Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том I

• Название: Давид Копперфильд. Том I
• Автор: Чарльз Диккенс
• Издательство: Латгосиздат, Рига, 1949
• Жанр: Классическая проза

«Жизнь Дэвида Копперфилда» — поистине самый популярный роман Диккенса. Роман, переведенный на все языки мира, экранизировавшийся десятки раз — и по-прежнему завораживающий читателя своей простотой и совершенством.

Это — история молодого человека, готового преодолеть любые преграды, претерпеть любые лишения и ради любви совершить самые отчаянные и смелые поступки. История бесконечно обаятельного Дэвида, гротескно ничтожного Урии и милой прелестной Доры. История, воплотившая в себе очарование «старой доброй Англии», ностальгию по которой поразительным образом испытывают сегодня люди, живущие в разных странах на разных континентах.

Издание дополнено примечаниями.

---

Мистер Дик пристально посмотрел на меня, как бы желая убедиться, действительно ли я похож на Каина.

— И у них там была еще женщина с языческим именем. Так вот эта самая Пиготтти, видите ли, также не находит ничего лучшего сделать, как, и свою очередь, выйти замуж, как будто у нее на глазах не было красноречивого примера, сколько зла получается всегда из-за замужества. Так нет же! Ей нужно было, как рассказывает мальчик, и самой сделать такую же глупость. Хочу надеяться, что ее супруг окажется одним из тех милых муженьков, которые колотят своих жен кочергой. О таких часто пишут в газетах.

Я не мог вынести, чтобы так говорили о моей любимой няне да, к тому же, еще делали на ее счет подобные пожелания, и потому я тут же стал уверять бабушку, что она совершенно заблуждается относительно Пиготти и что на свете нет лучше, искреннее, вернее, преданнее и самоотверженнее друга и слуги, чем моя бывшая няня. Я рассказав бабушке, как Пиготти всегда горячо любила нас с матушкой, как матушка перед смертью с благодарностью поцеловала ее и умерла у нее на руках. Я хотел еще прибавить, что смотрю на дом Пиготти, как на свой собственный, что все ее — мое и что я только потому не пошел к ней, что, зная ее материальное положение, боялся обременить собой… Но я не был в силах докончить того, что порывался сказать, и, закрыв лицо руками, опустил голову на стол.

— Ну, хорошо, — промолвила бабушка, — мальчик прав, что заступается за своих близких… Дженет! Ослы!..

Я совершенно уверен, что не будь этих злополучных ослов, мы с бабушкой тогда же сблизились бы, так как она положила свою руку на мое плечо, и я тут так расхрабрился, что мне захотелось броситься ей на шею и просить ее покровительства. И вот, эти ослы и бабушкино возбужденное состояние после схватки на лужайке на время отодвинули все нежные чувства. Бабушка до самого чая, не переставая, с негодованием говорила мистеру Дику о том, что намерена обратиться к отечественным законам и предъявить судебные иски ко всем дуврским владельцам ослов.

После чая мы сидели у окна, очевидно ожидая новых вражеских нападений, (так, по крайней мере, мне казалось по суровому выражению лица бабушки). С наступлением сумерек Дженет опустила шторы, зажгла свечи и поставила на стол доску для игры в трик-трак[39].

— А теперь, мистер Дик, — проговорила бабушка с важным видом и с поднятым снова вверх указательным пальцем, — я хочу обратиться к вам еще за одним советом. Взгляните на этого ребенка.

— Сына Давида? — спросил мистер Дик, внимательно и вместе с тем с недоумением глядя на бабушку.

— Именно, — ответила она. — Скажите, что бы вы сделали теперь с ним?

— С сыном Давида? — переспросил мистер Дик.

— Да, с сыном Давида.

— Гм, — промычал мистер Дик, — что бы я… Да я уложил бы его в постель.

— Дженет! — закричала бабушка с таким же торжествующим видом, какой я уже заметил у нее и раньше. — Мистер Дик всегда советует нам то, что надо. Если постель для мальчика готова, отведите его спать.

Как только Дженет доложила, что постель готова, меня сейчас же повели укладывать спать. Повели ласково, но всетаки как пленника: бабушка шла впереди, и Дженет замыкала шествие. Одно только обстоятельство пробудило во мне некоторые надежды: бабушка, остановившись на лестнице, спросила Дженет, отчего это пахнет гарью. Та ей ответила, что, сжигая мою сорочку, она приготовила из нее трут. Но в моей комнате не оказалось иной одежды, кроме той груды вещей, какая была на мне после ванны. Меня оставили с маленьким огарком, который, по словам бабушки, мог гореть ровно пять минут, и заперли мою дверь на ключ. Обдумывая все это, я решил, что бабушка, совершенно не знавшая меня, могла заподозрить, что я вообще склонен к бегству, и потому на всякий случай приняла свои меры, чтобы удержать меня. Комната, где меня уложили, была в верхнем этаже, с видом на море, залитое в это время лунным светом. Помню, после того как огарок погас, я, прочитав вечерние молитвы, долго еще сидел и смотрел на освещенное луной море, словно стремясь прочесть в нем, как в волшебной книге, свою судьбу. Помню затем, с каким благодарным, спокойным чувством смотрел я на свою кровать с белым пологом и как это благодарное чувство еще усилилось, когда я улегся, словно в гнездышко, на мягкую перину и укрылся белоснежной простыней. Помню, как тут рисовались передо мной все уголки, где я дорогой ночевал под открытым небом. Помню, как я молил бога, чтобы никогда больше не быть бесприютным и самому никогда не забывать о таких же бездомных. Помню, как мне все казалось, что я уношусь по этому великолепному, светящемуся в море лунному пути в какой-то мир грез…

Глава XIV БАБУШКА РЕШАЕТ, ЧТО ДЕЛАТЬ СО МНОЙ

На следующее утро, спустившись вниз, я застал бабушку за завтраком. Она сидела у стола, облокотись на поднос, и так глубоко задумалась, что только мое появление заставило ее обратить внимание на то, что она забыла закрыть кран в сосуде для кипятка и кипяток, переполнив чайник, заливал скатерть. Для меня было ясно, что так задумалась она обо мне, и я более чем когда-либо жаждал узнать, что решила она относительно меня, но, боясь рассердить ее, я не смел и заикнуться об этом.

Глаза же мои, которыми владел я меньше, чем языком, невольно во время завтрака часто останавливались на бабушке. Я украдкой поглядывал на нее и всякий раз замечал, что и она смотрит на меня, причем смотрит каким-то странным, отсутствующим взглядом, словно я был за тысячу миль, а не сидел тут же подле нее за круглым столиком.

Кончив завтрак, бабушка неторопливо откинулась на спинку кресла, нахмурила брови, скрестила на груди руки и стала смотреть на меня так пристально, что я совершенно смутился. Так как в это время я еще не кончил завтрака, то постарался скрыть свое смущение, занявшись едой, но, увы, мой нож цеплялся за вилку, а вилка захватывала нож; куски ветчины, которые я резал, вместо того чтобы очутиться у меня во рту, подскакивали вверх и разлетались в стороны, а чай попадал не туда, куда следует, и я захлебывался им. Наконец я совсем сплоховал, бросил есть и пить и, все более и более смущаясь под пристальным взглядом бабушки, сидел весь красный.

— Ну, так вот… — проговорила бабушка после длительного молчания.

Я почтительно взглянул на нее, и мои глаза встретились с ее проницательными, ясными глазами.

— … я написала ему, — докончила бабушка.

— Кому?

— Вашему отчиму, — пояснила она — Я послала ему письмо, на которое он должен будет обратить внимание, а не то мы с ним посчитаемся, он может быть уверен в этм.

— Бабушка, он знает, где я? — в ужасе спросил я.

— Да, я сообщила ему об этом, — кивнув головой, ответила бабушка.

— Неужели… неужели… меня… отдадут ему? — пробормотал я.

— Не знаю, — отозвалась бабушка, — посмотрим еще.

— Представить себе не могу, что я буду делать, если только мне придется вернуться к мистеру Мордстону! — с отчаянием вырвалось у меня.

— Ничего еще сама не знаю на этот счет, — повторила бабушка, качая головой, — ничего пока не могу сказать. Посмотрим.

Услышав это, я растерялся, пал духом; на душе стало страшно тяжело. Бабушка, казалось, не обращая на меня внимания, вынула из шкафа и надела парусиновый передник с нагрудником и стала собственноручно перемывать чашки. Кончив, она поставила на поднос чистую посуду, сняла скатерть, и, сложив ее, закрыла посуду, а затем позвонила Дженет, чтобы та все это убрала. После этого бабушка, надев перчатки, смела маленьким веничком все до единой крошки с ковра и стала вытирать пыль и убирать комнату, которая и без того, казалось мне, была в образцовом порядке. Наконец, найдя, что все приведено в должный вид, бабушка сняла с себя передник и перчатки и, спрятав их в тот самый угол шкафа, откуда она их вынула, взяла рабочий ящик, поставила его на свой столик и уселась у открытого окна; защитив себя от солнца зеленым экраном, она принялась за работу.

— Сходите-ка, пожалуйста, наверх, — сказала мне бабушка, вдевая нитку в иголку. — Передайте мистеру Дику мой привет и скажите ему, что я хочу знать, как подвигаются его мемуары.

Я вскочил, чтобы как можно скорее исполнить это поручение.

— Вам, наверно, кажется, что имя «мистер Дик» слишком уж коротко, — заметила бабушка, глядя на меня так же пристально, как перед этим на ушко иголки.

— В самом деле, — ответил я, — вчера это имя мне показалось слишком коротким!

— Не подумайте, что у него нет более длинного имени, — он только не желает пользоваться им, — проговорила с достоинством бабушка. — Баблей, мистер Ричард Баблей — вот настоящее его имя.

Боясь, что до сих пор я слишком фамилярно называл старика, я собирался было заявить, что отныне буду величать его полным именем, как бабушка сказала мне:

— Но, смотрите, никогда не называйте его так: он терпеть не может своего полного имени, такая уж у него странность. А в сущности, пожалуй, здесь даже и странности нет, ибо богу одному известно, сколько пришлось мистеру Дику вынести от одного из Баблей, и потому вполне естественно, что он смертельно возненавидел это имя. Теперь и здесь и всюду его зовут просто мистер Дик. Впрочем, он никогда и никуда не выходит из дому. Итак, малыш, помните, что вам никогда не следует его называть иначе, как только мистер Дик.