Наталья Лебина - Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.

• Название: Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.
• Автор: Наталья Лебина
• Издательство: Журнал «Нева», Издательско-торговый дом «Летний Сад»,
• Жанр: История
• Год: 1999
• ISBN: 5-87516-133-7, 5-89740-004-0

Книга доктора исторических наук Н. Б. Лебиной — комплексное исследование быта эпохи НЭПа и довоенного сталинизма. Автор рассматривает советскую повседневность с позиций концепции девиантного поведения.

Книга рассчитана на специалистов — историков и социологов, студентов гуманитарных вузов, а также на всех, интересующихся проблемами становления ментальности «нового человека».

---

Модные во второй половине 20-х гг. брюки «Оксфорд» и ботинки «джимми», платья птичьего покроя и маленькие шляпки становились знаковыми признаками благополучия и социальной стабильности такого нового слоя населения, как нэпманская буржуазия. Ее субкультура, выраженная, в частности, и в моде, начинала представлять реальную опасность для советского государства, ориентированного на эгалитаристские идеалы. Фасоны платьев и обуви оказывали значительно большее влияние на настроения населения, нежели труды философов и политических деятелей, окрещенных «представителями мелкобуржуазной стихии». Не случайно еще в 1921 г. Ленин отмечал, что самый решительный бой за социализм — это бой «с мелкобуржуазной стихией у себя дома»[463]. Однако наивысшей точки это бой достиг лишь в конце 1924 — начале 1925 гг. в момент стабилизации НЭПа.

В то время в стране развернулась дискуссия о партийной этике, основным содержанием которой было прежде всего осуждение бытовых практик НЭПа. Пленум Центральной Контрольной Комиссии в октябре 1924 г., посвященный вопросам партэтики отметил: «Период нэпа таит в себе опасности, особенно для той части коммунистов, которая в своей повседневной деятельности соприкасается с нэпманами. Неустойчивые элементы начинают тяготиться режимом партийной дисциплины, завидуют размаху личной жизни новой нэпманской буржуазии, поддаются ее влиянию, перенимают ее навыки, ее образ жизни»[464]. «Онэпивание» — термин партийных документов — выражалось и во внешнем облике, в пристрастии к «буржуазной моде». Известный партийный деятель А. А. Сольц, выступая в 1925 г. перед слушателями коммунистического Университета имени Я. М. Свердлова, говорил: «Если внешний облик члена партии говорит о полном отрыве от трудовой жизни, то это должно быть некрасивым, это должно вызвать такое отношение, после которого член партии не захочет так одеваться и иметь такой внешний облик, который осуждается всеми трудящимися…». В речи Сольца внимание акцентировалось на наличии во внешнем облике человека признаков, свидетельствующих о принадлежности к «другой партии, другим нормам». Любопытно отметить, что если во времена военного коммунизма натиск на хорошо одетых людей, — а это прежде всего были партийные функционеры, — вели беспартийный массы, то в во второй половине 20-х гг. инициаторами гонений на «буржуазную одежду» стали сами партийные и комсомольские активисты разных уровней. Они объявили настоящую войну приверженцам «нэпманской моды».

В пристрастии к хорошей одежде, а, следовательно, в мелкобуржуазных замашках пытались обвинить Г. Е Зиновьева в ходе дискуссии 1925–1926 гг. Судя по многочисленным воспоминаниям 1932 г., принадлежащим ленинградским рабочим, их очень раздражало, что сын Зиновьева ходил «в приличном костюме». «Мы, — вспоминал комсомолец завода имени В. И. Ленина, — нашли это нездоровым уклоном»[465]. В данном контексте становится понятным камуфляж, к которому вынужден был прибегнуть С. М. Киров, отправленный в конце 1925 г. в Ленинград, где предстоял решительный бой с Зиновьевым и «новой оппозицией». По воспоминаниям рабочих завода имени Егорова, приехавший туда на партийное собрание представитель ЦК ВКП(б) «был в осеннем пальто, в теплой черной кепке и выглядел настолько заурядно и просто, что егоровцы даже говорили, что многие рабочие представительнее его по внешности»[466]. Этот нарочито пролетарский вид был своеобразным пропагандистским ходом, стремлением подчеркнуть свое единение с рабочим классом. Властные и в особенности идеологические структуры в это время активно пропагандировали аскетизм в одежде. На страницах молодежного журнала «Смена» С. Смидович, заведующая отделом работниц при ЦК ВКП(б), гневно клеймила девушек, стремящихся к приобретению шелковых блузок, заявляя при этом, что лишь «развращенные буржуазки ласкают свою кожу прикосновением шелка»[467]. Эти идеи внедрялись комсомольскими активистами в бытовых коммунах, членам которых запрещалось носить туфли на каблуках. А на собраниях ячеек ВЛКСМ часто осуждалось пристрастие к галстукам, косметике, украшениям. Они считались знаковыми признаками «буржуазного разложения». К людям, имевшим в своем гардеробе вещи явно непролетарского характера, в партийных и комсомольских организациях относились с большой настороженностью. Бывший рабфаковец 20-х гг. К. Л. Брук вспоминал, как его, члена РКП(б), исключили из Университета во время чистки 1924 г. лишь потому, что он носил старую студенческую форму с чужого плеча. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы получить репутацию «белоподкладочника»[468]. Не удивительно, что в 1928 г. на общегородской комсомольской конференции в Ленинграде представителю ЦК ВЛКСМ был задан вопрос: «Что должен носить комсомолец и можно ли по одежде определить классового врага?»[469].

Последним активным натискам на нэпманскую моду явилось введение в 1928 г. юнгштурмовской формы. «Комсомольская правда» писала: «Образец формы предлагаем московский (гимнастерка с откладным широким воротником, с двумя карманами по бокам, с двумя карманами на груди, брюки полугалифе, чулки и ремень, можно портупея)». На эти атрибуты возлагались большие надежды. ЦК ВЛКСМ считал, что форма юнгштурма «дисциплинирует комсомольцев», позволит «воспитать чувство ответственности у комсомольца за свое пребывание в комсомоле, примерность поведения у станка, на улице, дома»[470].

Юнгштурмовка — знак, содержанием которого явилось бы отрицание внешних образов бытовой культуры НЭПа. Но просуществовал этот знак весьма недолго. Историк повседневности, работающий со специфическими источниками, может привести целый ряд доказательств того, что именно к 1929 г. по сути дела прекратилась многолетняя борьба с нэпманской модой. В результате репрессий и налоговых притеснений социальный статус новой буржуазии к этому времени резко понизился. Естественно, что и внешняя атрибутика данного общественного слоя утратила свою престижность и привлекательность.

Но со сменой социальных приоритетов начались гонения на иные виды одежды. В 1928–1930 гг. большая группа ленинградской интеллигенции была репрессирована по обвинению в причастности к «заговору академиков». Особый смысл поэтому приобрело возникшее в первые месяцы революции выражение «А еще в шляпе!». В 1917 г. оно непосредственно было обращено к «буржуям». В конце же 20-х гг. шляпа вызывала раздражение идеологических структур как предмет внешнего облика старой интеллигенции. Любопытную деталь, связанную с формированием негативного отношения к людям интеллигентного труда, выделил в своих воспоминаниях писатель Д. Гранин. Описывая ленинградскую улицу конца 20-х — начала 30-х гг., он отмечает, что до определенного времени инженера можно было легко узнать в уличной толпе по фуражке со значками профессии — «молотком с разводным ключом»; подобный головной убор напоминал «…что-то офицерское, и это не нравилось, так что фуражки скоро исчезли»[471]. Причиной исчезновения этого форменного знака явилось не столь отрицательное отношение к мундирной атрибутике вообще, сколь активное выявление в нем «несоветского содержания». Привычка носить галстук и сорочку с крахмальным воротничком могла быть истолкована как приверженность к идеям буржуазного реставраторства Здесь явно прослеживалась тенденция социальной маркировки, которая должна была способствовать появлению новой ментальной нормы. Не удивительно, что в период гонений на интеллигенцию Киров упорно избегал на людях пользоваться очками. Нет ни одной фотографии, где бы Киров был запечатлен в очках или, не дай бог, пенсне — чисто интеллигентских знаковых признаках. Тем не менее известно, что в квартире лидера ленинградских большевиков хранились четыре пары окуляров! Он страдал возрастной дальнозоркостью и вынужден был писать тезисы своих выступлений крупными буквами, чтобы можно было разглядеть издалека, не надевая очков.

В конце 20-х гг. принятый партией большевиков курс форсированного построения социализма вновь вернул повседневной жизни черты «чрезвычайности», анормальности. В этих условиях возродились нормы классового распределения, неотделимые от нищенства рядового человека Великий перелом 1929 г. начался с резких перебоев снабжения населения промышленными товарами. Их стали выдавать по карточкам. Но даже по талонам достать одежду было весьма сложно. Писатель Гранин вспоминал: «Длинные очереди стояли за пальто… за сапогами, за чулками. На дефицитные товары выдавались ордера, но и по ордерам были очереди. В очереди становились с ночи. В очередях стояли семьями, сменяя друг друга»[472]. В 1930 г. весьма популярным стал анекдот о разнице между Маяковским и воспетым им Моссельпромом — «первый дал «Облако в штанах», а второй — штаны в облаках». Население Ленинграда вновь погрузилось в эпоху нищенства и оборванства. Пегербурженка С. Н. Цендровская вспоминала о своем школьном детстве: «Все мальчики и девочки ходили в синих сатиновых халатах… Редко кто из ребят имел красивое шерстяное платье, или теплый свитер, или рейтузы. Одевались очень плохо, особенно в 1929–1933 гг. На ногах резиновые тапки или парусиновые баретки на резиновой подошве, руки вечно красные, мерзли без варежек. Какие у нас были пальто, уж не помню, но точно, что не купленные в магазине, а перешитые из какого — нибудь старья»[473].