Юзеф Крашевский - Сфинкс

• Название: Сфинкс
• Автор: Юзеф Крашевский
• Жанр: Историческая проза

Польский писатель Юзеф Игнацы Крашевский (1812–1887) известен как крупный, талантливый исторический романист, предтеча и наставник польского реализма.

---

— Не я! Не я!

Ян стоял с кистью в руках и дрожал.

А из соседней комнаты ясно, внятно слышался довольно громкий разговор супругов, в котором доминировал холодный, насмешливый голос каштелянши:

— Представь себе, Фридрих, — говорила она, — этот твой художник в течение нескольких дней бросал на меня такие странные взгляды, так нежно сверкал своими черными глазами, такие странные вел разговоры.

— А! Влюбился в тебя, — сказал, смеясь, каштелян. — Бедный малый.

— Несколько дней намекал мне о своих восторженных чувствах, но сегодня я принуждена была сдержать его взглядом. Что за непонятная дерзость.

— О! Ведь ты же смотрела на него.

— Разве мне нельзя смотреть, как хочу? Я испытывала силу моих глаз, так как уже стала в них сомневаться.

— И разожгла в конец бедного.

— Какое мне дело!

— Жаль, красивый малый! — холодно сказал каштелян.

— Красивый! Хм! Конечно…

Остальной части разговора Ян уже не слышал, он бросился к окну, открыл его с гневом, не владея собой. Это было во втором этаже, а окно выходило в сад; но над тем, что от земли отделяло его метров шесть, Ян вовсе не задумывался. Пылая гневом, безумный, униженный, он спрыгнул с высоты, упал, почувствовал сильную боль в ноге и, пересиливая ее, потащился к калитке, скорее выломав ее, чем раскрыв. В бессознательном состоянии он пробежал по улицам и, вбежав в свою квартиру, бросился на кровать.

Полчаса спустя Мамонич и доктор старались ослабить сильный жар. Нога оказалась вывихнутой.

В будуаре между тем продолжался разговор. Наконец, каштелян, знакомый с нравами эпохи, не мог сердиться, смеясь открыл запертую дверь, думая пошутить над художником.

Заглянул, осмотрелся кругом и увидел только открытое окно.

— Где же он? — спросил он жену.

— Как? Разве его нет?

— Может быть, спрятался?

Каштелянша подошла к порогу.

— Нет его, окно отперто!

— А! Наверно слышал наш разговор, выпрыгнул и, может быть, разбился — несчастный!

Каштелян подбежал к окну, но ничего не увидел в саду.

— Ничего с ним не случилось, убежал. Mais c'est un saut périlleux [27].

— Убежал! Убежал! — подхватила краснея женщина. — Слышал! Но этого быть не может! Я говорила тихо, не так ли?

И она вернулась на диван с притворным равнодушием.

— Надо отослать ему его вещи, заплатить за портрет, — добавила она холодно.

Муж довольно презрительно взглянул на жену и молча ушел. Это хладнокровие француженки впервые возмутило его: он возненавидел ее, у нее не было сердца.

Когда эта сцена происходит во дворце Огинских, Ян лежит между жизнью и смертью. Доктор Феш, из сожаления, а вернее, из жадности (так как предвидит, что художник, не имеющий средств, принужден будет отдать ему прекрасную картину "Адонис и Венера"), приходит, навещает его и лечит. Добрейший Мамонич не отходит от кровати. Ночью готовит модели, работает за двоих, так как Ян остался без денег и без средств вернуть здоровье, не имея на что лечиться; если бы не Тит, его бы пришлось увезти в больницу. Но Мамонич понимает обязанности дружбы, он распродал все, что было, бросил квартиру, перебрался к Яну и, спасая его картины, содержал его и платил доктору из своего заработка.

На другой же день принесли деньги за портреты, завернутые каштеляном в пакет; он уехал в Варшаву, оставляя жену в Вильне. Но не зная, захочет ли Ян принять их или вернуть обратно, не имея возможности спросить его об этом, Мамонич не решался их трогать. Ян все еще лежал в жару. Доктор Феш качал головой и предсказывал долгую болезнь. Временами больной в безумье метался и бросался на всех; он хотел бить, душить, мучить, резать и мстить. Раз Мамонич едва не был опасно ранен схваченным внезапно ножом…

После подобных припадков безумия больной заливался слезами, разговаривал с матерью, извинялся перед Розой, молился за душу Артура и напевал детскую песенку. От нее обыкновенно переходил на De profundis [28].

Болезнь принимала столь странный оборот и была так упорна, что Тит начал опасаться неизлечимого помешательства.

Однако, день и ночь не отходя от кровати, приводя лучших докторов, иссохнув и побледнев от этих горестей, жалости, бессонницы, работы, наконец, однажды утром он приветствовал возвращающееся сознание. Что это была за радость!

Ян проснулся после долгого сна и прежде всего спросил:

— Я убил ее?

— Ты, кого?

— Ее!

— Нет.

— Что же случилось?

— Ничего не случилось; ты лежишь и болен, а я около тебя. Теперь тебе лучше.

— А она?

— Кто такой?

— Эльвира?

— Ей Богу, не знаю! Вероятно, испытывает свои глаза на ком-нибудь другом.

Пристыженный Ян умолк.

Тит имел еще достаточно сил, чтобы его развеселять; когда же заметил значительнее улучшение, принес ему деньги каштеляна и письмо.

— Не тронуты? — спросил Ян. — Но я так долго хворал! Денег не было!

Тит промолчал.

— Прочти мне это письмо.

Каштелян несколькими вежливыми словами холодно прощался с Яном, извинялся за столь отнятое время и сообщал ему о своем отъезде на сейм в Варшаву. В конверте было сто дукатов.

— Я думал, — сказал Тит, — что ты в силу странной прихоти захочешь их вернуть; поэтому я не смел их трогать, а предпочел сам все продать.

Они молча обняли друг друга.

— Правда, — сказал Ян, — я должен отослать их обратно; напиши несколько слов и верни эти деньги. Напиши, что я не могу их принять; адресуй каштеляну. Такие муки, какие я выстрадал, нельзя окупить золотом! — сказал со вздохом, опускаясь на кровать.

— Это послужит тебе наукой на всю жизнь, — добавил Мамонич. — Ты теперь в сознании, можешь говорить откровенно. Теперь я очень нуждаюсь в отдыхе, чувствую усталость, денег нет, надо что-нибудь продать. У меня ничего уже не осталось, твоя очередь. Жарский хочет купить одну картину; бери, что дает, так как нам до крайности нужны деньги; у нас долги, вчера я продал последний плащ и часы.

— Продай, что хочешь, я ничему не придаю значения, а деньги верни.

Тит пошел лично и отдал дворецкому письмо с деньгами, прося расписку, которую ему выдали.

Один лишь бедняк может столько вытерпеть, столько жертв перенести и не говорить о них, как сделал молчаливый Тит для Яна.

Выздоравливающего он утешал, веселил, старался вернуть опять к рисованию, проектировал поездку в Италию, на берега Рейна, обещая сопровождать, но избегал упоминать о женщине, столь жестоко ранившей сердце легковерного Яна.

IX

Больной уже прогуливался по комнатке, почти лишенной мебели и части картин, но бледный и изнуренный, когда каштелян, скоро вернувшийся с сейма, нашел дома письмо и деньги. Гордый, холодный, наполовину иностранец, он в глубине сердца не был злым человеком, а своими недостатками в большинстве был обязан воспитанию. Узнав об опасной болезни художника, поспешил к нему, глубоко тронутый. Поднявшись по лестнице, заметил везде явную нужду, он был тронут положением бедного, но порядочного человека, неопытность которого послужила причиной страдания, причиненного ему пустой и бессердечной женщиной. С вежливостью, на которую он был способен только в моменты большого сочувствия к другим, приветствовал художника и спросил его, почему тот вернул деньги.

— Я не мог их принять, — ответил Ян, — я еще вам многим обязан.

— Послушай, довольно этого! — возразил каштелян, кладя на стол двойную сумму. — Не преувеличивай своих обязанностей; прошу тебя принять это в знак моей благодарности за портрет прелестной женщины, расставаясь с которой я хочу сохранить о ней хотя бы это воспоминание. Портрет ее — шедевр!

Ян покраснел, прислонился к столу, так как чувствовал, что ноги под ним дрожат.

— Да, мы расстаемся, — добавил с улыбкой каштелян, — наши настроения и характеры не совсем сходятся, детей у нас нет, развод провести легко. Мы даже живем уже отдельно, а бракоразводный процесс идет своим чередом. Если будете нуждаться в помощи, совете, прошу вас, обратитесь ко мне.

И, живо поклонившись, ушел; минуту спустя карета загрохотала по мостовой.

В этот же вечер Ян вышел впервые погулять, по совету Мамонича, который по мере того, как Ян выздоравливал, обрел свою обычную веселость.

— Нет ничего глупее, — говорил Тит, — как сидеть в закрытом помещении; это та же болезнь. Тяжелый воздух порождает жар. Смотришь на черные стены, всегда одни и те же; в голове становится темно, тебе кажется, что попал в темницу. Пойдем.

Вечер был прекраснейший, но Ян так странно изменился, постарел, ослабел; вскоре пришлось усесться на колоде, лежащей у дворца Слушков, рассматривая реку, окрестности и закат солнца.

Вдруг кто-то, проходя мимо, поздоровался с Мамоничем.

— Здравствуй, Пракситель!

— А! Это вы, доктор!

Они увидели высокого полного мужчину; за ним следовала женщина в трауре, под вуалью. Доктор был человек уже седеющий, довольно высокого роста, крепкого сложения, широкоплечий, с желтым цветом лица; его глаза пивного оттенка блестели необыкновенным огнем и бегали под аркой густых нависших бровей. Кривая, припадочная, но как бы застывшая усмешка искривляла его рот. — Он был одет в черный костюм невиданного покроя, без пояса, с широкими рукавами; на голове была надета дорожная шляпа с громадными полями, напоминающая еврейские, обвязанная черной тесьмой, в руках длинная палка. Движения его были резки, судорожны, бросками. Он остановился напротив и спросил: