Журнал «Если» - «Если», 1992 № 02

• Название: «Если», 1992 № 02
• Автор: Журнал «Если»
• Издательство: Газета «Московские новости»
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1992

Карин Андерсон. Тартесский договор.

Павел Гуревич. Цена предвидения.

Клиффорд Саймак. Способ перемещения. Роман.

Леонард Никишин. Мы неизбежно встретимся. Вопрос где и когда?

Филипп К. Дик. Самозванец.

Александр Рубцов. Тоска по Акакию Акакиевичу.

Роберт Шекли. Рабы времени.

Роберт Хайнлайн. Кукловоды. Роман.

Александр Асмолов. Бремя свободы.

Александр Корженевский. Если бы Хайнлайн стал президентом.

---

«Голубизна и высота. Чистота. Застывшая голубизна. Шум воды. Звезды над головой. Обнаженная земля. Раздающийся с высоты смех и грусть. Грустный смех. Наши действия лишены мудрости. Мысли лишены твердости…»

Буквы были похожи на маленьких танцующих уродцев. Я с трудом разбирал слова:

«… и объема. Нет ни начала, ни конца. Вечность и бесконечность. Голубая вечность. Погоня за несуществующим. Несуществующее — это пустота. Голая пустота. Разговор — ничто. Дела — пустота. Где найти нечто — пустое? Нигде, таков ответ. Высокий, голубой и пустой».

Это был бессмысленный набор слов, тарабарщина, почище бреда Роско. Я извлек страницу из середины: в верхнем углу значился номер «52». А дальше шло:

«…далеко — не близко. Дали глубоки. Не коротки, не длинны, но глубоки. Некоторые бездонны. И не могут быть измерены. Нет средства их измерить. Пурпурные дали глубже всех. Никто не идет в пурпурную даль. Пурпур — это путь в никуда».

Я положил листы обратно в шкатулку и закрыл крышку. Сумасшествие, думал я, жить жизнью наивного безумца в заколдованной древнегреческой долине. И бедная Сара отправилась тем же путем. Ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь.

Я едва удержался от яростного крика.

Найт чувствовал себя счастливым, когда писал эту ерунду. Его это совершенно не волновала ценность его «творений». Он замкнулся в скорлупе выдуманного счастья, как червячок тутового шелкопряда в своем коконе, скованный паутиной заблуждений, считая, что достиг цели своей жизни. Самодовольный слепец, не подозревающий, что и цель может оказаться иллюзией.

Если бы Свистун был сейчас со мной!.. Впрочем, я и так знал, что бы он сказал. «Не должен вмешиваться, — наверное, прогудел бы он, — не должен встревать». Свистун говорил о судьбе. А что такое судьба? Записана ли она в генетическом коде человека или на звездах? Указано ли на ее невидимых скрижалях, как должен поступать человек, что он будет желать, что он будет делать, чтобы найти самую заветную свою мечту?

Все мои спутники уже достигли своего неясного и непостижимого миража, манившего их издалека. Возможно, им это удалось, потому что каждый из них знал или догадывался, что нужно искать. А я? Что искал я? Я попытался представить, чего я хочу… и не сумел.

Утром мы нашли куклу Тэкка — на том же месте, недалеко от тропы, где она и была брошена. До этого дня у меня не было возможности как следует рассмотреть ее. Теперь у меня хватало времени, чтобы разглядеть куклу во всех деталях, испытать на себе завораживающее влияние странного выражения грусти, запечатленного на ее грубом лице. Одно из двух, думал я: либо тот, кто вырезал куклу, был невежественным дикарем, случайно ухитрившимся придать ее лицу выражение грусти, либо искусснейшим мастером, способным несколькими скупыми штрихами передать дереву отчаяние и терзания разумного существа, стоящего лицом к лицу с тайнами вселенной и дерзнувшего разгадать их.

Это было не совсем человеческое лицо, но достаточно близкое к человеческому. Его можно было даже отнести к земной расе. Это было лицо человека, искаженное потрясением, вызванным грандиозной истиной, — и, очевидно, истиной, познанной не в результате целенаправленного поиска, а словно внезапно обрушившейся на него. Рассмотрев куклу, я хотел было отбросить ее в сторону, но неожиданно обнаружил, что не могу этого сделать. Она словно пустила в меня корни и не отпускала. Кукла как будто нашла во мне убежище и, заняв его, уже не хотела покидать. Я стоял, сжимая ее в кулаке, и пытался отшвырнуть от себя, но мои пальцы не могли разомкнуться.

Мне пришло в голову, что нечто подобное произошло и с Тэкком; единственное отличие состояло в том, что он добровольно подчинился ее власти. Мадонной назвала ее Сара: может быть, она была права, хотя я так не считал.

Теперь я пошел по тропе, подобно Тэкку, прижимая к себе этого проклятого деревянного идола и укоряя себя, но не столько за то, что у меня не хватает сил избавиться от куклы, сколько за то, что я поневоле становлюсь похожим на монаха, — человека, которого я органически не выносил и глубоко презирал.

…По прошествии нескольких дней, скорее от скуки, нежели из любопытства, я снова открыл шкатулку и извлек рукопись Найта. Мне стоило большого труда разобрать и расшифровать его каракули. Я вникал в ее содержание, как в забытом Богом монастыре дотошный историк копается в пыльных манускриптах, исследуя дюйм за дюймом пергаментный свиток, и доискивается, как мне представлялось, не столько до какой-нибудь сенсационной тайны, сколько старается понять человека, исписавшего такую груду бумаги, проследить маршрут блужданий человеческого духа на пути к истине, скрывающейся где-то в глубинах подсознания.

Но лишь на десятый вечер, когда мы были уже в двух переходах от пустыни, я, наконец, наткнулся на отрывок, показавшийся мне не лишенным смысла:

«… А эти ищут голубого и багрового знания. Они ищут его по всей вселенной. Они ловят все, что может быть известно или придумано. Не только голубое и багровое, но весь спектр знаний. Они ставят ловушки на одиноких планетах, затерянных в бездне пространства и времени. В синеве времени. Знания ловятся деревьями, и, пойманные, они складируются и хранятся до сбора золотого урожая. Огромные сады могучих деревьев протают синеву, на мши погружаясь в нее, пропитываясь мыслями и знаниями. Так иные планеты впитывают золото солнечного света. Эти знания — их плоды. Плоды многообразны. Они круглы и продолговаты, тверды и мягки. Они и голубы, и золотисты, и багряны. Иногда красны. Они созревают и падают. И их собирают. Потому что урожай — это время сбора, а созревание — время роста. И голубое, и золотистое…»

Здесь Найт снова впал в бессвязный бред, который, как и во всей рукописи, преимущественно выражался в бесконечном перечислении оттенков цвета, разновидностей форм и размеров.

Я отложил рукопись и присел у костра, лихорадочно обдумывая, какой же смысл скрывается за содержанием этого отрывка. Был ли он случайным порождением больного воображения, также, как и весь текст в целом? Или представлял собой плод временного озарения, во время которого Найт успел изложить важный факт, затуманенный пеленой его воображения. А, может быть, Найт вовсе и не был таким сумасшедшим, каким казался, и вся эта рукописная галиматья была не более чем искуссным камуфляжем, за которым скрывалось тайное послание, предназначенное для того, в чьих руках волею судьбы окажется рукопись?

Но если в отрывке действительно содержалось замаскированное послание, тут же возникал вопрос: как Найту удалось об этом узнать? Были ли в городе какие-то записи, из которых он почерпнул сведения, проливающие свет на историю планеты? Или он говорил с кем-то, кто объяснил ему, для чего планета превращена в гигантский сад? А, может быть, правду удалось раскопать Роско? Ведь Роско, помимо всего прочего, был еще и роботом-телепатом. Но честно говоря, вряд ли кто-нибудь сейчас разглядел в нем феноменальные способности. Роско пристроился рядом со мной и по-прежнему вычерчивал пальцем на расчищенном пятачке земли какие-то символы, бормоча себе под нос.

На следующее утро мы возобновили поход.

Шли быстро. Мы пересекли поле, где я дрался с кентавром, и двинулись дальше, не делая привалов, к ущелью, в котором мы нашли Старину Пэйнта.

Я часто воображал, что покинувшие нас попутчики все еще с нами. Нас сопровождали их тени. Вот она — кавалькада призраков: Сара верхом на Старине Пэйнте; Тэкк, закутанный в коричневую сутану, ковыляет, поддерживая под руку спотыкающегося и трясущегося Джорджа Смита; Свистун, наш вечный дозорный, рыщущий далеко впереди. Иногда я что-то кричу ему, позабыв, что он ушел слишком далеко и не сможет меня услышать. Иногда, поддаваясь игре воображения, я действительно начинал верить, что они с нами, и лишь очнувшись, обнаруживал, что рядом никого нет, кроме безумного робота.

Кукла Тэкка уже больше не прилипала к руке. Так что при желании я мог бы от нее легко отделаться, но все же нес ее с собой. Я не знал, зачем это делаю, — просто так было нужно. Вечерами я подолгу рассматривал ее, иногда с отвращением, иногда подпадая под ее очарование, но с каждым днем моя антипатия к ней все более ослабевала, а притягательная сила ее обаяния брала верх. И я продолжал проводить вечера, глядя в лицо куклы с надеждой, что в один прекрасный день смогу постичь мудрость, заключенную в ней.

Временами я вновь обращался к рукописи. Текст был все таким же бессвязным, и только в самом конце встретилась фраза:

«…Деревья — это вершины. Деревья достигают высот. Вечно неудовлетворенные, всегда ненасытные. Все, что я пишу о деревьях и пойманном знании, — истинно. Их вершины туманны. Голубой туман…»

ВСЕ, ЧТО Я ПИШУ О ДЕРЕВЬЯХ И ПОЙМАННОМ ЗНАНИИ, — ИСТИННО…