Жан Жене - Чудо о розе

• Название: Чудо о розе
• Автор: Жан Жене
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-94278-368-3

Действие романа развивается в стенах французского Централа и тюрьмы Метре, в воспоминаниях 16-летнего героя. Подростковая преступность, изломанная психика, условия тюрьмы и даже совесть малолетних преступников — всё антураж, фон вожделений, желаний и любви 15–18 летних воров и убийц. Любовь, вернее, любови, которыми пронизаны все страницы книги, по-детски простодушны и наивны, а также не по-взрослому целомудренны и стыдливы.

Трудно избавиться от иронии, вкушая произведения Жана Жене (сам автор ни в коем случае не относился к ним иронично!), и всё же — роман основан на реально произошедших событиях в жизни автора, а потому не может не тронуть душу.

Роман Жана Жене «Чудо о розе» одно из самых трогательных и романтичных произведений французского писателя. Поэтически преобразованный романтизм и цинические провокации, жажда чистой любви и страсть к предательству, достоверность и вымысел, высокий «штиль» и вульгаризм наделяют романы Жене неистребимой волнующей силой, ставя их в один ряд с самыми высокими достижениями литературы этого века.

---

А мы были маленькими дикарями, которые намного превосходили в жестокости своих кумиров — дерзких гангстеров. Но хотя я и утратил эту способность — присваивать себе то, что является украшением наших авторитетов, — ничего удивительного, что в самом начале моего пребывания в карцере, набрасывая на бумажном пакете свой портрет, чтобы подарить его Булькену, я, даже не отдавая себе в том отчета, пририсовал себе широкие плечи и стал похож на силача. Я наделил себя на портрете выпуклой мускулатурой, которая, как мне казалось, должна была у меня быть. Чтобы мне развенчать себя, понадобится смерть Булькена и осознание всех его предательств.

Итак, Колония воздействовала на человека, каким я мог бы стать. Нужно понять, что же такое это «дурное влияние», о котором говорят воспитатели, медленно действующий яд, задержавшийся цветением росток, который вдруг неожиданно распускается. Мой поцелуй Вильруа и поцелуй того вора сделали свое дело, потому что я был потрясен своим открытием: оказалось, что у каждого мужчины был свой мужчина, что обитатели этого мира, в котором царили законы мужественной красоты и силы, любили друг друга и были звеньями, образующими гирлянды из цветов — сильных, искривленных или жестких, покрытых шипами. Я догадывался о существовании этого удивительного мира. Любой наш сутенер все равно оказывался женщиной для другого — того, кто был сильнее и красивее его. Удаляясь от меня, они были женщинами все меньше и меньше, пока не появлялся настоящий, полноценный самец, который владычествовал над ними всеми, царил на своей галере, и член его, такой прекрасный, тяжелый и недоступный, под видом каменщика шествовал по двору Колонии. Аркамон! Я оказался на другом конце этой гирлянды, и все бремя мужественности этого мира я нес на своих согнутых плечах, когда Вильруа проникал в меня своим орудием. Похожее на это опьянение я испытал, когда узнал, что Эрсир был на исправлении в Аньяне.

Аньян был колонией строгого режима, окруженной толстыми неприступными стенами, впрочем, как и Эйс. Нам были знакомы все особенности подобных учреждений, потому что в Меттре мы разговаривали только о том, что имело отношение к тюрьмам и каторгам. Мы рассказывали друг другу: «Говорят, такой-то теперь в Бель-Иль», «А такой-то в Аньяне». И все эти имена, которые могли бы внушить ужас или привести в восторг какого-нибудь мальчика из воскресной школы, мы произносили запросто, с такой восхитительной небрежностью, с какой житель Сингапура говорил: «Я поеду через Сурабаю». Атмосфера в колонии Аньян была еще более гнетущей, чем наша, и все из-за тех стен, и дети, которые взращивались там, казались нам совсем не похожими на тех, что были здесь, другая растительность их венчала, другие ветви служили продолжением их рук, другие цветы росли у них под ногами, но они все же были колонистами, как и мы, как я, и я, сам вышедший с каторги, люблю того, кто вышел с каторги, который любит того, кто вернулся на каторгу, который любит того, кто вышел с каторги…

Вильруа поцеловал меня в губы, а я так и не решился обнять его за шею и остался один на грани обморока, не сумев потерять сознание окончательно.

Однажды, и до сих пор воспоминания об этом причиняют мне боль, мы узнали, что Тоскано попал в историю. Он как раз дежурил по столовой, и когда мы все после обеда вышли во двор, он с бидоном отправился за водой к колонке. Тут же местные девицы окружили его и стали издеваться, потому что пронесшийся только что порыв ветра, плотно приклеив к его телу рубашку, превратил ее в нечто вроде синей кофты, я видел точно такую на Маргарите, на гравюрах-иллюстрациях к Фаусту, и это была как раз та минута, когда он завершал свое превращение, вытирая слезы, смахивая их, словно упавшие на лоб волосы или вуаль, а на самом деле это были всего лишь капельки воды, которые взметнул ветер, разбрызгав струю, льющуюся из колонки. Так часто бывает: какой-нибудь случайный жест превращает вас в героя известного исторического события или случайный предмет, расположенный так, а не иначе, воссоздает декорацию, в которой разворачивается это самое событие, и вдруг нас охватывает чувство, что возобновилось приключение, прерванное долгим сном, и еще может показаться, что существует лишь сведенный до минимума реестр жестов или же вы сами принадлежите к какому-нибудь прославленному семейству, каждый член которого отличается теми же качествами и признаками, а может быть, вы — отражение во времени некоего прошлого действа, как зеркало — отражение того, что происходит в пространстве: так я сам, ухватившись в вагоне метро за тонкий вертикальный столбик, стоящий между дверьми, разве не был отражением Жанны д'Арк на короновании в Реймсе, держащей древко своего штандарта? Сквозь решетчатое окно камеры я видел лежащего на белой кровати Булькена — на животе, уронив подбородок на согнутые в локтях и вытянутые вперед руки, то есть в позе сфинкса, готового предаться любви, а я стоял перед ним господином по прозвищу Непроницаемый, с посохом странника, вопрошающим Эдипом. А сам он — кем он был каждый раз, когда я украдкой отправлялся проведать его в мастерскую и его приятели по бригаде говорили мне:

— Он в конце концов запродаст тебя авторитетам?

Я мог шутить, улыбаясь, и Булькен вместе со мной, нас окутывало нечто вроде траурной вуали, ведь шутка обладала естественным запахом всех пророчеств на свете, а скорбная тень на его лице была тенью огромной соломенной шляпы на бритой физиономии каторжника. Мы — книга из недавней истории, в которой поэт умеет расшифровывать знаки, обозначающие Вечное повторение. Все грехи Тоскано можно было прочесть на его лице, и всем все было известно, ведь Ларошдье видел однажды ночью, как Делофр встает с его койки. Эта высокомерная добродетель в конце концов сдалась. Мне не трудно было представить себе всю остроту его борьбы, его уловки, его сопротивление, которое подстегивал страх стать штатной любовницей, а еще — презрительное отношение, он боролся против всего этого и против самого наслаждения, когда обнаженные руки Делофра опустились на него. Он уступил. А мы, такие же, как он, персонажи старинных песенок, окружили его у колонки. Все смеялись над ним. А он был грустным рыцарем. Подошел сияющий Делофр, он поставил ногу на каменную тумбу, а ладонь положил на плечо пунцового от стыда Тоскано. Этот появившийся кот заставил замолчать всех девиц.

Естественно, нашлась какая-то сволочь, которая согласилась отвести Тоскано в спецблок. Я слышал, как об этом говорили в группе, и спросил:

— Его в карцер, за что? Что он такого сделал?

— Да трубку спер для своего кота…

Тоскано стал проституткой, а мы развлекались, оспаривая друг у друга внимание главарей. Булькен однажды вечером, в тот последний вечер, когда я его видел, это было в душе, успел сделать мне такое признание. Он проскользнул в мою кабинку под предлогом, что ему нужно попросить у меня мыло. Я уже пустил струю вовсю. Горячая вода обволакивала нас белым облаком и делала невидимыми для вертухая, которого и самого было не различить. Я намыливался, я хотел было его оттолкнуть. Я сказал ему:

— Вали, чтобы я не видел твою рожу.

Он тихо засмеялся.

— Но я же не виноват, что у меня рожа шлюхи. Такой уж я уродился. Знаешь, в Меттре я этих котов заставлял побегать… Такие были потасовки, а спроси, из-за чего?.. Когда я там был, то все больше из-за меня, а еще из-за другого парня, Режи, из-за нас они все передрались… больше всего из-за нас, а то иногда… — Шепча все это мне, он продолжал намыливаться. Струя воды падала на его согнутую спину, на затылок. Наше мыло пенилось.

По мере того как он говорил, рассказывая мне свою собственную жизнь, я переносился в Колонию под цветущие каштаны, на которые оседала пыль из щеточной мастерской. Я вновь видел смешные усики под носом у Олуха, нашего заместителя Директора.

А Булькен продолжать шептать:

— …а то иногда мы встречались во дворе на прогулке. И я ему говорю: «Слушай, Режи, на что спорим, сегодня я устрою заварушку?» Или вот еще: «Спорим, что сегодня стравлю Мийо (а Мийо — это его кот) и своего? Я им такое устрою!» А он мне: «Ну ладно, спорим. Только все равно у тебя ничего не выйдет». Ну совсем щенки были. Лет четырнадцать-пятнадцать. Так вот, я строчил письмецо — и прямым ходом — к своему. Так, мол, и так, гляди, чего мне Мийо написал. Ну, значит, на прогулке они встречаются. И мой того за грудки: «Врешь, что не писал! Тебе что, показать? Так сейчас позову, если хочешь». Тот не признается и сам наседает. Бац! Бац! До крови дело доходило.

Продолжая рассказывать, он произносил слова все быстрее. Воспоминания возбуждали его. Последние слова с трудом пробивались сквозь плотно сжатые зубы, а его обнаженная рука, вытянутая, напряженная, энергично орудовала между ног. Сжимался и разжимался кулак, мыльная пена смешивалась со спермой.

Он перевел дух, засмеялся и опустил голову: