя к Абрамовым оленям и благодарить Бога за то, что метка у этого оленевода довольно таки аккуратная.

Залечив мое ухо, Толик полюбовался работой, сказал, что так даже симпатичнее, и предложил сегодня же просверлить дырки в подаренных бабе Мамме блеснах. Снег у нас почти круглый год, если блесны плохо пришить к кукашке, они оторвутся, упадут в сугроб и потом их не доискаться. В блеснах на заводе сделали всего по одному отверстию, да и те такие маленькие — не всякая иголка пролезет.

Мы, значит, возимся с блеснами, пастухи храпят так, что в лад им позванивает жестяная труба на печке, баба Мамма, отвернувшись к окошку, скоблит оленью шкуру. Посмотреть со стороны — ни мы к ней, ни она к нам не имеем никакого отношения. То ли разругались, то ли вообще собрались малоинтересные друг другу люди и находятся вместе, потому что некуда деться.

Помню, когда был пацаном, мама возила нас с братом в гости к бабке Олянке. И сколько гостим, столько слушаем ее наставления. И то не так, и это нехорошо. Послушать — хозяйка лучше некуда, а у самой в хате черт ногу сломит. У нас в сарае и то порядка больше.

Баба Мамма в наши дела не вмешивается, советов не дает, но все время с нами. Стоит посетовать, что нет напильника или еще чего-нибудь, тут же поднимается и скоро приносит нужный инструмент. Если разговариваем о чем-то веселом — улыбается, грустном — хмурится.

Передник-кукашка у бабы Маммы пошит из тщательно выделанной кожи-ровдуги. Этой одежде, наверное, лет двести. Ее носила мама бабы Маммы, бабушка, прабабушка и прапрабабушка. Если в ровдуге протиралась дырка, это место вырезали и вшивали новый кусок. Делали это очень искусно, до того мелкими стежками, что, казалось, на кукашке появлялся новый узор, от которого она еще нарядней…

Каждая из преемниц старалась добавить к нашитым на кукашку украшениям новые. Не удивительно, что сейчас она больше походит на панцирь витязя, чем женский наряд. Здесь серебряные, медные, бронзовые и стальные пластинки, всевозможные бусы, монеты и даже солдатские пуговицы. Среди монет я узнал американский цент, венгерский форинт, старинные русские деньги с двухглавым орлом, наши советские копеечки и двушки. Но больше всего удивило, что на кукашку пришивали и медали. Совсем новая «Участника Выставки Достижения Народного Хозяйства» и потемнее «За трудовое отличие в Великой Отечественной войне». Медали отцепили от колодок, просверлили еще по отверстию и пристроили между ефимком Алексея Михайловича и небольшой пластинкой, вырубленной из винчестерного патрона.

— Наверное, тоже на оленя, как сегодня водку выменяли, — с улыбкой показал я Толику на медали. Тот тоже улыбнулся и скептически глянул на бабу Мамму. Та вдруг резво так развернулась и удивленно произнесла:

— Зачем, на оленя? Это мои медали. Одну директор давал, другую еще председатель колхоза.

— Вы и в войну оленей пасли?

— Не-е, — протянула баба Мамма. — Я оленей тогда не пасла. Мы на побережье жили и никуда не кочевали. Охотником была.

Я с удивлением уставился на нашу хозяйку:

Охотником! В такое верится с большим трудом. Ну, рыбаком или каюром — куда ни шло. Рыбаки ловят рыбу артелью, каюру больше чем сила нужны умение и ловкость, но разве эта маленькая, что гриб опенок, женщина могла охотиться? Ведь, я знаю точно, кроме лисиц, белок и зайцев, каждый охотник ОБЯЗАН был добыть за сезон пять бурых медведей. Пять огромных и злых зверей, которых даже мужчины охотники обходят стороной. А в войну план нужно было выполнить обязательно, иначе могли и судить.

Спрашиваю у бабы Маммы, выполняла ли она план по медведям? Та улыбается и с готовностью подтверждает:

— Нормально выполняла. Стахановкой была. Потом медаль председатель дал и махорки шесть пачек. Хорошая махорка. Куришь — никогда не уснешь. Только кашляешь много.

— Вы одна охотилась или с дедом Кямиевчей?

— Зачем? — удивилась баба Мамма. — Кямиевча в Омолоне аэродром строил. Я всегда одна охотилась. Две упряжки у меня было и еще учики, чтобы верхом ездить. Собаки тоже хорошие были: Дякал, Утел и Анаткан. Всю зиму с ними охотилась. Сейчас таких собак ни у кого нет.

Воспоминания бабе Мамме приятны, по душе ей и мое удивление. Она даже отложила скребок и подвинулась ко мне. Чуть полюбовалась медалями, задержала взгляд на мне, чему-то улыбнулась.

А я сижу и пытаюсь представить, как она охотилась на медведя. Ну, хорошо. Если рядом несколько хороших лаек, а в руках карабин или винтовка — летом этого зверя не так трудно убить даже бабе Мамме. Главное, чтобы не подвели собаки, и не отказало оружие. А берлога? Одному там никак не справиться.

Здесь на Севере на залегшего в берлогу косолапого охотятся совсем не так, как в Приморье или Сибири. Там к медвежьей утайке подходят, вернее, подкрадываются хорошей компанией и очень осторожно. Ружья наготове, чехлы с ножами сдвинуты на живот, в потных ладонях зажаты запасные патроны. Шаг, другой сделали и остановка. Где? Что? Даже дышать стараются потише, а уж о том, чтобы закашлять — не может быть и речи. Малейший шорох, и зверь с грозным рычанием выскакивает из берлоги, чтобы наброситься на охотников.