Юзеф Крашевский - Сфинкс

• Название: Сфинкс
• Автор: Юзеф Крашевский
• Жанр: Историческая проза

Польский писатель Юзеф Игнацы Крашевский (1812–1887) известен как крупный, талантливый исторический романист, предтеча и наставник польского реализма.

---

За землю уплатили по самой высокой оценке, не применявшейся в той местности, пятьсот злотых. Участок был небольшой, дом полуразрушенный, поля болотистые, а осушавшие их канавы заброшены. Отняв от этих пятисот несколько десятков для арендатора, стоимость поездки и т. п., остальные триста девяносто с лишним прислали вместе с письмом.

Ян читал, читал и дошел до окончательного итога; он решил, что получит три тысячи.

— А! — воскликнул он. — Три тысячи, этого не хватит.

— Три тысячи, думаешь?

— Да, 3900 и еще что-то.

— Да читай лучше! — вскричал в отчаянии Тит.

— Что же больше? И Ян стал читать письмо вторично, внимательнее, дошел до!

390, бросил письмо и заломил руки:

— Как? Только всего! Но это грабеж, это негодный обман!

— Ян! Что за помешательство! С этим письмом я хожу вот уже два дня от адвоката к адвокату, справлялся в судах, расспрашивал, следил, сам узнавал стоимость земли; иначе продать нельзя было. Даже цену уплатили слишком большую; но твоя земля больше не стоила!

— Ах!.. Что я теперь сделаю?

— Ничего не остается, как продать картины, отказаться от назначенной большой цены и отдать за что придется. Потом уехать отсюда и поискать счастья в другом месте. Я тоже вырежу себе на Закрете палку и оставлю город моих знаменитых прадедов без сожаления, бедным. Пойду вам служить и помогать.

Они в слезах бросились друг другу в объятия.

— А! Кто может так плакать, как мы сейчас, еще не назовется несчастным! — воскликнул Тит. — Только мужайся! Ты читал Васари, помнишь судьбы художников, твоих братьев, в лучшем отечестве, в Италии. Отдай картины Жарскому по той цене, какую даст. Это, конечно, большая жертва, так как дело не в деньгах, а в той большей, иной стоимости, какую ты придавал своим работам; однако, — что это значит в сравнении с другими человеческими нуждами! Ягуся будет спокойна. Бедность, как смерть, страшна лишь тем, которые страшными их себе представляют издали. Хлеб, воздух, чистая совесть; а если еще Бог даст одно дружеское сердце, даст два! Ах! Разве этого мало!

Кончая этот разговор, они подошли к дому, где с ними повстречался проходивший мимо, а может быть выслеживавший их Жарский, который с утра знал о письме. Он встретил их, как бы собравшись погулять.

— А, вы куда это? — спросил он с улыбкой.

— Идем домой.

— Значит, завтра, — сказал старик, — до завтра, пан Ян.

— Сегодня, если хотите, — ответил Ян, не сознавая, что говорит; раз решившись расстаться с мечтами, торопился сбыть картины, которые лишь напоминают ему его разочарование.

— О! Сегодня? К чему спешка?

— Сегодня, завтра, берите, покупайте все, так как я отсюда уезжаю, — продолжал Ян.

— Как! С женой накануне родов?

— Сразу же после родов уедем.

— Ну! Завтра.

И ушел.

Они были у дверей, Ян позвал Мамонича к себе, чтобы вечер провести вместе.

— Не могу, — сказал пятясь смущенный Тит. — У меня дело.

— Какое?

— О! Это моя тайна. Он улыбнулся и ушел.

В действительности Тит принужден был избегать квартиры Яна, так как вследствие самых невинных, но частых и в разное время посещений, вследствие частого пребывания с глазу на глаз с Ягусей даже в сумерки, самые грозные сплетни ходили по городу; а Мручкевич, о супруге которого говорили, что она напивается только потому, чтобы забыть о прежних любовниках, "quorum numerus erat infinitus" [30], - Перли, Розынка коего славилась веселым поведением, — воспользовались случаем, чтобы распространить о жене Яна самые негодные слухи, связывая ее имя с Титом.

Мамонич, заранее предупрежденный, хотел пресечь клевету, не подавая даже повода к ней. С этой целью он понемногу переставал бывать у Яна, встречаясь с ним преимущественно на прогулках вне дома. А когда Ягуся упрекала его, отвечал:

— Дорогая пани, у меня работа, да я люблю и веселиться, очень люблю. Не всегда найдется время.

Словно нарочно, молодая женщина в простоте сердца расхваливала веред посторонними Мамонича, громко жалуясь, что он их оставляет и таким образом дополнительно навлекала на себя подозрения.

Жарский явился около полудня, а Мамонич, почувствовав необходимость присутствовать при торгах, поторопился туда тоже, зная, что Ян, раньше слишком дорого оценивший картины, теперь готов отдать их за бесценок.

— Прежде всего сочтемся, — сказал старик и, достав красный бумажник, выписал мелом все долги, которые достигли уже трех тысяч, добавил к ним проценты, небольшие правда, но старательно подсчитанные понедельно.

— Адониса, — сказал он, — я оцениваю в сто червонцев, ей Богу, это хорошая цена.

— Берите, — ответил Ян.

— О, нет! — подхватил Тит, — если б ты так сделал, пользуясь положением Яна, то знаешь, старый, я бы тебя убил. Что слишком, то слишком. Дашь полтораста. За остальной долг сосчитаем твой портрет, а за другие картины уплатишь наличными.

— А, оставь меня в покое! У меня нет наличных! — воскликнул Жарский. — Три тысячи — это мой двухгодичный доход.

— Стой, старый друг, не обманывай себя. Ты, должно быть, чертовски потерял память. У епископа ты имеешь капитал…

Жарский заскрежетал зубами.

— Что имею, то имею! Это мое, это досталось тяжелым трудом! Считать незачем.

— Жарсик! Милый! — шепнул Мамонич, уводя его в сторону, — если будешь слишком растовщичествовать, ей Богу, все расскажу бригадирше.

Жарский взглянул на Яна и пожал Титу руку, упрашивая его помолчать.

Ведь старик, несмотря на возраст, был влюблен! Он стыдился своего увлечения, остатки волос вырывал с отчаяния, а не мог взять себя в руки. Красивая вдова бригадира Веймича была божеством старика, а это божество, отчасти за счет Жарского, вело состоятельную жизнь и сияло в нарядах.

Поговаривали, что Жарский одевал, а другие раздевали, но чего не говорят? Словом, старик боялся бригадирши, которая обращалась с ним надменно, безжалостно и, принимая от него подарки, иногда ругала вместо благодарности.

Упоминание о бригадирше весьма упростило дело. Ворча, Жарский согласился относительно Адониса и своего портрета, но большие картины не хотел уже приобретать. Напрасно Мамонич его сманивал, подговаривал — не помогло.

— Что мне дашь? — воскликнул в отчаянии Ян, прижатый необходимостью. — Не скрою, у меня долги, я должен просить тебя! Покупай!

— Все как есть, — медленно спросил Жарский, — не исключая Сивиллы, каштелянши?

— О! Не исключая! — живо добавил Мамонич. — Я хотел ее оставить! — шепнул робко Ян.

— Зачем? — строго взглянул на него Тит, заметив впервые, что Ягуся голубыми глазами не вполне стерла воспоминание о черных. — Не исключая ее! Что дашь?

— Но прежде всего, у меня нет свободных денег, разве возьму в долг.

— Возьми.

— И проценты уплачу, трудно купить.

— Что дашь?

— Осталось пять штук? Тысячу золотых.

— Две тысячи.

— Немыслимо!

— Полторы тысячи, — сказал Ян, чуть ли не умоляя.

— Ну! Тысяча двести и оставьте меня в покое! — сказал старик, взяв палку и шляпу.

— Согласен, — ответил Ян, закрывая глаза, чтобы не смотреть на картины, с которыми ему было так больно расставаться.

— Я иду за деньгами, а ты пришли людей за картинами! — воскликнул Мамонич.

Ян убежал к Ягусе. Утешая ее и скрывая правду, он сказал лишь, что продал картины, что имеет деньги, что вечером купит люльку. У Ягуси уже начинались схватки, она молча пожала ему руку и с той ангельской нежностью, на какую способны только женщины, скрыла свои мучения, чтобы Ян не был их свидетелем; она услала его из дому, хотя чувствовала, насколько ей было бы легче, если б он присутствовал. Со страхом, с дрожью она простилась с ним поцелуем.

Весь вечер прошел в расчетах с кредиторами, в делах и беготне. Между тем Ягуся стонала, мучилась и после шестичасовых схваток еле живая родила ребенка, встретившего свет как всегда плачем. Когда вспотевший Ян входил в комнату, не подозревая ни о чем, ему сказали: "Тише, тише!"

Он проскользнул в комнату с опущенными шторами и увидя Ягусю бледную, в кровати, смотрящую на красного малютку, уже в пеленках после купания, который открывал рот и щурил глазки.

Кто решится описать подобные сцены?

Ян был счастлив и очень жалок: он стал отцом как раз тогда, когда сознал свое бессилие заработать для себя и дорогих ему существ. Дни проводил у кровати, не в силах оторваться от жены и ребенка; время уходило, деньги скоро иссякли, работы никакой не было.

Мамонич ходил сам не свой, молча, пригорюнившись, в отчаянии.

После двух недель, когда Ягуся начинала уже прогуливаться, Ян побежал искать работу. Забежал к Мручкевичу, но здесь встретился лишь с вежливым издевательством. Не зная, что делать, направился к Перли.

На лестнице его встретила Розина, веселая, напевающая и разодетая, как главный алтарь в праздник.