Екатерина Брешко-Брешковская - Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920

• Название: Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920
• Автор: Екатерина Брешко-Брешковская
• Жанр: История
• Год: 2006
• ISBN: 5-9524-2001-X

Воспоминания русской революционерки, сподвижницы Кропоткина, Чайковского, Желябова, Перовской и Синегуба, аристократки, вместе с единомышленниками «пошедшей в народ», охватывают период с 1873-го по 1920 год. Брешковская рассказывает о том, как складывалось революционное движение, об известных революционерах, с которыми она общалась в заключении. Она не только констатирует факты, но и с не угасшей революционной страстью осуждает политику большевиков, приведших страну в тупик после 1917 года.

---

Однажды во время прогулки я услышала крики и стоны.

– Что это?! – воскликнула я. – Кто кричит?

– Это из новичка вытрясают деньги, – безучастно объяснил тюремщик, как будто говорил о чем-то простом и обыденном.

Вернувшись в камеру, я спросила Нонкина, что это значит.

– Вытрясать деньги? А, это такой у них обычай. Когда в тюрьму попадает новичок, ему назначают цену, которую он должен заплатить всей компании. Если он отказывается, его бьют до тех пор, пока он не даст слово, что выплатит долг в какой-то срок. А пока его бьют, он, конечно, кричит.

Его слова и этот обычай стали для меня жестоким потрясением. Никогда в жизни я не сталкивалась ни с чем, что бы вызывало у меня большее негодование. При очередной встрече с поляком я завела с ним разговор об этом.

– Да, – сказал он. – Такой здесь обычай, закон тюрьмы. Старожилы безжалостны к новичкам, особенно к крестьянам. Они их ненавидят, потому что крестьяне жестоко расправляются с конокрадами. Однако деньги они вытрясают из всех. Я знал это, когда шел в тюрьму, и поэтому сумел принести с собой револьвер. Некоторых они забивают до смерти. Когда меня заперли в камере, старожилы собрались у двери, вооружившись поленьями, и потребовали двести рублей. Я показал им револьвер и начал торговаться. Мы сошлись на пятидесяти рублях. Было бы неразумно ничего им не дать – они бы не оставили меня в покое. Это жестокий, бесстрашный, хитрый народ.

Сперва женщины хотели вытрясти деньги и из вас. Они рассчитывали по крайней мере на шесть рублей. Я сказал им, что, если они до вас дотронутся, я их всех пристрелю. И теперь к вам никто не прикоснется. Вся тюрьма знает, за что вы арестованы, и о вас ходят всевозможные легенды. Говорят, что вы – великая княгиня, которая знает подземные ходы и распространяет те страницы законов, которые дворяне вырвали и спрятали от крестьян, когда тех отпустили на свободу.

Здесь есть старшина, посаженный в тюрьму за злоупотребление властью. Он надеется, что из-за вашего заступничества его дело пересмотрят и его простят. Я объяснил ему, что тот, кто сам сидит в тюрьме, вряд ли поможет другому, но он мне не верит.

Однажды кто-то постучал ко мне в дверь. Когда рядом не было начальства, мой «дядя» не гнал людей прочь, и они часто из любопытства заглядывали в камеру. Я подошла к двери. В коридоре стоял рослый красавец с печальными глазами, в чистой малороссийской одежде и соломенной шляпе. Упав на колени, он разразился рыданиями. Это и был тот старшина, несправедливо приговоренный к шести месяцам тюрьмы. Как я ни уверяла его, что не в состоянии ничего сделать, он умоляюще глядел на меня и продолжал жаловаться. После того как он ушел, у меня было тяжело на сердце от мысли, что такой сильный, добрый человек живет в крайнем невежестве. Царь и все, связанное с ним, в его глазах по-прежнему было священным и всемогущим в полном смысле этого слова.

Был и другой случай, куда более прискорбный. В общей камере уже восемь лет сидел хитрый и опытный старик. Иногда он приходил ко мне под дверь и вел льстивые разговоры, как будто все понимал. Однажды он принес мне голубя. На тюремном дворе их было полным-полно. Он предлагал мне табак и спички, но я не курила. Как-то раз он попросил меня написать за него прошение судье, чтобы его дело не затягивали. Я отказалась, поскольку заявила властям, что не буду ничего писать. Я не хотела, чтобы у них оказался образец моего почерка. Этот человек мне не нравился, но он был узником, страдальцем, а отказывать в помощи мне всегда было очень трудно. Однако, несмотря на его настойчивость, я все же не выполнила его просьбы, заметив, что в тюрьме есть и другие люди, которые умеют писать. Он ушел, сильно разозлившись. Позже я услышала от других заключенных, что его подослало начальство, желая получить доказательства моей образованности и того, что прокламации, найденные у меня в мешке, написаны мной. Такое коварство было мне ненавистно. Больше старый негодяй не показывался.

В течение месяца, проведенного мной в Брацлавской тюрьме, я познакомилась со всеми мрачными сторонами тюремной жизни. Нечего было и рассчитывать, что здесь найдется кто-нибудь, кто помог бы мне бежать. Я говорила об этом только с поляком.

– Вы смогли бы сбежать отсюда, если бы только у вас было много денег, – сказал тот. – Вероятно, двух тысяч рублей хватило бы, чтобы подкупить тюремщика. Они все заинтересованы в вашем заключении и ждут больших наград, но скрывают это от жандармов, потому что не хотят с ними делиться.

Однажды меня вызвали к начальнику и попробовали надеть на меня наручники, но те были слишком большими, и мои руки свободно проходили в них. Тогда нашли наручники поменьше, обмотанные ремнями, надели их на меня, заперли и отвели меня на допрос в полицию. Я отказалась отвечать на вопросы и по-прежнему утверждала, что мое имя – Фекла Косая, как написано в паспорте. Я сказала, что содержание прокламаций узнала, как и все присутствующие, от станового. Бедный становой! Он получил изрядный нагоняй. Позже, в Москве, жандармы и прокурор негодовали, что этот дурак рассчитывал заработать лавры моим арестом.

Из-за бескомпромиссности своей натуры я остро переживала всякий раз, как сталкивалась с вещами, противными моим убеждениям и представлениям о чести и достоинстве. Совершенно верно, что при старом режиме правящий класс проявлял деспотизм и жестокость по отношению к подчиненным. Исключения были так редки, что не играли никакой роли. Общепринятая практика возбуждала лишь презрение к любым чиновникам, особенно к жандармам. Я впадала в тоску всякий раз, когда всего лишь оказывалась в одном помещении с ними или где-нибудь рядом, и такое отношение к ним сохранялось у меня всю жизнь. Дважды мне пришлось преодолевать отвращение и в письменном виде напоминать о своем праве на сокращение срока ссылки, но оба раза я поступала так, потому что считала долгом как можно скорее вернуться к революционной работе.

Судейский – молодой человек – явно хотел подробно обсудить со мной все произошедшее, но я либо молчала, либо заявляла, что ничего не знаю. Наш разговор вскоре окончился, и меня вернули в тюрьму. Наручники не мешали мне при ходьбе, поэтому я не стала протестовать, когда их с меня не сняли. Я хотела узнать, что ощущают узники, закованные в кандалы. Меня заинтересовали двое молодых людей, прикованные друг к другу за руку и за ногу. Они постоянно бегали и прыгали, все время смеясь и шутя.

– У них большой опыт, – объяснил рыжий тюремщик. – Они много раз попадали в тюрьму. Они – самые отъявленные воры в уезде, но их невозможно осудить. Они либо сбегают, либо ухитряются выходить сухими из воды.

В то время Подольская и Волынская губернии были наводнены разбойниками, не имевшими никакой связи с Кармелюком и его ближайшими последователями. Они грабили исключительно ради своего удовольствия.

Я пыталась жить с кандалами на руках, но не смогла к ним привыкнуть. Меня снова спас поляк. Он достал пилу и избавил меня от наручников.

В другой раз дверь отворилась, и в камеру вошла целая армия генералов. Их военная свита осталась в коридоре. Я видела, как они пересекают двор, поняла, что они направляются к клетке с «любопытным зверем», и легла на скамью лицом к стене – не потому, что хотела быть грубой, а чтобы сохранить спокойствие духа.

Хотя я наблюдала за тем, что происходит вокруг, всеми моими побуждениями управляла одна-единственная мысль – бежать. Я то и дело расспрашивала о моем «племяннике». Поляк сказал, что его здесь нет и что после меня никого не арестовывали; и мысленно я благодарила пронырливого юнца, который успешно отправил мою телеграмму. Однажды поляк подошел к моей двери и сказал:

– Знаете, что сделал этот подлец? Он отдал вашу телеграмму становому. Тот нарочно подослал его к вам. Становой готов был отправить телеграмму в Киев, но исправник отобрал ее у него и отдал генерал-губернатору, который лично явился к адресатке и допросил ее. Эта дама в смятении заявила, что не знает ни вашего племянника, ни «Корня», и взмолилась, чтобы ее оставили в покое. Но ее все равно арестовали.

Позже я узнала, что все это правда, но у этой дамы нашлось время предупредить организацию. Стефанович по-прежнему находился в Киеве, но не на нелегальном положении. При известии о том, что он в безопасности, я несказанно обрадовалась. Юный малороссиянин оказался либо негодяем, либо дураком, однако исправник спас положение, отдав телеграмму генерал-губернатору. Прокуроры и жандармы очень злились, когда впоследствии, в Москве, все это выяснилось. Они в негодовании спрашивали меня:

– Зачем он это сделал?

– От избытка рвения, – отвечала я со смехом.

Глава 7 Киевская тюрьма, 1874 год

Однажды утром я услышала во дворе крики и суматоху. Спрыгнув с нар, я выглянула в окно и увидела поднимающееся над тюрьмой густое облако пыли. Вокруг бегали люди, крича и жестикулируя.