Глеб Скороходов - Леонид Утесов. Друзья и враги

• Название: Леонид Утесов. Друзья и враги
• Автор: Глеб Скороходов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Новая книга известного телеведущего и киноведа Глеба Скороходова приоткрывает дверь во внутренний мир Леонида Утесова. Кого знаменитый артист считал своими друзьями? Кто был непримиримым врагом «певца джаза»? Любовь и ненависть, трудности и их преодоление, невообразимый успех и Об этом и многом другом вы узнаете из книги, которую держите в руках.

---

Глеб Скороходов Леонид Утесов. Друзья и враги

Всё... – следствие искусства. Если что-то не имеет к искусству отношения, этого не существует.

Винсент Ван Гог

Объяснительная записка

В издательстве меня предупредили:

– Ваша рукопись предназначается для нашей новой серии «Салон изящных искусств».

Пришлось рыскать по словарям, а что, собственно, понимается под «изящными искусствами». Самое подробное толкование, как всегда, у Владимира Даля. Он объясняет, что изящное – понятие о красоте, соразмерности и вкусе, а изящные искусства объединяют музыку, живопись, литературу и прочее. Словарь С. Ожегова более краток. Под изяществом он подразумевает тонкое и строгое соответствие, отвечающее требованиям художественного вкуса, и в качестве примеров приводит «изящный почерк», «изящное платье» и «изящную девушку». А понятие «изящная литература» считает устаревшим, предлагая ныне именовать ее «художественной».

Все эти теоретические изыскания поставили автора в тупик. Несомненно, герои моей книги занимались изящным искусством: писали стихи, рассказы, пьесы, музыку или исполняли это со сценических подмостков. Но простите, а куда отнести все, что я собирался написать о них, их судьбе, далеко не изящных событиях их жизни, документальных и на документах основанных? Не говорю уже о том, что изложение всего перечисленного никак не может тягаться с изящными девушками и их такими же платьями, да и вообще даже к устаревшей изящной литературе никак не относится.

И тогда автор принял решение: все написанное им отделить от подлинно изящного, сделать героев книги гостями салона и дать им возможность познакомить всех с тем, что они сочиняли. Специально для этого устроить при салоне библиотеку раритетов, где на воображаемых полках разместятся не опубликованные прежде рассказы, стихи, басни, пьесы, письма и прочее. Таким образом, читатели смогут выбрать то, что их заинтересует, а при желании ознакомиться и с тем, как это изящное рождалось.

С надеждой на благосклонность

Г. Скороходов

Николай Эрдман

«Виноват, уберите секиру!»

Приходилось читать, что, после того как в 1933 году Николая Эрдмана арестовали и он провел три года в ссылке, его сломали. Ничего равного своим пьесам «Мандат» и «Самоубийца» – классике отечественной сатирической драматургии – он не написал.

Не могу с этим согласиться. Действительно, как Николай Робертович объявил в письме из заключения: «Писать пьесу не имеет смысла. Для меня закрыли двери всех театров», так ни на одно многоактное произведение больше не замахивался. Но значило ли это, что его сломали, – сомнительно.

Судите сами. В 1939 году он пишет для Леонида Утесова сатирическую комедию в одном действии «Царевна Несмеяна». Сама идея сочинить в ту пору такое могла прийти в голову далеко не сломленному человеку. Она была не только смелой, но и крамольной. Говорить со сцены в конце тридцатых годов, что кому-то совсем не до смеха, когда лучший друг физкультурников, артистов, пожарников и ученых громогласно провозгласил: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей!»? Когда из каждого окна надрывались радио и грампластинки: «Радостно год за годом в нашей веселой стране», «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей»? Когда на эстраде и киноэкранах распевали хоровые коллективы: «Недаром нам солнце смеется и ветер веселый поет», «Каждый может стать моложе, если ветра веселого хлебнуть»? И удивлялись: «Ну как не запеть в молодежной стране», которая «бежит и весело хлопочет»? Когда смех делается главным критерием жизни, ведь даже «Если милый не смеется, трудно милого любить».

Эту великую мысль о всесоюзном веселье в 1937– 1940 годах всемерно утверждали те, кто из кожи лез вон, чтобы отметиться в кругах, которые могли еженощно послать туда, где уже никак не запеть. Арифметика тут простая, хоть ничего и не гарантирующая.

Труднее понять человека, который уже узнал, почем фунт лиха, и делает в своей пьесе героиней ту, которая смеяться не хочет. Не хочет, и все тут, а каждого, кто попытается ее рассмешить и не сделает этого, ждет веселенький финал – «усекновение головы». И уж совсем ни в какие ворота – заставить царевну засмеяться в этой пьесе так никому и не удается. Вопреки сказке, что не становится былью.

Летом 1940 года в джазе Утесова приступили к репетициям. Эрдман прочел «Несмеяну» оркестру. Как всегда в своем стиле – ровным голосом, без единой улыбки. Музыканты смеялись до упаду. Распределили роли: Утесов – Ведущий и Боцман, Эдит Утесова – Царевна, Царь Горох – Аркадий Котлярский, Палач – Николай Самошников.

В Главрепертком (Главное управление по контролю за репертуаром – так называлось цензурное отделение, работавшее при НКВД) Леонид Осипович пьесу повез сам, больше всего, по его словам, опасаясь за финал, где после неудачной попытки рассмешить Царевну Боцман слышит приказ Гороха:

– Отсечь ему голову!

В отчаянии Боцман опускается на заранее приготовленную плаху.

– Зачем же вы так некультурно поступаете? – укоряет его Палач, стоящий рядом с секирой наготове. – Вот вы на нее садитесь, а потом голову будете класть!

Но Боцман просит дать ему еще одну, последнюю попытку и поет «Куплеты под секирой». Куплеты, не потерявшие и сегодня (сколько лет спустя?) злободневности, – радостный признак устойчивости государства Российского. Вот они:

Извините меня за нахальство,
Но поведать хотел бы я миру,
Что творит в учрежденьях начальство...
Виноват, уберите секиру.
И от вас я, конечно, не скрою,
Как порой получают квартиру.
Познакомиться надо с женою...
Виноват, уберите секиру.

Наш кассир на растрату решился,
И беда угрожала кассиру.
И тогда наш кассир поделился...
Виноват, уберите секиру.

У поэта способностей нету,
Зря насилует бедную лиру.
Так за что же, скажите, поэту...
Виноват, уберите секиру.

Я за правду готов хоть на плаху,
Сочиняю на язвы сатиру
И бичую, бичую без страху...
Виноват, уберите секиру!

И цензор, конечно, все это немедленно запретил? Ничего подобного! Не знаю, может быть, он потерял бдительность после визита Леонида Осиповича, сумевшего на этот раз без труда и не единожды его рассмешить? Утесов умел это делать, считая себя прирожденным клоуном. Во всяком случае, цензор (эту должность в те годы официоз элегантно именовал «политредактором»), получив пьесу для прочтения 23 июля, на следующий же день ее разрешил. И на невиданно большой срок – до 31 мая 1941 года! А в «Куплетах под секирой» вычеркнул только одну строчку, показавшуюся ему грубой, – «Извините меня за нахальство». И все. Ни одной помарки!

И вот настал день сдачи готового спектакля. Он должен был идти в первом отделении утесовского концерта. Второе – целиком песенное. Город уже увешан афишами, на заборах «Эрмитажа» щиты с названием комедии, в «Вечерней Москве» в каждом номере анонсы предстоящей премьеры. На ее приемку пришли три представителя Главреперткома, несколько работников Комитета по делам искусств во главе с заместителем его председателя, некие мало кому известные официальные лица из горкома и Моссовета и, наконец, друзья, знакомые, родственники музыкантов и Утесова.

Принимался спектакль великолепно. Николай Эрдман и его соавтор Михаил Вольпин хорошо знали богатые возможности Утесова и максимально использовали их. Они написали комедию, в которой нашлось место и фарсу, и клоунаде, и шутовству, и лирике, комедию, в которой многочисленные репризы мгновенно вызывали взрывы смеха.

Корабль, сооруженный на сцене, отправляется в тридевятое царство за ценным призом, получить который Боцман дает гарантию: ему известны все законы смешного.

«В кино смешнее всего, когда свисток глотают или когда в тесто садятся, – делится он своими наблюдениями. – У куплетистов, когда про тещу поют, а у клоунов, когда по морде дают. Потом, конечно, очень смешна игра слов и, конечно, разные акценты. Вот мне и думается, если бы поставить такой глубоко комический, синтетический спектакль. Скажем, проглотить свисток, подойти к теще, дать ей по морде, тестю тоже дать по морде, сесть на него и сказать с еврейским акцентом игру слов: „Знаете на чем я сижу? На тесте!“ Спорю, с хохоту все помрут».

Разумеется, авторы не могли обойтись без идейного обоснования своей комедии. И хотя борьба с безыдейностью еще была впереди, они нашли форму, что давала возможность не столько поучать, сколько обличать. В их пьесе лишь один не буффонный, а сатирический монолог, с которым Утесов обращался к зрителю: «Наш народ любит и понимает острое слово и веселую шутку. Но странное дело. Всюду, где, если так можно выразиться, делается смех – в редакцию юмористического журнала, в комедийный театр, в эстрадное руководство, в бесконечные инстанции, по которым путешествует киносценарий, – всюду проникают трамвайные жабы, эти замороженные судаки, фаршированные скукой, эти палачи смеха!»