Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том I

• Название: Давид Копперфильд. Том I
• Автор: Чарльз Диккенс
• Издательство: Латгосиздат, Рига, 1949
• Жанр: Классическая проза

«Жизнь Дэвида Копперфилда» — поистине самый популярный роман Диккенса. Роман, переведенный на все языки мира, экранизировавшийся десятки раз — и по-прежнему завораживающий читателя своей простотой и совершенством.

Это — история молодого человека, готового преодолеть любые преграды, претерпеть любые лишения и ради любви совершить самые отчаянные и смелые поступки. История бесконечно обаятельного Дэвида, гротескно ничтожного Урии и милой прелестной Доры. История, воплотившая в себе очарование «старой доброй Англии», ностальгию по которой поразительным образом испытывают сегодня люди, живущие в разных странах на разных континентах.

Издание дополнено примечаниями.

---

— Ну что ж, мэм, — с веселым видом заговорил доктор, — я вовсе не такой уж фанатик своих планов и сам могу менять их. Если мистер Джек Мэлдон приедет по болезни домой, то мы не позволим ему вернуться снова в Индию и постараемся отыскать для него более подходящую службу на родине.

На Старого Полководца великодушные слова доктора произвели такое сильное впечатление (о, конечно, он их ее ждал и не добивался!), что он смог только произнести: «Подобное великодушие похоже именно на вас». Тут она начала целовать ручку веера и кокетливо похлопывать им по руке своего добрейшего зятя. Вслед за этим маменька принялась нежно журить свою дочку Анни за то, что она не проявляет чувства благодарности к своему мужу за доброту, оказанную им, — конечно, ради нее, — товарищу ее детских лет. Кончил Старый Полководец тем, что сообщил нам некоторые подробности о других членах своего семейства, которые, видимо, также были достойны поддержки.

Все время, пока она ораторствовала, ее дочь Анни сидела молча, потупив глаза в землю. Мистер Уикфильд не сводил с нее глаз. Мне кажется, ему и в голову не приходило, что кто-нибудь может следить и за ним самим, до того он был поглощен своими собственными наблюдениями и мыслями, связанными с ними. Но когда миссис Марклегем наконец замолчала, он спросил ее, что именно пишет мистер Джек Мэлдон о себе и кому он пишет.

— Да вот оно, это самое письмо, — промолвила маменька, беря его через голову доктора с камина. — Тут он, милый, жалуется и самому доктору… Где же это место?.. Нашла. «К сожалению, должен сообщить вам, что здоровье мое в очень плохом состоянии, и я боюсь, что буду принужден временно вернуться на родину. Это единственная надежда поправить свое здоровье». Ясно, что для бедняги это, конечно, единственная надежда поправиться. Но в письме к Анни это еще яснее сказано… Анни, покажите-ка мне еще ваше письмо.

— Не сейчас, маменька, — вполголоса взмолилась та.

— Дорогая моя, вы в некоторых отношениях самый странный человек на свете, и до чего только вы равнодушны к горестям вашей cобственной семьи! Я уверена, что мы так никогда ничего и не узнали бы об этом письме, не потребуй я его от вас. Неужели, душа моя, вы думаете, что этим вы оказываете доверие своему мужу? Удивляюсь! Вы не так должны были бы поступать.

Анни неохотно достала письмо, и когда я передавал ею миссис Марклегем, то видел, как дрожит рука ее дочери.

— Теперь отыщем это место, — проговорил Старый Полководец, надевая очки. — «Воспоминание о былых днях, любимая моя Анни…» и так далее. Нет, не то… «Милейший старый проктор…» Кто бы это мог быть?.. До чего неразборчив почерк у вашего кузена, Анни!.. Ах я, старая дура! Да ведь это не «проктор», а «доктор»! «Милейший»! Да какой еще милейший!

Тут маменька снова с помощью своего веера послала воздушный поцелуй доктору, а тот глядел на нас, безмятежный и довольный.

— Ах, вот наконец это место! — обьявил Старый Полководец. — «Вы не будете удивлены, Анни, когда скажу вам, что, выстрадав столько здесь, я решил во что бы то ни стало уехать отсюда. Если будет возможно, возьму отпуск по болезни; если не добьюсь этого, совсем выйду в отставку. То, что я вытерпел в здешних местах и продолжаю терпеть, просто невыносимо…» А не будь великодушного порыва этого лучшего из людей, — закончила маменька, снова посылая доктору воздушный поцелуи своим веером, — невыносимо было бы и мне думать о муках бедного Джека.

Мистер Уикфильд не проронил ни слова, хотя Старый Полководец и бросал на него взгляды, как бы приглашая высказаться по поводу полученных вестей; но адвокат сурово молчал, устремив глаза в землю. Разговор давно уже перешел на другие темы, а мистер Уикфильд все продолжал сидеть также безмолвно и только время от времени задумчиво поглядывал то на доктора, то на его жену.

Доктор Стронг был большой любитель музыки, а Агнесса и миссис Стронг — обе пели прекрасно и с большим выражением. В этот вечер они исполняли дуэты, играли на рояле в четыре руки, — словом, получился настоящий маленький концерт. Но в этот вечер мне бросились в глаза две вещи: во-первых, что между миссис Стронг (хотя к ней скоро и вернулось самообладание) и старым адвокатом чувствовалось какая-то неловкость, совершенно отдалявшая их друг от друга, а во-вторых, мистеру Уикфильду, видимо, была не по душе близость между его Агнессой и женой доктора. Тут, должен признаться, я впервые, вспомнив все происходившее тогда, при отъезде Мэлдона, посмотрел на это другими глазами, и беспокойное чувство закралось в мою душу. Красота миссис Стронг мне уже не казалась такой невинной, и я с каким-то предубеждением стал относиться к ее прирожденной грации и прелестной манере себя держать. Когда я видел рядом с ней нашу чудесную, чистую Агнессу, мне начала приходить в голову мысль, что дружба эта для нее совсем неподходящая.

Однако обе подруги черпали в этой дружбе столько радости и веселья, что благодаря этому вечер наш пролетел совсем незаметно. В конце вечера произошел инцидент, который врезался в мою память. Агнесса, прощаясь с Анни, только что собиралась обнять и поцеловать ее, как мистер Уикфильд, будто случайно очутившись между ними, быстро отвел дочь от подруги. Тут на лице миссис Стронг я увидел то самое выражение, которое ужаснуло меня тогда, в час отъезда в Индию ее кузена.

На следующее утро я должен был покинуть старый дом, где царила Агнесса. Естественно, я не мог думать ни о чем другом. «Конечно, — утешал я себя, — скоро я опять вернусь сюда и не раз, быть может, буду еще ночевать в своей бывшей комнате», но тем не менее я чувствовал, что прожитое в этом доме время ушло безвозвратно. Когда я укладывал свои книги и вещи для отправки их в Дувр, я делал над собою большое усилие, чтобы не показать Уриа Гиппу, до чего мне тяжело. А он так лез из кожи, помогая мне, что у меня невольно мелькнула мысль: «Как он рад моему отъезду!»

Простился я с Агнессой и ее отцом, притворяясь равнодушным и твердым, как и подобает быть мужчине, и занял в почтовой карсте иное место рядом с кучером. Помню, проезжая городом, я до того был растроган, так полон всепрощения, что едва не поклонился своему старинному врагу мяснику и не бросил ему на водку пять шиллингов. Но у него был такой свирепый вид, когда он, стоя у себя в лавке, скоблил какой-то большой чурбан, и вообще вся его наружность так мало выиграла от потери выбитого мною переднего зуба, что я все-таки решил не делать первого шага к примирению.

Помню, что все помыслы мои, когда мы покатили по большой дороге, были направлены на то, чтобы казаться кучеру как можно старше, и я, считая, что самым характерным признаком взрослого мужчины служит бас, изо всех сил старался басить.

— Вы, сэр, едете в Лондон? — осведомился кучер.

— Да, Вильям, — ответил я снисходительным тоном (я его знал), — сначала я еду в Лондон, а оттуда с Суффолк.

— Едете охотиться, сэр? — продолжал спрашивать кучер.

Он знал не хуже меня, что охотиться в это время года так же возможно, как, например, отправиться в Суффолк на ловлю китов, но тем не менее, вопрос его польстил мне.

— Не знаю еще, буду ли я там охотиться, — ответил я таким тоном, как будто действительно еще не решил этого.

— Говорят, что дичь там очень напугана, — заявил Вильям.

— Я тоже об этом слыхал, — согласился я.

— А вы сами родом из Суффолка, сэр?

— Да, — ответил я с важностью, — Суффолк — моя родина.

— Слыхал, что там у вас необыкновенно вкусные яблоки, запеченные в тесте, — не унимался кучер.

Я, по правде сказать, ничего не знал об этом, но, считая, что я должен поддержать честь своего родного края, утвердительно кивнул головой, как бы говоря: «Да еще какие!»

— А суффолкские рабочие лошади — вот это, скажу я вам, — скот! — воскликнул Вильям. — Хорошему тамошнему коню и цены нет… А вам, сэр, не приходилось ли самим выращивать суффолкских лошадок?

— Н… нет, — ответил я, — не случалось.

— А вот сзади меня сидит джентльмен, так он, бьюсь об заклад, выращивал их целыми табунами, — объявил Вильям.

Джентльмен, о котором шла речь, малопривлекательно косил одним глазом и обладал сильно выдающимся вперед подбородком. На нем была высокая белая шляпа с полями, панталоны темного цвета, в обтяжку, с бесчисленным количеством пуговиц (они, кажется, шли по боковому шву вдоль всей ноги). Подбородок его торчал над плечом кучера так низко от меня, что его дыхание щекотало мне затылок, а когда я обернулся, то заметил, что он своим некосящим глазом поглядывает на наших лошадей с видом знатока.

— Правду ведь я говорю? — обратился к нему Вильям.

— А в чем дело? — спросил садящий за нами джентльмен.

— Да я говорю, что вы целыми табунами выращивали суффолкских лошадок.

— Еще бы! — сказал джентльмен. — Вообще нет таких пород лошадей и собак, каких бы я не выращивал. Есть люди, для которых лошади и собаки — прихоть, а для меня они еда и питье, и дом, и жена, и дети… чтение, и письмо, и арифметика, табак и сон.