Наталья Лебина - Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.

• Название: Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.
• Автор: Наталья Лебина
• Издательство: Журнал «Нева», Издательско-торговый дом «Летний Сад»,
• Жанр: История
• Год: 1999
• ISBN: 5-87516-133-7, 5-89740-004-0

Книга доктора исторических наук Н. Б. Лебиной — комплексное исследование быта эпохи НЭПа и довоенного сталинизма. Автор рассматривает советскую повседневность с позиций концепции девиантного поведения.

Книга рассчитана на специалистов — историков и социологов, студентов гуманитарных вузов, а также на всех, интересующихся проблемами становления ментальности «нового человека».

---

Информация сразу вызывает массу вопросов, учитывая ее фантасмагорический характер. Во-первых, сад Сан-Галли находится в приличном отдалении от Чубарова переулка; во-вторых, девушка, изнасилованная 30 мужчинами, сумела через короткое время — в течение получаса — не только прийти в себя, но и самостоятельно добраться до ближайшего отделения милиции и внятно и толково, с указанием имен и кличек, услышанных ею, указать на своих насильников. Медицинского освидетельствования пострадавшей не проводилось, доказательством насилия служил ее внешний вид. Однако следственные органы развернули бешеную деятельность. 14 сентября 1926 г. «Ленинградская правда» сообщала: «Наблюдение за ходом следствия по делу о насилии в Чубаровом переулке осуществляется непосредственно губпрокуратурой»[99].

Власти Ленинграда явно торопились устроить показательный процесс. Он должен был явиться реакцией на постановление совещания работников милиции, состоявшегося в сентябре 1926 г. и указавшего на необходимость «в тех случаях, когда хулиганы действуют шайкой или, хотя бы организованной шайки не было, группами, квалифицировать преступление как бандитизм»[100]. Эта идея поддерживалась и ленинградскими правоохранительными органами. Помощник губернского прокурора М. Л. Першин выступил в городской прессе с таким заявлением: «Эпизод в Чубаровом переулке, безусловно, грозный сигнал, ставящий резко и напряженно вопрос, с одной стороны, об усилении внесудебной борьбы с хулиганами, а с другой — о приближении уголовного закона, касающегося борьбы с хулиганством, к требованиям момента и об усилении его»[101]. С каждым днем вокруг уголовного преступления все больше раздувался политический психоз. Работники правоохранительных органов, представители прокуратуры и суда Ленинграда на страницах городских газет давали оценки совершенному деянию еще до окончания следствия, ссылаясь на необходимость делать это в связи с особой политической значимостью дела. Уже упоминавшийся Першин первым заявил о том, что «состав преступления выходит за пределы статьи 176 УК РСФСР (хулиганство. — И. Л.) и приближается к бандитизму, ст. 76». Более того, он предложил дополнить статью 176 частью 3, предоставлявшей суду право применять высшую меру социальной защиты — расстрел[102]. После подобных заявлений «Ленинградская правда» с полным правом писала: «Обвинительная власть центр тяжести дела усматривает в том, что насилие, совершенное группой хулиганов, должно рассматриваться как бандитизм»[103]. При этом следует учитывать, что бандитизм считался одним из наиболее тяжких преступлений и входил в число государственных правонарушений.

В ходе судебного разбирательства страсти нагнетались еще сильнее. Брату одного из обвиняемых, Н. Кочергину, приписывалась роль «идеолога чубаровщины», так как он осмелился усомниться в правильности предъявленного «чубаровцам» обвинения. Кочергин совершенно обоснованно предполагал, что их необходимо судить за групповое изнасилование, а отнюдь не за бандитизм, как этого хотели представители ленинградского правосудия. Их действия ярко демонстрировали абсурдность положения советского уголовного права 20-х гг. о возможности квалифицировать вид преступления по аналогии. Это привело к вопиющим нарушениям прав обвиняемых. Но опасность событий, развернувшихся в Ленинграде в 1926 г. в период суда над чубаровцами, коренилась не только в юридическом нонсенсе, который, кстати сказать, стоил жизни семи участникам преступления, несмотря на то, что пострадавшая осталась жива. Был создан прецедент. Он позволил возводить любое хулиганское проявление в ранг политического преступления.

На суде упорно проводилась мысль, что «чубаровские главари» — люди социально чуждые, что они опасны социалистическому строю, что их действия были направлены против комсомолки. Кроме того, как отметил американский исследователь Э. Найман, «чубаровский» процесс должен был послужить одним из доказательств правильности только что состоявшегося разгрома зиновьевской оппозиции в Ленинграде, которая, помимо всех остальных приписываемых ей грехов, не сумела обратить должное внимание на молодежь города[104]. Все это придавало процессу политический оттенок. Не удивительно, что некоторые чубаровцы, по воспоминаниям известного ленинградского краеведа Н. П. Анциферова, отбывали наказание вместе с политическими заключенными[105]. Нормативные и нормализующие суждения власти, позволившие вынести подобного характера судебное решение, способствовали формированию и новой ментальной нормы — полная ликвидация политических противников существующего строя позволит уничтожить любой вид преступлений.

Чубаровское дело стало своеобразным рубежом в политике установления морально-правовой нормы, которая могла бы регулировать как появление, так и ликвидацию тех или иных видов преступлений или маркировать их природу. Пролетаризация хулиганства и многих других видов правонарушений продемонстрировала абсурдность утопических представлений об аномальном поведении рабочих как о протесте против социальных условий буржуазного общества. Стратегическим направлением большевистской политики во второй половине 20-х гг. стало свертывание НЭПа и санкционированное государством ограбление и притеснение нэпманов, против которых якобы была направлена энергия затосковавшей по временам военного коммунизма рабочей молодежи. Таким образом, власть сама вновь стала субъектом девиаций, приписываемых ранее людям, недовольным НЭПом. Заняв эту нишу, государственные и идеологические структуры стали искать в преступлениях, совершаемых рабочими, не социальный, а политический подтекст. Объявив хулиганство почти политическим преступлением, склонность к которому в первую очередь проявляли лица, не достигшие должного уровня пролетарского сознания, они принялись активно искоренять этот вид правонарушений в Ленинграде.

На многих предприятиях города в 1926–1927 гг. появились рабочие дружины, на «Красном путиловце» дружинникам даже выдали оружие. И следует признать, что рейды по улицам города возымели свое воздействие — к концу 20-х гг. в Ленинграде стало заметно спокойнее. Действительно, к этому времени даже такие твердокаменные коммунисты, как Сольц, прямо заявляли, что «к современному хулиганству не может быть ни добродушного, ни мягкого отношения»[106]. А почти официальное признание хулигана классовым врагом позволило применять к нему и достаточно жесткие правовые меры, подобные тем, что были предусмотрены постановлением СНК РСФСР от 17 июля 1929 г. «О предоставлении комиссиям по делам несовершеннолетних права помещать правонарушителей в возрасте от 14 до 16 лет в трудовые дома для несовершеннолетних нарушителей НКВД СССР». В постановлении, правда, отмечалось, что сначала должны использоваться «медико-педагогические» меры[107]. Но на практике эти меры были сведены до минимума.

Но даже такой подход не приостановил процесса превращения хулигана в характерную фигуру рабочих кварталов Ленинграда. К началу 30-х гг. оформился новый тип нарушителя общественного порядка. Современники писали о нем: «Это человек человеком, чаще всего даже «свой парень». С рабочим номером и профбилетом в кармане». Правда, как подчеркивал журнал «Красная нива» в 1928 г., «его ореол — буза, мат, скандал, мордобой. Его царство — пивная, бульвар, клуб, киношка. Это он — король окраин, гроза темных переулков»[108]. Дальнейшей пролетаризации хулигана способствовала политика форсированной индустриализации и насильственной коллективизации. За 1926–1932 гг. численность населения Ленинграда увеличилась почти в два раза.

Обострилась жилищная проблема. Большинству приезжих, и прежде всего молодым людям, приходилось жить в ночлежках и общежитиях. Ночлежные дома и до революции были скопищем представителей преступной среды. Мало что изменилось и в социалистическом Ленинграде. Обследовав обстановку в одной из ночлежек, бригада ленинградских медиков писала, что там царит атмосфера «пьянства, воровства и преступлений»[109]. В 1935 г. начальник ленинградской милиции в служебной записке на имя председателя Ленсовета И. Ф. Кадацкого называл ночлежные дома города «очагами, где ютится преступный беспаспортный и деклассированный элемент»[110]. Немногим лучше оказалась обстановка и в многочисленных общежитиях Ленинграда. Проведенное в 1937 г. обследование показало, что в этих временных прибежищах многих приезжих «имеет место пьянство, хулиганство, драки, прививается нечистоплотность и некультурность»[111]. Общежития, в первую очередь рабочие, становились питомниками по выращиванию хулиганов в Ленинграде в 30-е гг. Особенно много неприятностей они доставляли окрестным жителям в праздничные дни. Об этом свидетельствуют ежедневные милицейские сводки, поступавшие в обком ВКП(б) начиная с 1934 г. Наряды милиции постоянно дежурили в праздники в общежитиях «Красного треугольника», завода «Большевик», Мясокомбината.